Обитель Разума

В глубине сквера через эту грязь брела, опираясь на палку, древняя старуха, пережившая не одну разруху и возрождение. Спина её была согнута, ноги нетвёрдо ступали, но облик удивительным образом сохранял остатки былой элегантности. В упорстве, с которым она преодолевала трудную дорогу, чувствовался молчаливый вызов обстоятельствам.

Я существую. Я человек.

Анатолий возрождения не видел, и ему казалось, что для всех возможна только одна дорога – вниз. Вверх же – лишь для избранных.

Он внимательно рассматривал автомобиль.

Автомобиль был ослепительно белый, с виду стремительный, проворный, обтекаемых футуристических форм, предназначенный словно для полёта, а не для езды по дорогам. Над радиаторной решёткой красовался блестящий хромовый знак. После трагической смерти сестры Анатолий испытывал неприязнь к дорогим авто, но сейчас он не чувствовал раздражения, а словно бы уловил какой-то провал в памяти. Точно эта машина должна была иметь для него некое важное значение. Он стоял и пытался вспомнить.

Но непослушная мысль ускользала, таяла, как кусок снега в кулаке, Анатолий чувствовал, что ищет где-то на задворках сознания уже не воспоминание, а его производную, воспоминание о воспоминании. Все было тщетно. Он оторвался от разглядывания автомобиля и двинулся дальше.

Путь его теперь пролегал мимо Патриарших прудов. Сейчас, в этот промозглый осенний вечер, не было здесь ни поэта Ивана Бездомного, ни Михаила Александровича Берлиоза, да и не могло быть.

И потусторонние силы не встретились Анатолию, хотя он, в своём внутренне взбудораженном состоянии, и не прочь был потолковать с ними, поспорить, обсудить, прав он или нет.

Зато стоял здесь ларёк, отдалённый потомок будочки “Пиво и воды”. На полках поблёскивали в тусклом электрическом свете бутылки с алкоголем невероятных расцветок – от лимонно-жёлтой до пронзительно-синей. Сбоку красовалась литровая ёмкость со спиртом Royal.

Анатолий равнодушно скользнул взглядом по ларьку и не спеша пошёл в сторону Спиридоновки. Вокруг было пустынно, редкие встречные прохожие спешили домой.

Анатолий смотрел на них словно бы свысока. Он бросил вызов тому порядку, который сложился вокруг него, и частью которого он до сегодняшнего дня был. Это опьяняло, он понимал, что должен прогнать эту эйфорию, но пока не мог этого сделать.

“Вы не знаете, что я смог сделать, – думал он, поглядывая на прохожих и на светящиеся окна домов. – Вы побоялись бы, вы все боитесь, и нет закона, который защитил бы вас… А я теперь ничего не боюсь…”

Он вспоминал те трагические дни, когда нелепо погибла сестра, и только сейчас эти воспоминания не вызывали обычной острой боли. Это было чуть больше двух лет назад, в 1993 году, как раз когда оцепленный, но ещё сопротивляющийся парламент был опутан спиралями Бруно.

Анатолий тогда почти всё свободное время проводил у Белого дома. У него не было определённых политических убеждений, он просто искал ответов.

Вопросы возникали давно, исподволь. Долгие месяцы перед этим Анатолий постепенно убеждался в том, что все действия властей направлены на разрушение. Он смотрел телепередачи, чудовищно искажавшие реальность. Он читал статьи, наполненные ложью, двуличием и ненавистью к собственной стране. И не понимал.

Он не то что бы о чём-то сожалел. Жизнь, в которой “homo homini lupus est² ”, не слишком пугала его, скорее наоборот, привлекала, бросала вызов. Но он хотел понять. Общество явно действует во вред себе. Зачем? Почему это происходит?

Он знал, что большая часть людей, знакомых ему, была недовольна сложившимся положением дел. Но почему тогда никто не возражает?

Он не знал, что в этот странный период информационное пространство формировалось особым образом. Практически все разрешённые издания работали над созданием чрезвычайно тенденциозной, однобокой картины мира, тщательно выдаваемой за единственно верную. Пространство это было построено так, что возражения не то что бы становились немыслимыми, как в антиутопии Оруэлла, но просто в него не попадали, отсекались, а если кто с иной точкой зрения и умудрялся появиться в нём, то смотреть на такого человека допускалось лишь сквозь призму злобной насмешки. Зеркало прессы всегда отражает реальность криво, искажает пропорции, цвета и яркость, увеличивает малозначимое, уменьшает существенное, но в то время искажение превзошло все пределы.

И сколь бы много несогласных не было, они чувствовали себя одинокими в своём протесте, заглядывая в это зеркало и не видя в нём себя.

У Анатолия тогда не хватило бы ни знаний, ни кругозора, чтобы оценить изящество этого великолепного механизма подавления воли. Но любопытство не давало покоя, ему хотелось знать. Исследований на эти темы тогда не было, читать было нечего, поэтому всё приходилось додумывать самому. Он бродил вокруг Белого дома, разговаривая с людьми, думая и наблюдая. Практический курс геополитики, лабораторная работа №1… Только смерть сестры помешала ему оказаться в центре событий в момент кровавой развязки, 3 и 4 октября. Возможно, её гибель спасла ему жизнь. На трагический исторический фон беда его семьи легла крошечным незаметным мазком.

Но сложение собственного несчастья с несчастьем общества перевернуло душу Анатолия. Той осенью он ясно понял, что нет закона и справедливости, помимо тех, которые может установить он сам. Идею эту Анатолий воспринял сразу, спокойно, как-то безропотно, без мучительных раздумий и сопротивления. Он смирился с грузом ответственности, который лёг на его плечи, с несвойственной ему покорностью. И стал ждать.

Ждать пришлось два года. Совсем немного. И он осуществил задуманное.

Дойдя почти до конца Спиридоновки, он остановился и после секундного колебания резко повернул направо, в Гранатный переулок. Ему захотелось бросить взгляд на места событий двухлетней давности.

По переулкам он быстро добрался до Садово-Кудринской и спустился в переход. Внизу ютилась пара бездомных, страшных, оборванных, с мутными взглядами. Не обращая на них внимания, он прошёл мимо. По Баррикадной двинулся к зоопарку, потом снова нырнул в переход.

Ещё через несколько минут он уже смотрел на дом, вспоминая.

Тогда, в самом конце сентября, Анатолий с парой таких же студентов искал пути прохода сквозь оцепление. Много говорили о подземных коммуникациях, но этих ходов они не знали, и попытались исследовать путь поверху, через крыши.

Подъезд был открыт, они поднялись на последний этаж и выбрались наверх через чердачное окно. Накрапывал мелкий дождь, покатые железные листы гудели под ногами, скользили, можно было ехать по ним, как по детской горке. Рискуя сорваться, молодые люди сползли до края крыши. Перед ними стоял символический, высотой меньше полуметра, тонкий металлический заборчик, дальше уходила вниз стена дома. Ни водосточной трубы, ничего. Обрыв.

Спуститься по этой стене без риска разбиться можно было только с альпинистским снаряжением. Возможно Анатолий, с присущим ему упрямством, и раздобыл бы это снаряжение, но парой дней позже несчастный случай с сестрой остановил его, а потом всё было уже кончено.

Сейчас на Дружинниковской улице было пустынно. Анатолий шёл мимо белого бетонного забора, огораживающего стадион. Здесь развернулся импровизированный мемориал. Красные и чёрные ленты на деревьях, на заборе фотографии погибших, их биографии, полузапрещённая пресса.

Анатолий приблизился, скользнул взглядом по подборке стихов на истрёпанном газетном листке. Было уже почти темно, но он всё же прочитал несколько строк.

“Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной”.

Анатолий моргнул, взгляд скользнул ниже и выхватил середину стихотворения.

“И, вынести срама не в силах,

Мне чудится в страшной ночи –

Встают мертвецы всей России,

Поют мертвецам трубачи.

