А простак десять тысяч взял.
– Не забывайте, – говорит, – что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!
Дали.
За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.
– Не дам, – сказал он, узнав, в чем дело.
– Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки…
– Не могу… мое имя, мое авторское самолюбие…
– Пятнадцать тысяч!!
– Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю…
– Двадцать!!
– Но мое имя, мое само…
– Сорок тысяч!..
– Но… само…
– Пятьдесят!..
– Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.
– Верно, – сказал я. – Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек.
Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.
– А меня дома нет, – с сожалением сообщил он.
– Десять тысяч, – сказал я.
– Десять? Зайдите в переднюю.
– Собственно даже не десять, а двадцать, – поправился я.
– Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали – тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности.
– Я сказал – сорок тысяч!
– Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых – в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое…
Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий – один.
Спектакль состоялся.
Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики.
Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу…