– Нет, не узнает. Не узнает… – с некоторой робостью вслух повторил он.
Хвороста и правда оказалось много. За полчаса мешок был почти полон. Поднимая веточку за веточкой, он иногда гонял бабочек целым белым облаком вверх, иногда передразнивал каких-то птиц или бегал от приставучей осы. Время летело незаметно. Мешок был полон доверху.
– Эй! – кто-то крикнул из глубины леса. – Ты из чьего хутора будешь, оборванец?
Часть 2
Солнце, пробивающееся сквозь берёзы, слепило глаза. Еле различимый силуэт меж берёз походил то ли на огромного человека, то ли на корову с человеческим детским голосом. Закрыв лицо от солнца рукой и подойдя немного ближе, мальчик разглядел юнца верхом на лошади. Пришлось подойти с тянущим плечи мешком ближе, чтоб разглядеть пацана на вид лет пятнадцати. Это был мальчишка с первой улицы.
Да, на хуторе так было заведено: первая улица – это улица знати и богатеев. В каждом дворе на этой улице имелась гужевая повозка, дом в два этажа с резными ставнями да обслуги с пяток. Скотины было голов не счесть, наверное, они и сами не знали сколько. У мальчика с хворостом была вторая улица. Конечно же, с другого конца хутора, улица, о которой и не знают люди с первой. Тут редкая корова в каком-то дворе мычит, да петух облезлый голос подаёт, если только его пнуть.
Когда он подошёл ещё ближе, стало видно – на лошади сидит мальчишка четырнадцати лет, не больше. Лошадь блестела шестью, начищенная, переливалась в лучах солнца. Светлые волосы наездника развевались на ветру, красная атласная рубаха с воротником и хлопковые штаны казались такими чистыми, что вот их только сшили или с верёвки сняли за сараем, где в корыте их, наверное, стирали, даже не на речке. Подпоясан он был, похоже, настоящим кожаным ремнём, чёрный, он блестел на солнце, как будто его натёрли свиным салом. Сапоги были начищены. У отца оборванца когда-то были такие же – как он любил говорить: «На выход!» Так и стоят до сих пор на чердаке, пылятся. Он же когда ещё живой был, всем наказал в них его не хоронить, дескать, это «Тимохе, на вырост».
– Я? Из нашего, Демьянского хутора буду, – ответил мальчишка.
– Чего-то не припомню тебя. Или ты из церкви, что на холме? Али затворник? Али беднота? – даже не наклонив головы, с усмешкой спросил парень на лошади.
– Да, я это, из конца, с этой, с крайней улицы, – мальчик почувствовал смущение и какой-то стыд, глаза опустил в траву, чего-то там перебирая ногой.
– Как тебя зовут? Нет, не говори, я буду звать тебя «лапоть»! Вот умора, как ты вообще ходишь в обуви из травы? Ну все, точно ты – лапоть! – заливаясь от смеха, сказал мальчик с первой улицы.
– Мое имя – Тимоха. А ты откуда? Как тебя зовут? – насупился юнец внизу.
– Севастьян. Мама звала меня Севастьян Рудольфович, но мне так не нравится. У отца какое-то глупое имя, не хочу Рудольфович, хочу, да ничего не хочу, – Севастьян спрыгнул с лошади и поправил рубаху. – Да кто вообще придумал эти чертовы мухоморы? Уродские какие, смотри, – заливаясь от смеха, Севастьян начал пинать сапогами грибы, растущие на полянке среди леса. Смеялся так громко, что его не услышал, наверное, только бобёр в пруду.