Беззвучно играют их трубы,

Незримы от ног их следы,

Словами беззвучной команды

Их ротные строят в ряды.”³

Анатолий никогда специально не изучал поэзию, но от природы чувствовал её. От простых чеканных рифм по спине пробежала дрожь. Он проглядел еще парочку столбцов разных авторов.

“Тьма понадвинулась с севера,

Ночь – не бывает длинней,

В поле, костями усеяно,

Вышел пророк Еремей.

Ходит неслышной он поступью,

Посохом ищет земли.

Русские грустные косточки

Сплошь по земле полегли.”⁴

Взгляд остановился ещё на одном обрывке текста… Дожди намочили газету, часть слов уже не читалась.

“…

Гляжу на платок твой узорный,

На сумрачный лик молодой.

Тот берег ………. озёрный

Смеётся над нашей бедой.

Тот берег уже – заграница,

Сбиваются льдины в затор

И трещина грозно змеится,

И надвое делит простор.”⁵

Все стихи были полны до краёв горечью поражения. Но всё же за отчаянием и безысходностью таилась какая-то скрытая энергия, сжатая до предела пружина, и при малейшей возможности она неизбежно должна была развернуться – ибо законы физики нельзя нарушить, в отличие от всех прочих.

Но его личная пружина уже развернулась.

Он не обдумывал, хорошо ли поступил, будучи уверенным в правильности своего выбора. “Делай что должен, и будь что будет”. Анатолий чувствовал себя освободившимся от тяжёлой ноши, и вообще ни о чём серьёзно не думал, просто шёл по родному городу, чувствуя себя на этот вечер освобождённым от всех обязанностей и обязательств. Это было его время, принадлежащее лично ему, что не так уж часто бывает в жизни человеческой.

Он двинулся дальше, миновал стадион, прошёл по Горбатому мосту – маленькой каменной арке, давно позабывшей, как под ней струилась вода маленькой речки, многие годы заточённой в подземную трубу, и двинулся дальше по Конюшковской улице. Впереди виднелась набережная. На другой стороне реки красовалась одна из семи сталинских высоток – гостиница “Украина”. Монументальное здание казалось незыблемым, но Анатолий в свои двадцать с небольшим лет уже не верил в незыблемость. За шпилем метались клочья облаков, внося в открывшуюся глазам Анатолия картину какую-то грозную тревожность. Он поёжился от внезапного озноба, в первый раз с момента выстрела в старом доме.

Творения рук человеческих хрупки, если их не оберегать и не поддерживать, они рано или поздно будут уничтожены людьми другой культуры, либо поглощены природой, не знающей сентиментальности. Он не хотел бы, чтобы такое случилось с тем, к чему он был привязан. Но разве возможно этого избежать?

Анатолий пересёк Краснопресненскую набережную и пошёл через Новоарбатский мост. Где-то посередине моста он обернулся. Освещённое здание бывшего парламента было обманчиво белым, но внутренним зрением он всегда видел его двухцветным, с чёрными верхними этажами. Стреляли в него как раз с того места, где он сейчас стоял. Правее маячила вторая высотка, очень похожая на “Украину”, да и на остальные пять их сестёр, но чуть плотнее, коренастее – жилой дом на Кудринской. А ещё правее распахивалась серо-синяя книжка московской мэрии.

С Новоарбатского моста Анатолий вышел на Кутузовский проспект, а оттуда минут через пять повернул налево, на Украинский бульвар.

Было уже совсем сумрачно. В лицо дул сырой ветер. Чёрные мокрые кусты шевелили ветвями-щупальцами. Фонари не горели. Анатолий споткнулся на разбитом асфальте, нога поехала по грязи, но он удержался на ногах и перескочил на твёрдую поверхность. Впереди, за кустами, мелькнула фигура, кто-то шёл в сторону Кутузовского. Анатолий сделал несколько шагов вперёд. Навстречу вынырнул человек в разорванной куртке, без шапки, с всклокоченными тёмными волосами и измождённым, дёргающимся лицом, оценивающе зыркнул на Анатолия и отступил в сторону. Анатолий тоже отклонился. Они не столкнулись, лишь притёрлись рукавами. Когда несколькими секундами позже молодой человек на всякий случай оглянулся, встречный уже растаял в сумраке.

