Теперь, особенно утром, просыпаясь, или после гуляния, когда она особенно хочет есть или пить, она берет Любу за руку, за палец и ведет на кухню, приглашая к столу, как делает иногда сама Люба, ее мать.

– Ты мальчик, а почему весь в розовом? – недоумевают порой при виде ее некоторые любопытствующие горожане.

– Нет, мы в девочках числимся, – говорит с улыбкой на это Люба».

И двухлетняя Даша без помех общалась июньским вечером (она вместе с родителями приехала в Крым) со сверстником на Гурзуфском стадионе, что было занимательно. Еще на улице к Антону и Даше пристала собачка – рыжая, длинноволосая, которой Даша поначалу боялась: поджимаясь к отцу. Когда они, спустившись на поле, сели на корточки у самых футбольных ворот (без сетки) – здесь древесные опилки были натрушены, собачка тоже сюда поспела; Даша стала лопаточкой наполнять стружкой ведерко – и печь куличи; собачка тоже села вблизи нее, поглядывая внимательно.

Даша сказала: «Кака» – писать захотела. Антон отвел ее поближе к склону горы, в кусты. И собачка побежала за ними следом (хотя всюду было полно отдыхающих и бегающих детей с мячами), тоже присела и пописала рядом. Но потом вдруг вскочила и привязалась за проходившими дальше – наискосок – по полю женщинам с идущим дитем.

Уже после того как Даша набегалась вместе с отцом и мячом, к ним подошел мальчик лет четырех, гонявший голубой мяч, и деловито спросил:

– Будешь играть со мной?

Даша на это утвердительно кивнула головой. Она еще не разговаривала.

– Давай, бей ногой!

Она, опять кивнув согласно, легко ударила ногой по мячу и потом ударами погнала его по футбольному полю – в сторону, указанную мальчиком. Потом он перехватил мяч, поставил Дашу на какую-то обозначенную линию:

– Стой здесь! Я буду бить!

И он бил по мячу. Но чаще всего тот летел мимо Даши. И она стояла и бегала к мячу и от него. Так повторялось несколько раз.

Она с сожалением уходила со стадиона. Дипломатично попрощалась с мальчиком, выразительно дернув плечами, разведя руками и ткнув себе пальцем в рот (что означало: вынужденно, дескать, ухожу – надо поесть, хочу – что поделаешь). И при подходе к дому она кинулась к трем бабулькам, своим новым знакомым, сидевшим на скамейке, чтобы им рассказать, что с ней произошло. И с одной из них – самой древней (девяностолетней) она особенно дружила и шла к ней на колени доверчиво.

Даша заговорила четко, ясно в три года, но сразу целыми фразами.

– Ты знаешь, отчего мы, дети, живем с ними врозь, – отрывисто говорила Люба. Она и Антон ждали в очередной раз приезда постаревших родителей Степиных к ним в квартиру. И при этом по-отцовски серые ее глаза начинали отливать холодным блеском. – Все закономерно. Их эгоизм заел. Живут в свое удовольствие, которое, мол, заслужили. Вспомни: их даже в гости не докликаться ни за что, не то, что помочь в чем-нибудь. Так было у них с моим братом, когда еще папа с мамой помоложе были. Вот когда им лично нужно что-нибудь – тогда совсем особый спрос… с других… Я уверена: сейчас придут – и опять какие-нибудь выкрутасы выкинут… Они заставляют меня бесконечно нервничать, и звоня по телефону. Не могу… – Губы у ней задрожали.

– Ну, помилуй… Успокойся… – Вразумлял ее Антон.

