За годы, проведенные в философском кружке, я твердо усвоил, что на базе прежде всего христианской теологии, на базе схоластики были сформированы все те интеллектуальные парадигмы, которые предопределили развитие секуляризма с его философией, наукой и демократическими институтами. Как справедливо отметил Чаадаев: «искали истины – нашли свободу и благоденствие».
Секулярное мышление уходит своими корнями в первые церковные соборы, и уже поэтому христианский выбор был для меня в ту пору само собой разумеющимся, единственно мыслимым выбором.
Еврейский религиозный мир, тем не менее, также влек меня и в качестве фона присутствовал постоянно. Достаточно сказать, что свою «тшуву», свое покаяние я приурочил к Рош-Ашана – на новый 5739 (1978) еврейский год я бросил курить и на пять лет отказался от спиртного. Следующие пять лет, т.е. до самого «звездного» 1988-го, я употреблял вино исключительно в рамках культовой необходимости.
Как бы то ни было, в тот момент религия волшебным образом помогла мне выкарабкаться из вязкой трясины повсеместного советского застолья. А ведь эта проблема не была единственной.
В ту пору, когда мои религиозные искания ограничивались чисто интеллектуальной сферой, на душе постоянно было скверно. Тошнота, вызываемая советской властью, проступавшей с каждого дорожного плаката, с каждого сумрачного милицейского лица, и повсюду слышавшейся трескотни радиостанции «Маяк», усиливалась тошнотой экзистенциальной – то есть внутренней подавленностью и неуверенностью ни в чем.
Но вот теперь все куда-то отступило! Я почувствовал, что преобразился, стал самим собой. Теперь, когда порой на сердце приходила тоска, я встряхивал головой и с удивлением вспоминал: «Надо же, и ведь с этим чувством я когда-то жил постоянно!»
Но особенно следует отметить улучшение, наступившее в романтической сфере.
У всех подростков просыпается могучее либидо, способное сильно отравить им жизнь, однако меня в пору моей юности тревожило и еще что-то, что у среднего человека проявлено значительно слабее – либидо, так сказать, «духовное».
Я не был знаком в ту пору с талмудическими изречениями: «Человек без жены – не человек» и «Когда человеку исполняется двадцать, Бог спрашивает: когда уже он женится, наконец?», но все мое существо было способом существования этих изречений: каждый Божий день я не мог поверить, что прожил его без жены. Я не чувствовал себя человеком. Второе значение русского слова «холостой», в моем случае, как ничто лучше раскрывало значение первое: холостой мужчина – холост точно так же, как выстрел.
Во всяком случае, когда я вошел в возраст Адама, и Божественный вопрос «когда же уже этот человек, женится, наконец?» прозвучал во мне со всей своей мощью, меня словно подкосило. Я не на шутку влюбился в девушку, с которой был знаком не один год, но которая ничем меня раньше не привлекала. Не привлекала она меня и никогда после того, но в тот момент драма разразилась нешуточная: вокруг нее увивались два поклонника 24-х и 28-и лет, и мои ухаживания были мягко отклонены.
Слушая в философском кружке, как страстно обсуждаются студентами идеи Платона или категории Канта, я часто озадачивался вопросом Камю: о чем они спорят? Как можно во все это вникать, не выяснив для себя, прежде всего, вопрос бытия Бога, не выяснив того, стоит ли вообще жизнь того, чтобы ее прожить?
Между тем, сам я забегал еще на один шаг перед Камю, и спрашивал: как я могу ответить на вопрос «быть или не быть?» без той единственной души, в паре с которой я был призван решать все на свете вопросы? Как быть, если быть я еще и не начал?
Я ощущал себя получеловеком, полуфабрикатом, не годным по-настоящему ни на одно дело. Как обычный человек томится от неразделенной любви, так я страдал от отсутствия ее предмета.