Все эти детали не нарушали созерцательного настроения Анатолия. Он был вне своего времени и наблюдал за всем со стороны. Это было так странно. Да и шёл он больше по пустынным местам, а это располагало к погружению в размышления. Но его уединение вот-вот должно было нарушиться. Впереди лежала площадь Киевского Вокзала, и здесь кишела жизнь.

Уже давно вся территория площади являла собой один дикий рынок. Начиналась эта грязная барахолка сразу у Большой Дорогомиловской улицы, занимала всю площадь⁶, тянулась далеко вдоль железнодорожных путей. Продавали турецкие товары челночные торговцы, продавали что-то с рук люди, ранее никакого отношения к торговле не имевшие. Продавали китайские и индийские вещи неимоверно низкого качества, продавали шубы из меховых лоскутков, разваливающиеся через месяц, продавали яркие хлопковые тряпки, линяющие, с необработанными краями, продавали старые книги, продавали бусы из разноцветных, грубо обработанных камешков… продавали… продавали… О примерке речь не шла. Товар валялся на деревянных и картонных ящиках, кое у кого было подобие навесов.

Анатолий чуть задержался перед тем, как вступить в эту шумную толчею, закурил. Рядом обосновался дед-пенсионер, держащий перед собой яркую детскую курточку.

Мимо прошла молодая женщина, спросила цену. Услышав ответ, покачала головой и пошла дальше, утонула в толпе, точно в бурлящем водовороте.

– Ясно, никто не возьмёт, – раздражённо буркнул дед, негромко, но Анатолий расслышал и покачал головой. Действительно, вряд ли возьмёт. Торговля – не такое простое дело, нужно любить и уметь этим заниматься. А тут все вынуждены подрабатывать иной раз даже не продажей, а натуральным обменом.

Он постоял, сделал ещё несколько затяжек. Из хаоса рынка появилась другая женщина, постарше, в синем пуховике и розовом берете.

– Сколько? – она ткнула пальцем в куртку.

– Не скажу! – решительно заявил дед.

Обладательница розового берета даже опешила.

– Как так не скажете?

– Вы всё равно не купите, – пояснил продавец.

– А зачем же вы здесь стоите? – предполагаемая клиентка была явно заинтригована.

– Да отстаньте! – сердито отмахнулся дед. – Что привязались?

Дама в берете высказала весьма едкое, ироничное мнение о таком способе торговли, но дед всё же не выдал свою коммерческую тайну, и сделка не состоялась. Посмеивающийся Анатолий покинул место событий и углубился в толпу.

Через пару минут он чуть не столкнулся с цыганкой. Уже немолодая, в зелёном блестящем платке, из-под которого выбивались чёрные с проседью волосы, тщедушная, но подвижная и бойкая, она осклабилась, и во рту сверкнул золотой зуб.

– Погадаю, красавчик?

Анатолий резко отстранился.

– Давай судьбу скажу, – не отстала цыганка.

– Я её знаю, – бросил молодой человек. Цыганка не вызвала у него неприязни, но он порадовался, что пистолет и деньги во внутреннем кармане, а в боковом – лишь пара мелких монет.

– Погадаю, погадаю, – быстро приговаривала цыганка, блестя нахальными глазами.

Ему вдруг стало занятно.

– Денег не дам, – сказал он. – Нету.

– Зачем деньги? Сегодня без денег всё скажу. Протяни руку.

Цыганка вглядывалась в его ладонь, бормоча приличествующие случаю пророчества, а рука её скользнула вдоль рукава Анатолия и опустилась в боковой карман его куртки. Он не стал препятствовать ей, зная, что там пусто.