– Вспомни, что было тогда, летом, в Лахте, где мы вместе с ними сняли дачку наверху. – От волнения у побледневшей Любы перехватывало дыхание и судорожно сжимались кулачки. – Я была тогда на третьем месяце беременности. И в разговоре с отцом просто спросила у него, отчего же он не дал взаймы нам денег на кооператив, только и всего. Тогда, под вечер, ты только что уехал домой, чтобы доделать какую-то работу…

– Да не вспоминай ты о том, не волнуйся. Зря…

Но Люба уже не могла остановиться:

– Так он дико заорал и ринулся на меня с кулаками, сбил с ног, хотя уже знал, что я в положении. Я-то и опомниться не успела… А мать – хороша! – была вблизи, в кухоньке, все слышала, все видела, но не встала на защиту меня. Даже слова не сказала. Как всегда, когда, случалось, он бил меня без всякого повода. Потому, наверное, и роды Даши были преждевременны. И потом все годы я волновалась за рожденную. Я никогда не смогу простить им этого. И за это ненавижу, ненавижу их! На меня-то женщину, замужнюю, поднял руку, трус! При тебе-то никогда бы не посмел. А теперь, пожалуйста, уважайте их старость…

– Успокойся, Любушка. Ты не с ними же живешь.

– А если вместе с ними съехаться и жить, где гарантия, что он в бешенстве не кинется на нашу дочь. Его поведение ведь непредсказуемо во всем. Что тогда? Да я мигом ему голову проломлю сковородкой – сейчас у меня очень твердая рука. Если уж не боюсь теперь собак, когда рядом дочь…

– Но до этого и не дойдет при безразличии и к своей судьбе родителей твоих.

– Ты всегда больно сердобольный ко всем, – сказала Люба. – И меня-то, я знаю, вызволил от них, родителей моих, поэтому я благодарна тебе за это. – Она характером пошла отчасти в отца: также была вспыльчива до крайности, что порох, если что не по ней, – потому частенько с мужем перепаливалась. И после признавала, что сумасшедшая, видать, – с явной неохотой. Но была отчаянно непримирима к проявлениям мерзости, от кого бы то ни исходило. – Видишь, все по-разному в жизни у людей. Когда по-людски, – можно жить. А когда тебя до сих пор постоянно унижают чем-нибудь, пытаются и еще командовать тобой, – ничего путного из этого не выйдет, не жди. Я давно уже не девочка на побегушках. То сделай, это принеси, подай; нет, не то, другое. Хватит! Намаялась до замужества. – Комок горечи спазмом подкатился к ее горлу, не дал ей договорить.

– Ну, и будет тебе, хватит… – Антон подошел к ней, положил на плечо ей руку.

– Вон как у Надежды Ивановны, что с пятого этажа: мать, приветливая старушка, скончалась еще весной, а она плачет до сих пор – с красными, исплаканными глазами. Жили-то они душа в душу, и мать для нее и мужа была сродни малому ребенку – своих-то детей нет; теперь не за кем ухаживать, пусто в квартире. А наших предков, извини, ничем не проймешь – не прошибешь.

– И все-таки: как же они будут доживать свои последние дни? Это ж, согласись, ненормальное явление! Не могу понять…

– О, им лень не только об этом подумать, но даже о том, что сделать, что съесть; они – полные потребители общества, не годные ни к чему. А ведь пережили часть блокады здесь, в Ленинграде, были в эвакуации. Поразительно: ничто не отразилось на них, прошло мимо них, если столь беспечны!

– Мигом бы прозрели, если бы остались в одиночестве, как, скажем, я.

– Маловероятно. Они же холодны и друг к другу. С самого начала, кажется. Если не больше того. Ничто их неймет, не занимает; ни знакомых, ни друзей, ни каких-нибудь привязанностей; только бесконечные рассуждения о работе желудка, усталости. Они и читают лишь одного Чехова – и то одни его смешные рассказы. Не дай бог им переволноваться…

– Да, да, тяжелый с ними случай… И он, знаешь, как-то гнетет меня своей неразрешимостью, я чувствую.

Так разговаривали Антон и Люба, пока не раздался звонок.

Сразу по приходу Любины родители вкусно пообедали. После Люба и Янина Максимовна уединились на время в меньшей (спальне) комнате – с целью посекретничать по-женски; мать по обыкновению стала опять жаловаться ей на несносный характер домоседа мужа: деспотизм его не утихал. Это было уже погробный ее конек – пожаловаться; как говорила, она-то вечно терпела его именно ради детей своих, чтобы они не росли безотцовщиной. Павел же Игнатьевич в большой комнате уже бледноватый и похуделый, с дрожащим голосом, но еще в строгом синем костюме и в хороших начищенных туфлях, подошел к окну и с высоты седьмого этажа взглянул на просторы начинавшихся почти отсюда совхозных полей (дом был предпоследний по улице).