Я периодически испытывал влюбленность к какой-либо случайно оказавшейся в поле моего зрения сверстнице, но развития чувства эти не получали никакого, так как с одной стороны, я распугивал всех свой тяжеловесностью, а с другой – и сам стопорил развитие отношений: моему пониманию было недоступно, каким образом можно овладеть женщиной без твердого намерения разделить с нею вечность.
В АЛЬБОМ ВЕРТЕРУ
Моя брачная одержимость, разумеется, имела под собой твердую духовную почву. Слова благодарения «Благословен Ты, создавший человека по Своему образу» произносятся не тогда, когда человек родился, и не тогда, когда ему делают обрезание, а когда он становится со своей нареченной под свадебный балдахин. Только в это мгновение возникает человек, только в это мгновение создается его «критическая масса». И все же до того как это произошло, он не вправе раскисать.
Я вполне сознавал, что моя недоделанность – это род зависимости, что состояние мое унизительно. Я понимал, что человеческое достоинство требует от каждого состояться даже и в одиночестве. Но мне очень мешали стандарты той религиозной культуры, в которой я сформировался: я имею в виду светский культ любовных отношений, основывающийся на европейском романе.
Любовь между мужчиной и женщиной должна быть адекватной, иными словами, она должна быть сбалансирована со всеми прочими чувствами и привязанностями, и в первую очередь – с любовью к своему Создателю. Если Его присутствие ежесекундно не ощущается, то возникает «перекос», вспыхивает та «безумная любовь», которая стала бурно культивироваться внезапно расцветшей в XIX веке европейской литературой. На насиженном религией святом месте вальяжно расселась посвященная любовным отношениям «изящная словесность». На смену великим теологам и проповедникам пришли литераторы, показывающие, что для человека нет ничего более значимого, чем любимая женщина. Ради нее он жертвует жизнью, карьерой, родиной и т.д., и при этом испытывает даже определенное моральное удовлетворение.
Европейский роман превратился в своеобразную квазирелигию, и как ничто другое способствовал распространению веры в то, что Бог находится не на стороне моралистов и религиозных ригористов, а на стороне живых людей, защищающих право на свои чувства, на свою личную жизнь. Начало этой новой религии положил Данте. Куртуазная лирика возникла двумя веками ранее, но она оставалась локальным явлением и не колебала устоев. Именно Данте, тоном, не допускающим никаких возражений, заявил, что по отношению к женщине, в которой «Господь нездешний мир являет», заповедь «не пожелай жены ближнего» теряет силу.
Когда же смерть Беатриче развела ее с мужем, Данте полностью вошел в права ее служителя, и на страницах «Новой жизни» и «Божественной комедии» возвел преклонение перед женщиной в статус религии.
Предельным выражением этой общей тенденции абсолютизации любовной страсти можно признать небольшое, но очень нашумевшее произведение Гете «Страдания юного Вертера»: отвергнутая любовь приводит к самоубийству, подтверждающему ее предельную, абсолютную ценность.
Почему Вертер не смог правильно ответить на предварительный вопрос Камю («стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?») без близости с Лоттой? Чем отличались муки Вертера от мук, описываемых тем же Данте?
Усмотрев в Донне нечто «божественное, явившееся с неба, чтобы уделить земле луч райского блаженства», о самом Божестве Данте ни на секунду не забывал, и утешался не только философией. Но в условиях нарастающего духовного голода, в условиях приближающейся «смерти Бога», Гете представил Женщину единственным божеством, единственным существом, которое «нездешний мир являет».
Я прочитал его книгу, когда был юн почти как сам Вертер, и страдания ее героя произвели на меня неизгладимое впечатление. Но концовка решительно не понравилась, и я написал четверостишие, озаглавленное «В альбом Вертеру»:
Самоубийца перед Богом опозорен
Тому подобно, как перед девицей
Ее вздыхатель, не убивший себя с горя,
А вместо этого решивший оскопиться.