“Интересно, – думал он, наблюдая за цыганкой, – как же они работают? Я же вижу, что она по карманам шарит. А другие – слепые, что ли?”

Цыганка внимательно исследовала карман, не торопясь и не скрываясь, почему-то уверенная, что её не остановят. Анатолий так же внимательно наблюдал за ней. Гадалка повела руку выше и коснулась спрятанного под курткой пистолета.

Вряд ли она могла догадаться, что это такое. Но Анатолий всё же отступил на шаг, и цыганка от неожиданности пошатнулась.

– Дальняя дорога тебя ждёт, – сообщила она напоследок. По её хитрому лицу невозможно было понять, разочарована она отсутствием добычи или же подобные мелочи её не задевают. Анатолий опустил руку в карман – монетки исчезли.

“Всё-таки зачем я это сделал? – подумал он рассеянно. – Странно позволять цыганке шарить по своим карманам, даже когда в них ничего нет”.

Неожиданно он ощутил, что ему среди людей сейчас неуютно.

Он точно являлся в этой толпе инородным телом, хоть и выглядел, как обычный человек. У него не было и тени страха, он был уверен в себе и сосредоточен, но все же опасался сделать глупость. Анатолий перестал быть таким, как все, стал существом иной породы, и при этом совершенно потерял представление о том, как следует себя вести. Малейшее движение могло выдать его, могло показать, что он – другой. С этим надо было что-то делать, привыкнуть как-то к этому.

“Хватит уж на сегодня впечатлений, – пробормотал он про себя. – Домой пора”.

Через несколько минут Анатолий спустился в метро и за час добрался до тихой улочки, где мы и увидели его впервые…

Таковы были события сегодняшнего дня. Молодой человек вспоминал их, одно за другим, но память то и дело отбрасывала его назад, к моменту, когда он приказал жертве поднять бумажник. С этого мига до появления кошки на лестничной площадке происходило что-то очень странное, и вряд ли это было игрой воображения.

Заснул он быстро, но и во сне помнил о той минуте, и пытался разгадать её загадку. А потом, в самой середине ночи, в то время, когда в мир людей забредает всякая нежить, его посетило видение.

Ему пригрезилось бесконечное трёхмерное пространство, заполненное темнотой. Пространство не содержало ни одного твёрдого тела, зато его пересекали шесть фиолетовых лучей. Вдоль этих прямых распространялся свет, не рассеиваясь, то бледнея, то приобретая насыщенный оттенок, словно невыразимо далёкие его источники неравномерно пульсировали.

Несущие свет прямые располагались друг относительно друга таким образом, что при пересечении образовывали правильный тетраэдр. Эта небольшая пирамида уменьшалась и увеличивалась, ритмично меняя размер, так как обрисовавшие её лучи синхронно колебались параллельно самим себе. Такое подобие биения наводило на мысль о сердце, об усталом сердце пустоты.

Внутри пирамиды двигалось нечто белесое, бесформенное, бесплотное, более всего напоминавшее клочок тумана. У Анатолия было время хорошо разглядеть это существо. А это действительно было живое существо, не похожее ни на что, виденное им раньше.

Оно не могло выбраться за границы тетраэдра. Треугольные грани, окаймленные мерцающим фиолетовым контуром, были для него непреодолимой преградой. Существо приближалось к этим плоскостям и распластывалось на них, истончаясь. Потом оно отталкивалось и плавно перемещалось в центр пирамиды, сгущаясь в беловатый шар. Шар ненадолго замирал без движения. Затем он начинал подрагивать и выдвигать ложноножки, точно голодная амёба, быстро теряя сферическую форму.

Иногда в этом живом тумане мелькал образ юной женщины. Вырисовывалось прекрасное лицо, затем оно на глазах менялось, взрослело, ожесточалось, покрывалось морщинами. Даже в образе старухи женщина оставалась замечательно красивой, но во всех возрастах в выражении её черт было нечеловеческое, механистическое бессердечие. От её лица трудно было отвести взгляд, но она вызывала неприязнь.