– Глядите-ка, как город наступает на село! – непритворно удивился он. – Даже на полях, смотрите, уже стоят подъемные краны, видны коробки зданий, сложен кирпич…

– Наш дом тоже на бывшей колхозной земле стоит давно, – сказал Антон. – Уже одиннадцатый год…

– Скажите, как время летит!..

Павел Степин разглядывал здесь все точно впервые. И было немудрено. Он, который не обременял себя никогда и ни с какой стороны физической и также по существу умственной работой (и в смысле обязательности, участливости) и который тем более сторонился ее теперь по старости, – он выбрался к дочери и зятю по прошествии очередных четырех или пяти лет, хотя и жили они друг от друга всего в получасе езды на любом городском транспорте. У него не получалось бывать чаще: наверное, считал, что нечего и не за чем ездить, навещать, или просто, вообще ничего не считал, поступал так, как ему было удобно, – уж себя-то он не утруждал особенно. И то теперь он и Янина Максимовна зашли попутно, вынужденно, чтобы отдохнуть, – после того, как они, приехав чуть ли не в соседний дом, осмотрели предложенную для обмена трехкомнатную квартиру (да нашли ее неподходящей для себя). Они все еще надеялись съехаться с семьей сына Толи (и тот будто бы хотел) иногда возбуждали в себе такое давнее, неосуществимое желание, проявлявшееся у них всегда смутно и туманно. Они оба никогда не знали, что же именно они хотели для себя.

С выходом на пенсию у Павла Игнатьевича все больше таяли и его благие намерения насчет того, чтобы заиметь себе дачный домик и поковыряться в свое удовольствие в земле на склоне лет. В этом деле его то сбивала жена, то он сам себя, то вокзал не нравился ему чем-нибудь, то погода не устраивала, то раздумалось ему съездить куда-то по договоренности. Главное же, его засосала какая-то бессистемная потребительская жизнь с всевозможными поблажками, и ни даже прежнего интереса к людям не осталось. Он не мог дать уже ни практической помощи людям, ни советов детям. Пожалуй, это было, по его понятиям, вполне в духе времени.

Вот и вырывались у него еще вздохи или стоны при виде дальних обрабатываемых кем-то полей.

– А там что – совхозные строения, что ли?

– Не могу вам точно сказать, – отвечал Антон тоже равнодушно.

– Значит, это Юкки? Видны и холмы. Там мы с Яной Максимовной снимали три года подряд дачу. Помните? Вроде бы похоже.

– Да, это они – Юкки.

И, удобно усевшись на упругий диван с зеленой обивкой, Павел Игнатьевич уже бодро спросил у Антона (в его глазах только зять теперь был самым дельным человеком, по крайней мере говорящим такие слова, от которых не отступал – в отличие от его сына Толи, на которого они с женой делали ставку, да ошиблись):

– Скажите, а вы-то с Любой, спросил тесть с надеждой, – вы случаем не думаете завести где-либо свою дачку? – И в его выцветших серых глазах вспыхнула надежда. – Перед своим выходом на пенсию, а? Если бы надумали, то и я б присоединился к вам с охотой – в смысле догляда когда за ней…

Нечто подобное высказывалось им и прежде, но довольно непоследовательно: сегодня высказывалось, а назавтра это забывалось напрочь – уже строились какие-нибудь новые планы без всяких обязательств. Скорее по инерции, чем по разуму, тесть еще стихийно (под воздействием чего-нибудь благоприятного либо просто настроения) строил планы лучшего устройства своей жизни, а не то, что осмысленно-счастливого доживания на своей земле. И о дачке еще толковал иногда – поддерживал в себе мысль, что старался действовать. Тешил себя этим. А они с женой уже не выезжали даже в летний сезон на временные дачи, маялись в городской квартире и часто ссорились, договаривались до развода. Их не хватило и на то реальное, чтобы нормально отдыхать, гулять, как делали многие их сверстники, пенсионеры – завсегдатаи зеленых парков, зон и пр.