Итак, умом я давал верный ответ на предварительный вопрос Камю, даже оставаясь один, но существо мое при этом надрывалось. Найти такой баланс любви, который бы позволил быть человеком, даже оставаясь получеловеком, мне удалось лишь прибегнув к поддержке практической религии.
НА ТРЕХ СТУЛЬЯХ
Однако на месте прежних отсеченных проблем, как головы дракона, вырастали новые, связанные со значительной искусственностью и зашоренностью традиционной религиозности. Я упорно искал открытых верующих, но не находил их.
Одним из редких исключений был Сандр Рига, называвший себя «экуменическим христианином».
Яркий человек и подлинный подвижник, дававший понять, что принял обет безбрачия, он жил один в небольшой комнатке коммунальной квартиры, целиком посвятив себя проповеди и молитве. Покаявшись в 30-летнем возрасте, он пробовал наладить свою религиозную жизнь в церквях разных направлений, однако вскоре пришел к идее создания экуменической общины.
Сандр стал печатать на машинке журнал «Призыв» и собирать домашние молитвенные собрания. В одно из таких организованных им собраний пригласил он и меня, и в конце 1979 года я согласился поучаствовать в его «Экумене».
То было счастливое незабываемое время, однако продлилось оно всего год. Вопросы, которые смущали меня еще в самом начале, так и остались неразрешенными. Сандр видел в экуменизме не союз разномыслящих общин, а некую дополнительную общину, мыслимую им довольно невнятным образом. Мне, во всяком случае, казалось, что экуменизм Сандра был логически недоработан, а «вливаться» в него на «все сто» меня не тянуло.
Со своей стороны Сандру пришлись не по душе мой сионизм и мой экзистенциализм. В моей идее партнерства религиозного и секулярного опытов он видел лишь незавершенное покаяние, а в сионизме – национализм.
Несмотря на наши разногласия, Сандр издал в одном из номеров своего «Призыва» мою статью, и на ее основе в том же 1980 году я стал писать книгу «Здесь и теперь», в которой отстаивал паритетность религиозной и секулярной духовности. Бездумная религиозность представлялась мне такой же тщетой, как и горделивый лишенный смирения интеллектуализм.
Иногда хотелось просто выть: встречавшихся в жизни религиозных людей отличали опасливое скудоумие и хамоватая поза. Открытость агностиков выглядела подлиннее, но платить за нее приходилось духовной неадекватностью, а нередко даже и аморальностью. Принцип неопределенности.
Трудно исчислить часы, проведенные мною в спорах с философской паствой Черняка о пользе религии, и в спорах со множеством верующих – о пользе экзистенциализма. Причем с обеих сторон я часто слышал тот же упрек: ты сидишь на двух стульях.
– Пусть так, – отвечал я, – зато вы сидите на своем единственном стуле на одной ягодице. Мое положение куда устойчивее.
Мир был расколот на мир секулярных людей и людей религиозных, раскол этот проходил и через мое сердце: я живо нуждался в обоих мирах, заведомо принадлежал двум враждующим станам, и более того, не видел альтернативы их союзу: мыслящие люди все равно как-то верят, а верующие все равно как-то думают.
Потребность в Боге удовлетворяется в практической религии, но та в свою очередь нуждается в интеллектуальном подтверждении своей осмысленности. Эта герменевтическая проблема («верю, чтобы понять; понимаю, чтобы поверить» Августин) упирается в гегелевское разделение между практической религией, как «уровнем представления», и просветительской духовностью как «уровнем понятия». Но я все более убеждался, что эти формы должны были вступить в диалог на равных, то есть не как этапы, а как суверенные партнеры.
Однако в действительности схема оказалась сложнее. Все более я сознавал, что в спор этот совершенно на равных вторгается также и третий субъект – еврейство, сионизм. Голос еврейской традиции, с которой в ту пору я был знаком не лучше любого христианина, тем не менее, постоянно заявлял о себе, – в первую очередь духовной осмысленностью еврейских родовых отношений.