Маска старухи распадалась на куски, и вновь в пирамиде шевелилась разреженная белёсая субстанция. Эти метаморфозы завораживали. Анатолий без конца мог бы наблюдать за ними, но заточенное существо само пробудило его от транса. Оно заговорило с ним.

– Освободи меня, освободи… Доверши начатое…

Он не сразу сложил в слова этот тихий шелест.

– Кто ты? – спросил он.

– Лахезис. Освободи меня, освободи-и-и…

– Нет… – пробормотал Анатолий оробело. Он не знал, что это за создание, но оно не вызвало у него доверия. Возможно, если бы женщина в пирамиде показалась ему доброй, он бы сразу ответил иначе.

– Ты получишь все, что захочешь, – уговаривало существо, назвавшее себя Лахезис. – Я знаю, что тебе нужно. Я помогу тебе.

– В обмен на что? – с иронией поинтересовался он, думая, что выказывает независимость суждений и смелость мысли, на деле же вступая на скользкий путь общения с неведомым существом, дав ему повод продолжать разговор.

– Ни на что. Только освободи меня. Ты уже начал, так продолжи.

Анатолий растерянно молчал.

– Планеты… – шептал бестелесный голос. – Планеты недостаточно сблизились. И слова… Если бы ты произнёс слова… Выпусти меня, я научу, как.

– Нет, – упрямо повторил Анатолий. Но змейка любопытства проснулась в нём и уже поднимала точёную головку.

– Ты не понимаешь, от чего отказываешься, – прошептала Лахезис. – А у меня нет времени тебя убедить. Запиши, что я скажу.

Он открыл глаза и сел на кровати. В комнате было темно. Он щелкнул выключателем. Даже тусклый свет ночника показался неприятно ярким. Больше не было видно фиолетовой пирамиды, но шепот продолжал звучать.

– Пиши же! – настаивала Лахезис.

– Да погоди ты…

В полусне, пошатываясь, Анатолий подошел к столу, попробовал одну ручку – не пишет, другую – то же самое.

– А-а, – он с досадой махнул рукой и включил системный блок. Тихонько загудел компьютер.

Зевнув, молодой человек нажал кнопку на мониторе. По экрану бежали привычные белые строки. Подождав окончания загрузки, он сел за стол и запустил редактор.

– Давай, диктуй…

Пальцы забегали по клавиатуре. Он печатал вслепую, одновременно читая появлявшиеся слова, но не понимал их смысла. Диктующий голос звучал все слабее. Последние фразы Анатолий с трудом улавливал.

– Я исчезаю, – услышал он исполненный отчаяния шепот, и существо пропало. Посреди ночи он сидел в своей комнате один, перед работающим компьютером. Очень хотелось спать. Покачав головой, он сохранил набранный текст и выключил машину.

В шесть часов его разбудил будильник.

Анатолий легко поднялся. Сон сразу слетел с него, словно ощутив неуместность своего присутствия. Молодой человек быстро оделся. Есть не хотелось, но он все же заставил себя перехватить пару бутербродов.

Можно было приступать к главному.

Опустившись на колени, Анатолий извлек из-под дивана небольшой деревянный чемоданчик. Он случайно наткнулся на этот предмет несколько месяцев назад, проходя мимо свалки, и подобрал его. Чемоданчик был пуст. На внутренней стороне крышки имелась опись вещей, когда-то в нем хранившихся – телескопическая лупа, с десяток насадок к ней, кисточки, салфетки и прочая ерунда. Все это не было нужно Анатолию, зато чемоданчик очень подходил для его целей.

Он намеревался спрятать оружие.

Держать дома пистолет, из которого застрелил человека, неразумно, выбрасывать же его совсем было жалко. Анатолий заранее выбрал тайник для хранения своей опасной игрушки.

Собираясь, он вспомнил о странном ночном разговоре и нахмурился, пытаясь сообразить, состоялась ли беседа на самом деле, или это был сон. Впрочем, проверить было легко. Он снова включил компьютер.