Однако дети думали о земле еще меньше, чем родители – на то у них было почему-то еще меньше времени: оно уходило на всякие повседневные заботы, хлопоты. А, в свою очередь, внуки были от нее и подавно дальше, – выросли ведь в городе. Антон, к которому тесть теперь обращался с предложением чаще, чем к кому-нибудь, знал в его привычке, помимо всего прочего, может быть, наиболее существенный изъян: он не был человеком верного слова, не только дела, – действовал по настроению. Поэтому на стал тут мудрствовать и лукавить с ответом – сказал откровенно, даже с некоторым раздражением:

– Знаете, Павел Игнатьевич, мое мнение на этот счет определенное: с дачей, если есть по-настоящему охота, надо начинать возиться немножко раньше, чем готовишься выйти или уже вышел на пенсию. Нужно приживаться к земле, пока молод и нужно, зачем; словом, бери все тогда, когда есть что брать и есть чем брать – здоровьем. Важно тут не уговаривать себя десятки раз, а сильно желать, вопреки всему. Это, собственно, и в любом деле так.

– Понимаю, понимаю, – говорил тесть, соглашаясь с ним.

– Для чего же, посудите, зазря травить себе душу и гадать? К сожалению, я точно знаю, что этого у меня не будет – до дачи руки не дойдут – без нее достаточно работы и забот. Уйма – всяких. Молодежь мою, – имел Антон в виду дочь, – не тянет, а я настаивать не могу. Это же как в любом человеческом занятии: всякое дело надо доводить профессионально до логического конца, надо делать честно, на совесть – перед самим собой. Иначе – кто же мы? Обыватели, мающиеся от безделья? Маниловцы? Мне на мой век хватит избранного мной. Переустраиваться мне ненадобно. И так уже шестой десяток лет разменял. А дел мне хватит и еще не шесть десятков лет по моим расчетам.

Павел Игнатьевич засмеялся от оптимизма зятя, сказал:

– Нам положено трудиться, но не дано завершать труды свои.

– Каждому – свое, – сухо сказал на это Антон.

– Да, догмы переиначиваются, временя меняются, и мы меняемся тоже; то, что мы отвергали с презрением, теперь принимаем почти полностью, не кривя физиономию…

О большой политике в политике в послевоенные годы пообкатанный непартиец Павел Степин не следил, не думая точно из-за лености своего ума и отказа знать все дурное. Тем более, что хотелось поскорее оклиматься от окружающей разрухи, от нехватки всего насущного.

Лишь как-то много позже Павел только сказал Яне:

– По чужу голову идти – свою нести. Знаешь, я считаю, что он, Сталин, все-таки предполагал, что немцы нападут на нас, но не видел возможного масштаба нападения… Звонок Сталина этому писателю в сороковом году свидетельствует о том самом…

– Не зли меня Павел своей защитой этого тирана, – возмутилась Янина. – Я имени его не хочу больше слышать. Столько народу извел. Ворюга, неуч с двухклассовым образованием.

– Я не защищаю. Павел оторопел, заспешил досказать свою мысль. – А пришел к выводу, что тоже видел угрозу войны, тогда как вся пишущая сейчас братия уверяет в его слепоте.

– Да что мог предвидеть жестокий самодовольный мужик, который, говорят, и в дни войны понукал всеми членами правительства, – возмущалась Янина.

– Дело в том, что Советский Союз не был готов к войне. Разбалансированным оказался. Отсюда все.

– Кончай, я прошу. Да не копайся ты в былом. Бездной сравнились с эпохой Римской империи.

– Значит, объективно: мы проигрывали вначале, не имели нужного заслона.

– Паша, мне не интересно это, пойми..

– Ну, заладила, как сорока ты, кончай, матушка!

Но Павел уже нашел ответ на жгучий и мучавший занимавший его вопрос, и на подобные темы перестал разговаривать с женой. Он лишь хотел самолично увериться в своей правоте-догадке, Янина его не поддержала, как и в других его предприятиях, которые он начинал уже без обсуждения с ней: они были зачастую бесполезны.