ГОЛОС ЕВРЕЙСКОЙ КРОВИ
Я давно отличил свои чувства к еврейским родственникам от аналогичных чувств к русской родне. Я обожал и отца, и деда, но чувства к ним уходили в стихию, которая сама по себе была способна обходиться без Бога – в родные леса, бревенчатые избы, народные сказки и песни.
В то же время в еврейские родственные отношения с материнской стороны неявно было вмонтировано религиозное влечение, позволяющее, мгновенно пробежав пунктир сотен поколений, ощутить тепло того очага, который поддерживали Сара, Ривка, Рахель и Лея.
Еврейское происхождение ежесекундно напоминает о Боге, требовательно призывает к Нему, а потому и все семейное, все «фольклорное» в еврейском мире духовно притягательно и религиозно осмысленно.
Время от времени я порывался что-то из этого «еврейского фольклора» усвоить. Так в 1982 году я начал изучать иврит; а в 1983 – впервые побывал на пасхальном седере, затем стал ходить на чтение комментариев РаШИ. Я разучивал «нигуны» и песни, читал все, что попадалось мне по иудаизму, но при этом еврейская религия так и не стала для меня религией на уровне мировоззрения. Иудаизм относился к внутренним семейным переживаниям, но никак не тянул на религиозную истину.
Вместе с тем сами эти «семейные переживания» на поверку оказывались непомерно могущественны. Прежде всего эта «непомерность» сказывалась в потребности жениться непременно на еврейке.
Порой я начинал ненавидеть себя за это. Ведь это чувство, казалось, находилось в прямом противоречии с моими общими моральными установками, согласно которым происхождение считалось пустым бременем, а выбор супруги по ее природным и национальным свойствам – расизмом. Зачем мне так важно было чувствовать себя евреем, если все мое мировоззрение чистосердечно сводилось к «общему»?
Корень этого чувства я в какой-то момент усмотрел в «акеде» – т.е. в жертвоприношении Ицхака. Подвигнув Авраама на убийство сына и под занесенным ножом неожиданно, чудесным образом вернув ему жизнь, Всевышний тем самым вошел в их отношения, врос между ними. Важно быть человеком, и это единственное, что важно, но рождение евреем обязывает к человеческому бытию, и поэтому оно по-человечески значимо. Голос еврейской крови – это голос крови Ицхака, пролитой на горе Мориа под видом крови ягненка!
Происхождение от Ицхака воспитывает жертвенность, сообщает чувство посвященности Создателю. Отсюда и «непомерность» желания не разбавлять эту кровь.
Состояться как личность, осознать себя человеком можно, разумеется, по самому разному поводу, но коль скоро в каком-то роде укоренен мощный источник, пробуждающий к такому сознанию, то как можно во имя своей человечности от рода этого отказаться, как можно променять его на какой-то другой род, такого источника лишенный?
Итак, свой еврейский род я променять не был готов, но свою еврейскую религию – да.
Я не понимал иудаизма, точнее, не понимал, как можно выбирать религию, заведомо распространяющуюся не на всех людей. Сартр сказал: «выбирая для себя, я выбираю для всего человечества». Разве можно выбирать иначе?
ЗАВЕТ АВРААМА
Вопрос этот действительно трудный, допускающий даже, что ответа на него может и не быть.
Дело в том, что так повелел Бог. А Богу доверяют, то есть, Его слушаются еще до того, как Его поняли, рискуя при этом не понять никогда.
Так поступил первый еврей – Авраам. В Харане он пришел к идее Единого Бога всех людей. Но когда этот Единый Бог, казалось бы, вопреки Своей собственной логике, повелел ему «уйти из земли твоей, от родни твоей», чтобы произвести от него отдельный народ, Авраам послушался. Послушался, хотя поначалу явно ничего не понял, так как привел с собой в Кнаан «души, которые приобрел в Харане» – т.е. прозелитов.
Прошли десятилетия, пока Авраам осознал, что Бог задумал произвести от его сына Ицхака альтернативное человечество, чтобы только это человечество сделать Своим.
Однако Авраам не только не отверг этот загадочный план, но даже прогнал своего первенца Ишмаэля! Так же он поступил и другими своими детьми, рожденными после смерти Сары: «И отдал Авраам все, что у него, Ицхаку. А сынам наложниц, что у Авраама, дал Авраам подарки и отослал их от Ицхака, сына своего, еще при жизни своей на восток, в землю Кэдэм».
Итак, в землю Кнаан Авраам пришел вместе с посторонними его семье единоверцами. Теперь же, на закате дней, он отсылает из Святой земли собственных детей, лишь бы они были подальше от избранного Богом Ицхака и не примешивались к его миссии!
Но зачем понадобилось это загадочное разделение? Что имел в виду Создатель, когда избирал Израиль и давал ему особый закон, отличный от (полученного после потопа) закона всех людей?
В мидраше «Берешит Раба» говорится, что с тех пор как мир сотворен, «Святой, благословен Он, сидит и сочетает пары: дочь такого-то человека – с этим мужчиной». Под «сочетанием пар» в первую очередь мудрецами понимается сочетание вообще «противоположностей». Уже в основе творения лежит пара – «бытие» и «ничто». Всевышний «сократился», создал «ничто», и, взаимодействуя с ним, породил все многообразие мира. Это подобно тому, как, используя всего два знака – «ноль» («ничто») и «единицу» («бытие»), программист кодирует ими не только все цифры и все буквы, но и все цвета и все звуки. Однако не нужно быть Фрейдом, для того чтобы заметить, на что похожи ноль и единица.
В основе мироздания еврейская традиция усматривает брачный «синтез», согласно которому противоположности сохраняются в качестве изолированных субъектов: соединяясь, супруги порождают не андрогинов, а таких же, как они, мужчин и женщин.
Создав человека по Своему «образу и подобию», Всевышний сказал: «нехорошо быть человеку одному». Он отделил от человека часть, и превратив ее в такое же целое суверенное существо, как и сам человек, «привел ее к человеку». Тем самым Всевышний заложил основание некоторой особенной, брачной логики, которая впоследствии как раз и проявилась в избрании Израиля, в разделении мира на святое и будничное.
Осуществленная Богом операция по рассечению человека («взял одно из ребер его, и закрыл плотию то место. И перестроил Господь Бог ребро, которое взял у человека, в женщину») – это в первую очередь удвоение личности, а не просто раздвоение организма.
Но то, что Всевышний совершил с первым человеком, отделив от него женщину, Он впоследствии совершил и со всем человечеством, отделив от него Израиль (согласно традиции, Израиль уподобляется жене, а народы – мужу).12
ИСКРЫ И СКОРЛУПЫ
В начале 80-х годов я и помыслить себе не мог такой диалектики, и, соответственно, не замечал в иудаизме какой-либо религиозной истины.
В ту пору я был по-прежнему сосредоточен на проблеме сопряжения церковной веры и экзистенциальной философии, предоставляя последней множество полномочий.
Погрузившись по совету Флоренского в традиционную религиозность, через какое-то время я отпустил вожжи. Я выработал для себя правило строго придерживаться лишь тех церковных обычаев, которым находил экзистенциальную интерпретацию.
Я убедился, что хотя религии властно поучают, они за что не отвечают; что окончательная ответственность за выбор того или иного пути к Богу лежит на человеке. Он и только он должен будет объяснить Создателю, почему направился к Нему именно такой дорогой.
Да и, кроме того, традиционная религия – любая традиционная религия – неизбежно содержит в себе много постороннего и наносного.