И, к огромному своему удивлению, обнаружил файл с текстом, созданный этой ночью.

Явление Лахезис

И знаю я: во мгле миров

Ты – злая, лающая Парка,

В лесу пугающая сов,

Меня лобзающая жарко.

…

И я безумствовал в ночи

С тысячелетнею старухой;

И пели лунные лучи

В мое расширенное ухо.

Андрей Белый

«Карма»

Мы с рождения привыкли к трёхмерному пространству. Наши органы чувств не в состоянии воспринять большее число измерений, даже если допустить, что они действительно существуют. Как правило, человеческое воображение также неспособно представить что-то, помимо длины, ширины и высоты. Между тем то, что увидел ночью Анатолий, могло бы послужить косвенным свидетельством того, что пространственных измерений не три, а больше.

В Мультивселенной, в многомерных пространствах, располагаются трёхмерные миры, и их бесчисленное множество.

Физические законы в них могут быть различны. Но по странной прихоти природы встречаются, и весьма часто, миры-близнецы, абсолютно идентичные. Однако как бы ни были они похожи, они обычно абсолютно независимы друг от друга.

Иногда какое-либо невероятное стечение обстоятельств приводит к искривлению одного из трёхмерий в направлении, не имеющем названия в людских языках. Два параллельных мира соприкасаются. Это бывает нечасто, но гораздо реже начинаются контакты между их обитателями. Подобные связи всегда имеют удивительные последствия, чаще всего неприятные для обеих сторон.

Итак, в одном из трёхмерных миров, соседствующих с нашим, живет раса эребов.

Анатолий увидел крошечный кусочек их мира, показавшегося ему пустым и бесконечным. Это было обманчивое впечатление. Анатолий ошибся, что вполне естественно – их среда обитания была слишком непохожа на нашу.

Эребы жили в открытом космическом пространстве.

Планетарная система, где они обосновались, была очень похожа на Солнечную. Вокруг жёлтой звезды, которой эребы за миллиарды лет существования расы так и не удосужились дать название, вращалось семь планет. Первые три были земного типа, остальные – гиганты, подобные Юпитеру или Сатурну. Пространство между орбитами третьей и пятой планет наилучшим образом подходило для комфортного существования эребов.

Это почти совершенные создания, чистый интеллект, лишенный плоти, ибо едва ли можно назвать плотью ту газообразную субстанцию, из которой они состоят. Если бы земным ученым довелось исследовать эреба, они никогда не пришли бы к выводу, что перед ними – столь упорно и тщетно разыскиваемая внеземная жизнь, и были бы по-своему правы. В сущности, эреб – разум, нашедший себе пристанище в неживой материи. Тело его представляет собой пылевую туманность.

Еще точнее, такая туманность состоит из пылевой плазмы⁷, имеющей кристаллическую структуру.

Итак, в химический состав эребов не входят белковые соединения, но эребы умеют радоваться и огорчаться, и стремятся к тому, чтобы продлить существование своего ‘я’ как можно дольше, то есть им присущ инстинкт самосохранения. Поэтому заметим сразу, что будем применять по отношению к этим существам определение ‘живые’, хотя бы для удобства описания их нравов.

Их век необыкновенно долог. Средняя продолжительность жизни эреба сопоставима с продолжительностью существования человеческого рода⁸. Им не приходится заботиться о хлебе насущном, ибо их звезда предоставляет им все необходимое. В этом они немного похожи на земные растения, но им не нужны вода и почва.

О происхождении своей расы они не имеют ни малейшего представления. Письменности у них нет, а устные предания чрезвычайно скупо повествуют о прошлом. К тому же эти предания очень быстро умирают, потому что эребы редко контактируют друг с другом.

По человеческим меркам каждый эреб – гениальный математик, физик и астроном. За долю секунды, не пользуясь никакими приборами, они рассчитывают орбиты малых планет и оценивают концентрацию частиц в исходящем от звезды потоке плазмы. Подобные вещи имеют для них самое серьезное значение.