Павел Игнатьевич, видимо, с постоянной уже радостью непостоянства в мыслях своих перескочил на другое, и ладно, между тем как Антон хотел довысказать свое отношение к затронутой в беседе теме. Он видел все иначе, чем тесть и теща. И поделился одним свежим наблюдением:

– В прошлом месяце, октябре, я по случаю оказался на даче одного интересного человека ваших и больше лет, Бориса Петровича. Он геолог в прошлом. Представьте, издавна крепко пристрастился к разведению огородных растений. Да настолько ими увлечен и одержим в своей садоводческой работе, столько о них рассказывает и популяризует их в статьях, что поговоришь с ним, посмотришь на него – и, право, от одного этого уже здоровье прибавляется в тебе. Одинокий он, старик, без родственников и знакомых; сердце у него пошаливает, не дает ему стабилизироваться для нормальной садовой возни. Поедет или пойдет он куда-нибудь, вдруг прихватит его – в больнице попадает. Но отлежится чуть – и снова берется за любимое дело. Не щадит себя нисколько. Считает, что работает для людей.

– Ой, беда с людьми, – весело сказал тесть. – О чем только не болит у них голова! Особенно – у стариков… Покоя никому не дают…

– Он разводит в своем небывалом, скажу (под Ленинградом) саду виноград, барбарис, облепиху, айву японскую, жимолость, иргу, боярышник. Усадьба большая, полузапущенная; больному-то трудно до нее добраться – надо ехать с Балтийского вокзала на электричке (уж не помню станции), потом идти километра два. Автобусы редко ходят. Мы ездили к нему в самый дождь. Он назначил нам сбор в вагоне электрички – подключились строитель-профессор – председатель одного садово-огородного товарищества, культурная дама – работница Ботанического сада, еще какой-то пожилой товарищ, тоже поклонник садовых культур, и я. И вот в ненастье, под пронизывающим ветром и дождем, пока шли к даче садовника (кто под зонтиком, а кто и без него), Борис Петрович рассказывал, как тяжело в свое время создавалось это товарищество на непригодном пустыре, сколько земли пришлось сюда навезти. Пришли мы, конечно, замерзшие. Но все сразу же захотели осмотреть сад. И, знаете, когда он водил экскурсию и показывал саженцы, остальные товарищи с трепетом, почтительно останавливались у растений или наклонялись над ними и умиленно говорили: «А этот милый питомец откуда? Прелесть какая»… Шляпу надо снять перед ними. Люди прошли войну, но не зачерствели, – увлеченные, прелестные в своей одержимости; они сами по себе приехали сюда поделиться опытом, общей радостью. Ягоды он не все собирает. У него, например, шесть кустов – разных сортов – облепихи; ее запросто не оборвешь – ягода мнется в руках, вытекает. И ее постоянно воруют злоумышленники – проникают в сад в его отсутствие. Так он договаривается с совхозом, чтобы облепиху забирали на корм курам: они ее очень клюют – она же богата витаминами…

На садовых деревцах он развесил всякие баночки – с отпугивающим насекомых составом: следит за тем, чтобы червь не заводился. За долгую садоводческую практику познал многие секреты своего труда. В этот осенний период на даче его царила заброшенность и выстылость; но иной жизни – вне ее, своей дачи, – он и не хочет знать, вернее, не видит для себя смысла. Вот как определилось все. Дело втянуло его насовсем. Оно требует всего тебя. А как начнешь прикидывать, что приобретешь, а что потеряешь – ничего путного уже не будет ни за что. Вы-то, Павел Игнатьевич, наверное, уже лет двадцать, сколько я помню вас, толкуете про дачку, а воз и ныне там…

– Да, вы правы, – согласился тесть, слывший разумным, трезвомыслящим человеком и казавшийся себе таким (но кому от этого легче?). – Всяк задним умом крепок.