За множеством общественных и религиозных начинаний стоят идеалисты, стремления и методы которых чисты и безупречны, все они дарят миру какую-то искру, привносят в него еще один луч Божественного света. Но вскоре вокруг них появляются «секретари» и «последователи», возникает «движение», дело ставится на широкую ногу… и искра тускнеет под нарастающей над ней организационной скорлупой.
Даже хасидизм, зародившийся как свободный порыв по извлечению «искр», очень скоро стал закостеневать. Он умудрился загнать в «скорлупу» семью – самое неформальное образование из всех возможных, – установив институт «цадиков», передающих свою «искру» по наследству вместе с фолиантами и посудой.
Однако до сего дня так и не нашлось эпигонов, пожелавших запечатать в скорлупу учреждений искру религиозного экзистенциализма; не нашлось людей, попытавшихся монополизировать экзистенциальную философию и тем самым в какой-то мере скомпрометировать ее в глазах человечества.
Удивительно, но в природе не встречается экзальтированных приверженцев Кьеркегора или Шестова, насаждающих их учение средствами агрессивного маркетинга!
Чудесным образом экзистенциальная философия избежала присущего всем духовным движениям перерождения. Экзистенциализм был и остается неформальным учением, которое все на свете привлекают для собственной рекламы, но которое никто не способен оседлать в собственных интересах.
Как это произошло? Как Кьеркегору и другим мыслителям его школы, пришедшим после него, удалось избежать даже самого легкого, косметического «оскорлупления»? В чем секрет заданного Кьеркегором «тона», не дающего людям кучковаться вокруг него и позволяющего общаться с ним лишь наедине?
Во-первых, сам он не стремился создать какое-то на широкую ногу поставленное движение, а во-вторых говорил о поиске религиозной истины как об исключительно частном, даже интимном деле: «Я не намеревался писать книгу, говорящую от имени миллионов и миллиардов». «Существует мировоззрение, согласно которому повсюду, где масса, там и правда… Но есть и другое мировоззрение, согласно которому повсюду, где масса, там и неправда»13
«Заброшенность в мир», о которой заговорили экзистенциалисты 40-х – 50-х годов, подразумевает выброшенность из общего.
Вот что говорит о вновь открывшейся природе религиозной истины Лев Шестов в завершении своей книги «Только верой»: «Если Бог со мной – мне никого не нужно. Не нужно даже, чтобы люди признавали, что Бог со мной. Не нужно, чтобы Бог ополчался на тех, кто против меня. Не нужно, чтобы все были как я, чтобы были у меня средства вести за собой людей. Вести и объединять людей для человеческого дела может человек. Но к Богу приходит человек лишь тогда, когда Бог его позовет, когда Бог приведет его к Себе. Последняя истина рождается в величайшей тайне и одиночестве. Она не только не требует, она не допускает присутствия посторонних…»14
Стоит ли удивляться тому, что «учение» Шестова и поныне остается чистой и яркой искрой, подле которой мне, во всяком случае, с самого начала хотелось налаживать свою религиозную жизнь.
ЭКЗИСТЕНЦИОНАЛ
Но разве можно построить общину из монад? Из одиночек, двигающихся каждый своим путем? Разве возможно хоть сколько-нибудь видимым образом построить невидимую церковь? Разве это не заведомая профанация?
Такое предприятие требует большого запаса самоиронии. В 2012 году я опубликовал роман «Мессианский квадрат», в котором позволил своему герою заявить об учреждении… Экзистенционала!
Слово, с одной стороны несущее однозначную смысловую нагрузку, а с другой, язвительную насмешку над своей организационной неосуществимостью. Причем ироническая составляющая этого слова заведомо исключает какое-либо его серьезное использование.
В 1980-м году я попытался, тем не менее, предпринять нечто подобное. В «Экумене» я не прижился. Однако к тому моменту, когда я ее покинул, я уже многому научился у Сандра в практическом плане, и главное, повстречал нескольких молодых людей, готовых строить неформальное религиозное братство, поднимающееся на экзистенциальной закваске.
Все мы были либо студенты, либо выпускники Медико-Биологического Факультета (МБФ), и все в той или иной степени участвовали в работе философского кружка, который как раз в 1980 году прекратил свое существование: в июне Черняк подал на выезд в Израиль – и на другой же день был изгнан с работы. В ОВИРе он довольно скоро получил отказ, занялся репетиторством, и общение поддерживал только на частном уровне.
Первым я сдружился с Юрой – вдумчивым и благодарным собеседником, охотно поддерживающим тему дополнительности традиционной веры и частной религиозности. Он и его жена Лена жили в студенческом общежитии на улице Волгина, где в 1979 году я бывал частым гостем.
Там же в общежитии я сошелся с Ирой – робкой, ни в чем неуверенной девушкой, задающей неожиданные въедливые вопросы и повсюду забывающей сумки. Когда мы познакомились, она увлекалась йогой, но за год нашего общения всерьез заинтересовалась также и Библией. Во всяком случае, заинтересовалась настолько, чтобы решиться принять участие в планирующемся начинании.
С Витей, закончившим в 1980 году МБФ, мы сошлись весной – разговорились как-то в книжном магазине. Человеком он казался искренним, ищущим, неравнодушным, но скептицизм одолевал. Я пытался расширить его впечатления, завез как-то в Новую деревню к Александру Меню, привел, разумеется, и в гости к Сандру. В какой-то момент хозяин вышел вскипятить воду.
– Вот что значит молодость! – отметил сорокалетний Сандр, вернувшись с чайником. – Вы так страстно спорите! Я на кухне отлично вас слышал.
Наши молодецкие споры продолжались до осени, и в конце концов Витя также согласился поучаствовать в религиозном «общении».
Первую встречу мы провели у Юры и Лены. Я истолковал какое-то место из Библии, кто как умел, попробовали молиться, сели пить чай. Условились встретиться через неделю.
Но через несколько дней после того нашего собрания Витя пропал. Сказал, что уезжает куда-то на ноябрьские праздники, однако через день родные нашли его предсмертную записку.
Вместе с Витиным сокурсником Женей мы отправились в милицию, где нам предложили опознать только что обнаруженное тело молодого человека. Мы оказались в том самом морге, где когда-то учили анатомию, и при котором некогда располагалась гостеприимная «каморка Димыча». На носилках лежал скептик Витя, уверовавший полной верой в то, что со смертью все его сомнения и терзания завершатся. Позже Женя написал воспоминания о своем друге, названные им «Витя – Московская повесть»15
Мы с Женей как-то быстро сошлись, и он вместе со своей женой Аллой присоединились к нашему хрупкому начинанию. В следующем 1981 году наше общение пополнили также надежный и обстоятельный Шура и яркая энергичная Леночка. К концу учебы в институте они поженились.
Чуть позже на вечера наши стал заглядывать также и ветеран философского кружка Алеша: молчаливый и сдержанный в бытовом разговоре, он удивительно оживлялся по мере того, как начинал излагать какую-либо философскую мысль.
Мы молились, обсуждали книги, толковали Св. Писание, ну и конечно, каждый сам по себе, как того хотел, участвовал в церковной жизни.
Меня в ту пору все более тянуло к ее Западной ветви.
С подачи Сандра я еще в 1980 году завел некоторые контакты с рижскими католиками, но первое настоящее «погружение» в католический мир произошло в апреле 1982 года, когда мы довольно большой группой (человек 7 или 8) отправились в Вильнюс.
Мы познакомились с ксендзом Казимиром Василяускасом и с моей сверстницей – монахиней Терезой, приютившей нас в своем катакомбном монастыре.