Для эреба представляет большую опасность встреча с астероидом, которых в этом уголке космоса немало. В результате такого столкновения живая туманность погибает сразу. Крохотные пылинки, составлявшие ее, частично притягиваются к астероиду, остальные разлетаются в разные стороны. Иногда они образуют довольно крупные сгустки пылевой материи, но пройдут десятки, сотни или даже тысячи земных лет, прежде чем другой эреб наткнется на останки своего сородича, с интересом посмотрит на них и вольёт в собственное тело.

Скорее всего, эта находка станет для него не напоминанием о случившейся трагедии, а весьма радостным событием. Не всякая пылинка годна для формирования тела эреба. Эребы бродят по всему подвластному им огромному пространству, собирая такие частицы, и каждая из них является большой ценностью. Так что подобный каннибализм для представителей этой расы – дело вполне обычное и не подлежащее осуждению.

Очень рискованно для эреба попасть в сильное электромагнитное поле планеты или крупного спутника. От этого разрушается структура плазменно-пылевых кристаллов, из которых состоит организм этих существ. Нарушается обмен веществ, и живая туманность довольно быстро умирает.

Если покинуть окрестности планеты быстро, то у эреба остается шанс выжить. Но чаще всего борьба с магнитным полем продолжительна, и в этом случае эреб обречен на гибель. Иногда он так и не вырывается из этих пут и постепенно рассеивается в магнитосфере.

По отношению к своим сородичам средний эреб настроен холодно, если не сказать враждебно, подобно крупному хищнику-одиночке. Излучения звезды хватает на всех, но столь необходимых этим существам пылевых частиц не так уж много. Порою эребы даже начинают охотиться друг на друга.

В открытую они схватываются редко. В этом случае всегда побеждает сильнейший – тот, в котором больше материи. Он просто поглощает противника, словно амёба – частицу протоплазмы. Но эреб меньших размеров, проворный и подвижный, как правило, легко уходит от погони, избегая опасной встречи. Если же соперники примерно одинаковы, столкновение может погубить обоих, и они превратятся в обычное облако космической пыли.

Схватка двух и более эребов – очень красивое зрелище. Туманности, похожие на играющих привидений, танцуют в пустоте, принимая самые причудливые формы. Цель этого танца – заманить противника в ловушку, например, на орбиту астероида. Это очень трудно – ведь все они прекрасно осведомлены о движениях космических тел в их системе. Битва может длиться долго, очень долго, терпения эребам не занимать, у них впереди почти вечность. От этих боев они получают невероятное наслаждение, словно обезумевшие шахматисты, ставкой в игре которых служит жизнь. Смерть же они считают заслуженной карой за допущенный промах.

Эреб, с которым удалось поговорить Анатолию, попался в ловушку особого рода.

Эти существа бесполы, но для продолжения рода нужны все же две особи. Они сливаются друг с другом и интенсивно смешивают частицы своих тел, образуя единую туманность из пыли и плазмы. Туманность эта велика по своим размерам и чрезвычайно разрежена. Некоторое время (краткий миг по меркам эреба, а по человеческим – несколько десятилетий) она остается в таком состоянии, а потом начинает сжиматься. По достижении определенной степени плотности она распадается примерно на двенадцать частей, каждая из которых становится самостоятельным эребом.

Совершение подобного акта – величайшая редкость. Чувству следует быть обоюдным, то есть соединения должны пожелать оба участника. Однако после соития индивидуальность тех, кто подвергся слиянию, не восстанавливается. Любовь губит эреба, и отдаться страсти – значит, совершить самоубийство.

Безответных чувств у мыслящих туманностей не бывает. Если вдруг эреб встречает свою половину, он сразу осознает, что это именно она, и объединяется с ней в единое целое, не ведая колебаний. Подобные события заносились бы в летописи, если бы эребы их вели. Они бывают раза в два реже, чем естественная смерть, и раз в десять реже, чем смерть насильственная. Так поддерживается постоянная численность расы, колеблющаяся в пределах ста тысяч особей.