Кому же легче? Ведь они – Степины – не принимали на себя никаких обязательств; если что и сделаешь сам, – все будет, известно, не по ним. Рассуждать легко…

Мужчины в разговоре между собой еще не коснулись снова вопроса с квартирным обменом, в связи с которым тесть и приехал попутно, а к ним опять присоединились уже женщины: они что-то подозрительно скоро прервали свое уединение. Вошедшая первой в большую комнату Люба была вне себя, пылала лицом, но молчала; Янина же Максимовна, раздражительная, в зеленом шерстяном платье, шествовала за ней с покаянно-заискивающим видом, мяла свои ручки. Все это заметил Антон, повел на них глазами. И тесть будто тоже увидал. Только он все еще находился во власти вольных рассуждений, к каким был способен. Говорил для всех:

– Теперь ясно вижу: как же безвозвратна наша жизнь! Она в этом году дала мне напоминание одно прямо из родной деревни Горбыли. Вот Виктор, дальний родственник мой, оттуда прикатил – на учебу в Толин институт. Паренек до того, вероятно, похож на меня, такого, каким я был почти шестьдесят лет назад. Только мне тогда никто не помогал, никто меня не благоустраивал.

Антон живо спросил:

– Что, выходит, это уже третье поколение Степиных отрывается от земли? Едет в город пытать счастья?

– Да, хочет грызть науку. Все – во имя ей. Такая тяга к образованию.

«Ну, уподобится в худшем случае Павлу Игнатьевичу, его сыну Толе – и мне, подумалось вдруг Антону. – Есть ли чем нам гордиться? Думаю, немногим. Что, таков отсев необходимый? Нет, нам-то вследствие войны все же было тяжелей, чем кому бы то ни было. Без отцов-то. В порушенном хозяйстве. Для нас тогда не ставили подпорок родственных»…

– Точно он бычок – немногословный, – сказала, присев на стул, Люба. – Разок я видела его у вас.

– Ну! Двух слов не скажет, – засмеявшись, Янина Максимовна подсела к мужу на краешек дивана. – Когда они – он и мать – впервые приехали к нам, я спросила что-то у него, а его мать тут же мне тры-тры-тры, как из пулемета строчит; я опять спросила у него о чем-то – и опять тры-тры-тры – отвечает за него. Я ей говорю: «Подожди, дай ему слово сказать». «А что ему говорить? – отвечает она. – Все равно не скажет толком ничего».

– Где же он живет? – спросила Люба. – В общежитии?

– Комнату ему институт в Шувалове снял на двоих, – сказал Павел Игнатьевич.

– Толя хлопотал, – сообщила гордо Янина Максимовна. – И устраивал.

– Ну, и Виктор иногда навещает нас. По-родственному.

– Да?! – не поверила чему-то Люба.

– Стипендию большую получает – полста рублей, – похвасталась Янина Максимовна.

– Значит, неплохо учится?

– Все пятерки и четверки.

– Это в нем порода наша – Степинская, – заметил Павел Игнатьевич. – Способности к математике, к вычислениям.

– Зато бывало у Галины (Толиной) неладно с русским, – заоткровенничала Янина Максимовна, – вот спрашиваю: «Галя, у тебя двоечка есть? За что?» «Я, – тихо говорит она, – буквы пропускаю, бабушка». Надо же! Буквы в словах пропускала! И у Толи, ее отца, ведь тоже самое было, помните? Он – не в ладах с правописанием.

– Так зачем же тогда она поступила в педагогический? – резонно спросила Люба. – Оттого, что легче Толе было ее сюда сунуть?

– Ну, как ты, Люба, говоришь такое! – Янина Максимовна обиделась за сына – поджала губы. И все неловко помолчали. А потом она опять распустила перья – умилительно восхитилась:

– Да, так быстро растут дети, внуки наши – незаметно, – восхитилась, очевидно, тем, что росли без ее участия. – Только они редко у нас показываются, чтобы поглядеть на них, какие они. Вашу дочь мы сегодня не застали.

А сама не помнила и о днях рождения, забывала поздравить.

– Конечно, незаметно, когда вы их не видите совсем, – сказал Антон напрямик, убежденно. – Он как бы продолжал начатый разговор об обмене, исключая сегодняшний их вариант с его минусами и плюсами: – Вам надо б было прежде мертвой хваткой держаться за детей, жить вместе согласием, как у добрых людей, – все полегче было б теперь, в старости, а вы все под всякими предлогами сторонились их. Не дай бог переломиться, извините…

– Да, да, Антон, понимаем мы теперь промашку. – Она поджимала губы. – Спасибо вам за откровенность…

– Но вы-то внутренне готовы сейчас к обмену?