Отец Казимир – полный, улыбчивый, вечно подшучивающий, отмечал в те дни своё шестидесятилетие. Обитал он там же, где и служил – в небольшой комнатке в костеле Рафаила, подниматься в которою приходилось по винтовой лестнице. Он пригласил нас к себе, угостил оставшейся после юбилея выпечкой, и стал делиться воспоминаниями о своем «сибирском периоде»: почти двадцать лет он провел в советских лагерях, и полгода – в нацистском.
С того дня я стал принимать участие в католической мессе, формально оставаясь православным, а через три года и вовсе перешел в римскую веру, прочитав соответствующий чин, извлеченный отцом Казимиром из шкафчика в закристии.
Через месяц после первого визита я вновь отправился в Вильнюс, на этот раз, чтобы крестить Иру. Уже полтора года продолжались наши молитвенные встречи, но она по-прежнему держалась неуверенно, а по отношению к традиционной религии так даже и отчужденно. Креститься совсем не торопилась.
Однако теперь нечто произошло: Ирина оказалась в положении от одного из светил философского кружка, категорически отказавшегося на ней жениться.
Невозможно не уважать женщину, которая не пытается исправить собственные просчеты, лишая ребенка жизни, и вместо этого готовится посвятить ему свою. Впрочем, я до конца не верил, что отец не одумается.
Как и в первый раз, мы остановились в терезином катакомбном монастыре – ухоженном одноэтажном домике с тенистым садом и с пианино в центральной комнате.
Крестилась Ира под именем Жанна, а ее попечителями стали я и Тереза.
Помимо обязательств воспитывать в вере своего крестного ребенка, поручительство за новообращенного является у христиан также и разновидностью монашеского обета, ибо налагает запрет на браки как между крестными родителями и их детьми, так и на браки между самими крестными родителями. И я помню, Тереза несколько раз шутливо напомнила мне об этом.
ИУДЕО-ХРИСТИАНСКИЙ СИНТЕЗ
Когда я появился в Вильнюсе еще раз осенью, предостережение это было повторено уже безо всякой игривости. Оказалось, месяцем раньше без каких-либо видимых причин Терезу выгнали из монастыря. Она находилась в угнетенном состоянии, искала поддержки, советовалась с духовниками.
Мы много общались с ней в тот мой приезд и коротко сблизились. Постепенно выяснилось, что Тереза – духовидица, что на протяжении многих лет ее молитвы сопровождались мистическими явлениями. Историю Терезы я подробно описываю в другой книге – «Лики Торы», и не стану здесь повторяться.
Я сочувствовал возникшей у нее идее собрать вокруг себя девушек с монашеским призванием, но сам был озадачен противоположной задачей.
В том году мне исполнилось тридцать, но, как и десять лет назад, вопрос «когда же этот человек женится, наконец?» оставался открытым. Во всяком случае, рядом со мной не появлялась привлекательная еврейская девушка, которая бы в равной мере и глубоко верила, и глубоко сомневалась.
Но так ли уж, действительно, важно, чтобы она была еврейской? – иронизировала моя совесть. – Может быть, все же достаточно лишь двух первых требований?
Решив, что особенность «голоса еврейской крови» связана с происхождением евреев от жертвенно связанного Ицхака, я спрашивал себя: Как такое высокое призвание может не касаться всех людей? Неужели это призвание невозможно каким-то образом передать так же и другим народам?
Ответ, казалось бы, лежал на поверхности. Если Церковь называет себя Израилем, то пусть и ведет себя соответственно, пусть почувствует свою кровную связь с Патриархами.
Так летом 1982 года я написал книгу «Единый завет», в которой утверждал, что если христиане честны с собой и действительно верят, что с крещением и причастием становятся единокровными Иисусу, то пусть тогда докажут это пробуждением собственного семейного самосознания, пусть почувствуют себя сынами Авраама именно по крови. Для себя же в этой теологии я усмотрел определенное оправдание возможной женитьбы на нееврейке.