– Ок. Поезд. Едут. Мы слушаем, Вань.
– Да. Едут. Вдруг тоннель. Темнота. В темноте звук пощечины. Тоннель заканчивается, все молча едут дальше, будто ничего не случилось. Баронесса думает: «Вот дочь моя уже подросла. Солдат приставать к ней уже начал. Но умница. Постояла за себя» Дочь думает: « А мама-то моя еще привлекательная. Даже генерал к ней полез. Но отбилась. Гордая. Так просто к себе не подпустит». Генерал думает: «солдат баб лапать полез, а по роже мне дали. Обидно как-то» Солдат думает: «Будет еще один тоннель опять этому мудаку по роже всеку!».
Улыбаюсь. Москва хихикает. Иваныч хохочет беззвучно. Малой смеется громко и продолжительно.
– Я бы всек бы нашему ебанашке. – Говорит Москва. Ебанашкой мы зовем командира нашей батареи. Нельзя сказать, что это именно прозвище, и он получил его за что-то конкретное. Просто ведет он себя как ебанашка. Когда мы начали говорить о нем «наш ебанашка», «этот ебанашка», «ебанашка сказал сделать то-то» не приходилось пояснять о ком речь. Более того, даже люди с других батарей при слове «ебанашка» сходу понимают, что речь именно о нашем командире батареи.
Я качаю головой:
– Мелковат. Там генерал.
– За генерала потом с «дизеля» выйдешь только к пенсии.
– Ну полковнику хотя бы. Не старлею же. С этим тоннеля ждать не надо. Как только уволишься: документы на руки, в гражданку переоделся и начинай! Вломить можно по полной. Здоровья бы хватило только.
– А сам бы ты кому всек? Из офицеров.
– Командиру учебки, – отвечаю не задумываясь.
–А у нас нормальный мужик был. – Говорит Иваныч. Малой кивает. Они с одной учебки и у них все было неплохо, как я понял по рассказам. Москва сразу призвался в часть. Они меня не понимают. Особенно сильно не понимают, когда я говорю, что во Владике хорошо.
– Ну а в Саратове – мудло конченое. До маразма.
– Ты все время это говоришь. И ничего конкретного. Понятно, что там устав и кормили хреново, но это ж не ад. С командиром части курсанты не пересекаются. Когда бы ты узнал, что он мудло?
– Да много примеров. Ладно. Хватит об этом.
– Не хватит. Давай хоть один.
– Ну хотя бы спортивные праздники. У вас были такие?
– Не. Но лучше бы были. Звучит вроде неплохо.
– Мммм… И я не против – всовывается Москва.
– Ну-ну. В нашей учебке, командир учредил спортивные праздники. Еженедельные, по воскресеньям. Вместо выходного. У нас же показательная часть. Все курсанты А1 по категории годности и все до одного любят спорт. Так сильно любят, что не хотят стирать свою форму. Не хотят читать, спать или смотреть телик. Не хотят увольнительные. Все еженедельно мечтают о спортивном празднике.
Закуриваю снова. Пару раз затягиваюсь.
– Вот только незадача: за полгода до нас, на очередном спортивном празднике, кто-то из курсантов играя в футбол то ли сломал, то ли потерял мячик. Невосполнимый ущерб государственной собственности. Опорочил всех курсантов. Нам всем стало нельзя доверять в принципе. А в частности – нельзя стало нам доверять спортивный инвентарь. В итоге: ни футбола, ни волейбола… Даже проклятой эстафеты с палочками нельзя – палочки же тоже инвентарь.
– И чем вы занимались на этом празднике тогда?
– Два раза бегали «пятерку». Потом наш любимый командир решил, что надо больше праздника. Уж больно быстро он кончается! Стали бегать десятку. Каждое долбанное воскресенье.
– Ну хоть не в «химке».
– Один раз на улице было +42 в тени. Так он лично инспектировал всю часть, чтобы ни дай бог, ни одна батарея не отказалась от «праздника» из-за такой мелочи. Так как нашим командирам не хотелось ни самим жариться на солнышке, пока мы «празднуем», ни того чтобы половина из нас сдохла на жаре, они выставили пару солдат «на фишку». Палить, когда этот мудила пойдет к нашей казарме. Нас загнали в кубрики, но приказали не отдыхать, а просто остывать от жары и ждать очередного шухера. Ну и на три часа качели: «Батарея, стройся. Форма номер два», «Батарея, слева по одному, в казарму бегом – марш». Туда-сюда. На улице за 40 жара, в кубриках +18
– Кондиционеры что ли?
– Фирмы «сквозняк». По осени вообще +10 было, пока отопление не дали. А после того праздника от батареи человек тридцать в госпиталь с воспалением легких уехали. А через неделю еще столько же.
– Гасево! Ты первый по-любому загасился!
– Не. Я с теми, что через неделю. Честно думал, что просто простуда.
Тихое похрапывание. Пока я говорил, Малой опять уснул. Москва, с завистью:
– Как он это делает? Ему полтора года как наш год!
– А это не ты ли спал в перископ уткнувшись, вместо того чтобы на цель наводить?
– То по слонячке было. Не в счет!
Иваныч снова достает «Winston». С подчеркнуто трагичным видом протягивает сигарету мне, себе берет последнюю. Опустевшую пачку сминает и выбрасывает. Все очень выразительно. Я в упор смотрю на него и улыбаюсь. Теперь я понимаю, что в его заначках еще как минимум пара пачек нормальных сигарет. Он упрямо делает вид, что не заметил моего выражения лица. В жизни не признается. Он хмурится. Говорит:
– Если бы я мог всечь полковнику. Любому на выбор. Я бы тоже всек командиру твоей учебки.
Москва удивляется:
– Тебе-то что за дело до него?
– Лично? Никакого. Но этот полкан, походу, чистейший армейский мудила. Тройной перегонки. Настолько армейское мудло, что всечь ему это как всечь всей армии целиком. Всему говну, что в ней есть.
Москва метафоры не понял. Думает какое-то время. Мычит:
– А я все – равно ебанашке. Бесит меня. На перевале сам портупею посеял, а мозги мне делал два дня. Искать заставлял уже на других стоянках, как- будто она сама нас догонит. Дебил.