– Знаете, мы хотели бы… быть ближе к детям своим… сыну…

– А ведь у Толи семья со своими потребностями – их надо учитывать.

– Там одна невестка чего стоит, – сказала Люба. – У нее зуд в руках: все перекроить, перешить, перекрасить; она – не мастерица, однако, – просто любит вещи портить. Как и жизнь. Себе и людям. Уже пятнадцать лет пишет диссертацию.

– Надо признать: диссертация, по-моему, делает из человека какое-то чудовище, сколько я ни наблюдал, – подтвердил Павел Игнатьевич. – Он, человек, все теряет. Весь облик свой. А тут еще женщина-камень…

– Попробуем ужиться мирно, – сказала Янина Максимовна. – Но беда: после отдельной квартиры все комнаты в любой квартире кажутся нам малы.

– То-то и оно, Янина Максимовна!

– Мы, надо признать, уже вконец испорченные люди отдельной жизнью от детей, – весело сообщил тут тесть. – Добровольной жизнью. У нас образовался уже свой жизненный режим – его никуда не денешь, со счетов не скинешь. Нас, пожалуй, не переделаешь уже.

– А переделывать – здоровья у нас, детей, не хватит, – подхватил зять. – Свои детки – не сахар. Нужно бесконечно заниматься ими. Так что живите-доживайте уже спокойно. И так скажите себе: ничего вы не хотите.

– Нет, все-таки, Антон. – Янина Максимовна состроила удивленное лицо.

– Ой, верно! – засмеялся опять тесть от услышанной правды. – Мы – уже дубы мореные; пора нам на свалку, а все на что-то претендуем – на какую-то роль. Животные, скажу, более людей самодисциплинированны. Человек ведь что провозгласил чуть ли не с пеленок: «Я хочу!» Знаем, что это губит его; знаем прекрасно, но все позволяем ему, как только он родился и закричал. – Как всегда, он говорил очень верные слова. На свой счет и счет других. – К несчастью, только возраст и здоровье у нас не спрашивают разрешения, как им быть. Не мы первые, не мы последние…

Все помолчали несколько.

За стеной где-то разливалась по радио или с проигрывателя музыка. Веселый певец голосисто пел о звездах любви.

– Люба, – удивленно произнесла манерная Янина Максимовна, – где это так слышно гремит? У соседей?

– Нет, – ответила дочь. – Даже не внизу, а через этаж внизу, как у соседей. Вот такая слышимость. Это – та квартира, где муж был в заграничной командировке, жена – учительница, а сыночек – очень неуправляемый подросток. Он проигрыватель крутит.

– С ума сойти!

– Пока не сходим, мамочка. И наша Даша, бывает, включает и танцует под пластинки, но старается потише. Надо: занимается хореографией, ритмической гимнастикой. Все понятно.

– Да это ж невозможно жить, если б, скажем, поменяться нам с вами, чтобы вместе жить…

– Что, опять у вас проекты несбыточные? – сказал неприязненно Антон.

– Постой, Антон, – перебила его Люба. – А вы не гремите? Только вы не замечаете. В нашем дворе пенсионеры и детскую горку сломали – такие милейшие старушки, старички: сиднем сидят целые дни на скамеечках у парадных, судачат обо всем и всех… Видите ли, им стало очень шумно от детей. А первоклашкам и нечем заняться зимой во дворе – больше негде погулять, а ведь нужно после духотищи в тесных классах… А сами-то вы разве не встаете и не бродите по ночам и не варите компоты, не едите, не почитываете Чехова, не раскладываете пасьянс, а днем разве не спите по восемь часов кряду? Вон тебе, папочка, и не дозвониться: то не моги звонить, тревожить, то к телефону не подходишь, то ругаешься в трубку телефонную матерно – ни за что… Вы же тоже не сахар… Одичали, что ли?

– Правда, правда. – Павел Игнатьевич покрутил головой, сознаваясь.

