Испытание

– Не могу… Прости, не могу! Что скажет отец Павел, если увидит, что меня нет в келье? И потом, почему ты уверен, что бес не явится? И не станет искушать меня тоже? – он продолжал шептать, и было слышно, как дрожит его голос.

– Мы будем молиться вместе, бес к нам не сунется, – пожал Григорий плечами.

Послушник всё-таки колебался. Наконец он помотал головой, встал и пошёл прочь.

– Не оставляй меня, как я тебя не оставил.

Послушник остановился. Миг, другой, третий – наконец он тяжело выдохнул и сказал обернувшись:

– Хорошо… Дождись меня. Хоть свет выключу.

Григорий смиренно кивнул, а послушник вышел и аккуратно затворил за собой дверь.

В келье снова повисла звенящая тишина – теперь совершенно пугающая. Григорию стало не по себе. Он сидел не шевелясь и слушал, как тикают на стене часы. Иногда ему казалось, что кто-то смотрит на него из угла комнаты и даже будто бы ловил краем глаза чью-то тень – но тут же поворачивался и никого там не находил.

Наконец в коридоре послышались тихие шаги. «А что, если он приведёт с собой благочинного или наместника? – подумал Григорий. – Тогда нам точно не позволят остаться до утра…»

Через несколько мгновений дверь открылась – и он увидел на пороге послушника. Потоптавшись пару секунд, тот вошёл в келью, щёлкнул замком, молча сел на лавку, поднял на монаха глаза и качнул головой, как бы спрашивая: «Начнём?».

Григорий коротко кивнул в ответ. Он зажёг лампадку, взял с комода молитвослов и достал из верхнего ящика две толстых свечи с латунными подсвечниками. Одну свечу зажёг прямо на комоде, а вторую – на лавке между собой и послушником.

Устроившись на кровати, он сказал: «С Богом», – и они принялись едва слышно читать молитвы.

Так прошло несколько часов. От усердия ли двух людей, беспрестанно шептавших себе под нос, от трёх ли огоньков, что плясали на свечах и лампадке, но в келье стало немного теплее.

Однако же темны и долги мартовские ночи в этих краях. Медленно они тянутся для того, кто скорее стремится увидеть свет. Поэтому, когда короткая стрелка часов перевалила за три, Григорий стал понемногу терять внимание. Вот уже и пальцы его бегут по чёткам не так резво. Вот уже и губы шевелятся всё тише. Вот уже и веки его наливаются чугуном. Вот уже и книга его упала на колени, шелестнув страницей. А тени пляшут по стенам и потолку, и огоньки словно становятся ярче, разбегаются лучами по сторонам, заливают иконы и аналой своим ласковым светом. И странная благодать, и будто музыка играет над головой, и хочется задышать, как никогда ещё не дышалось, и оттолкнуться от леденелой этой земли да улететь тёплым ветром туда, в черноту, где космические тела, повинуясь установленному для них порядку, нежатся в невесомости и плывут в пелене космических облаков неизвестно куда, но известно зачем – дабы преумножилась слава Божья; и где Ангел Господень встаёт на пути, светлоликий и золотой, в одеждах из белого льна, и протягивает руку и говорит: «Вот рука, возьмись за неё и увидишь начало всего», – и волнительно на душе, сердце бьётся как в первый раз, и блаженство растекается по груди, опускается к животу, и ладонь касается той руки, и рука оборачивается бедром…

Григорий проснулся. Он лежал на боку на своей постели, а послушник спал сидя на лавке – в темноте можно было различить только чёрный его силуэт. Сон ещё не до конца отпустил монаха, и чудилось ему, что явь перемешивается с видениями, но… тут его словно пробило током. В одно мгновение он ощутил целую бурю чувств, которая не имела отношения ко сну: манящий цветочный аромат, накатывающее волной тепло чего-то горячего за его спиной, вес этого чего-то, под которым сильнее прогибалась кровать, и, что самое ужасное, непомерное возбуждение плоти, томящее Григория, как никогда прежде.

Его правая рука, отведённая за спину, касалась чего-то тёплого. Вдруг ему стало ясно: он ощущает бархат и жар женской кожи – и в этот самый миг осознания его рука потеряла опору и повисла в воздухе. Тело исчезло, оставив память о себе лишь на самых кончиках пальцев. Не в силах выразить свой страх и досаду,