– Ну, хватит тебе, – прервал монолог жены Антон, – я проводил уже беседу с Павлом Игнатьевичем на эту тему. Однако об обмене раньше надо было думать. Неотложно. Не кабы да вдруг. Мы ведь двадцать лет назад и позже предлагали вам, да вы отказались наотрез: хотели с семьей сына съехаться. А теперь нам, что же, по живому резать. У нас дочь подрастает. Мала квартира. И подали заявление на улучшение жилья. Ждем результата. Надо же решать вопрос главным образом.

– А им все равно, что ни говори, – опять вспыхнула Люба. И с отчаянием проговорила, поникши на стуле: – Папа, у Антона с сердцем плохо.

– Ай, полно тебе, пожалуйста, жалиться заранее, – запротестовал умоляюще Антон.

– Врачи предлагают госпитализацию, а он не хочет… – Она всплакнула. – Считает, вероятно, что без него остановится производство.

– Ну, если это очень серьезно, – надо лечиться, наверное, Антон, – поддержал дочь отец. – Я-то вас всегда считал…

– Скажите-ка! – по театральному всплеснула ручками Янина Максимовна.

– Я что еще боюсь… Если что… я же не смогу и кооператив свой оплатить… И дочь без всего останется.

– Да не причитай, Любаша… Я еще живой…

– О, Толе, брату, отдай тогда, Люба. – Янина Максимовна игранула глазами. Она отличалась, кроме проявления бесчувствия, еще тем, что поразительно умела говорить невпопад. Ей приличествовало вести себя так, как хочется.

– Что, мама, отдать? – насторожилась дочь.

– Да кооператив этот свой. Он возьмет, оплатит. Мечтает… – мать все еще пуще всего беспокоилась о благополучии сына, а больше ни о ком и ни о чем. Тотчас все сообразила, ухватила.

– Помолчи! – холодно осекла ее Люба. – Ты уже вторично это заявляешь.

– Неужели? Я не думала. – Игранула невинно глазами мать.

– А что ты думаешь? Способна ли думать?

– Избывай постылого, избудешь милого, говорят, – нашлась она, засмеялась как ни в чем не бывало. – Я ж хотела как лучше…

Какое-то переспело земляничное лицо матери выжидательно ухмыльнулось, и дочери стало гадко за свои далеко не идеальные мысли, гадко, что та, мать, вызывала их своей постоянной беспринципностью по отношению к ней, ее семье, ее мужу, ее дочери. И она решилась:

– Антон, я не хотела тебе говорить, но теперь скажу, скажу всем: мамуленька не нашла ничего лучшего, как только что потребовать, или попросить назад, подаренное мне кольцо: она, видите ли, лучше передарит его внучке Галине, дочке Толи, выходящей замуж, – ко дню свадьбы.

Янина Максимовна улыбалась, Павел Игнатьевич заходил по комнате. Антон сказал просто, обращаясь к Любе:

– Где это кольцо? Принеси, верни немедленно. Оно все равно тебе несчастье принесет. Оно дарено не из-за любви, а из-за выгоды.

– Мама, скажи, – обратилась к матери Люба, – так ты из-за него-то и приехала к нам? Возьми кольцо.

– Нет, не только, доченька, я не прошу, – заюлила та, а руки ее сами потянулись за кольцом. Глаза предательски заблестели.

– А сомнений и переживаний, верно, сколько было, Янина Максимовна? – сказал Антон. – И как все просто. Да, сколько вы разные, столько и похожие, право.

Она не нашлась, что сказать. Засуетилась с сумочкой.

Тесть встал с дивана. Это значило: он устал от всего хождения, ненужных разговоров и вообще не хотел и в разговоре волноваться – экономил силы. У него были свои представления о смысле жизни. Еще раз машинально, подойдя к окну, с сомнением взглянул на застойный низкий свет пасмурного осеннего дня. Сказал:

– Вот взялся ветер! Прямо в немилость. Сырой, очень тяжелый воздух. Три часа по городу походил – много дел оказалось с этим обменом. Не подступишься к нему. Стало мне плохо. Иду и думаю: сейчас упасть или потом? Решил: лучше потом. Купил на радостях, что так решил, журнал «Здоровье». Пойду, почитаю…