Первый Апокриф

Я открыл глаза. Вода стекала с мокрых волос по лицу, приятно охладив горящие щёки. Обида ушла, уступив место ликованию. Ведомый за руку Йохананом, я вышел на берег. Я один из них! Эта мысль била ключом, фонтанировала радостью и одаряла всё окружающее своей частичкой. Неприятный осадок от первого приёма отступил куда-то далеко, скрывшись в глубинах подсознания. Наверное, я выглядел довольно комично, стоя на берегу в прилипшем к телу кетонете, глупо и счастливо улыбаясь, пока с меня струйками стекала вода. В этот миг весь мир мне казался родным и близким: и Андреас, дружески улыбающийся в ответ, и Йехуда, заговорщически подмигивающий, и незнакомые бородачи, окружающие меня, с этого момента ставшие моими назваными братьями.

Остаток дня помню уже смутно. Переполнявшие эмоции не давали сконцентрироваться ни на разговорах и проповедях, которые ещё были в тот день, ни на нехитрых хозяйственных хлопотах.

Незаметно подкрался вечер. Разговоры у костра медленно угасали, народ по одному расходился спать. Мне же всё не спалось – уж слишком насыщен был день впечатлениями. Я отрешённо наблюдал за языками пламени, лениво пожиравшими сухие ветки и принесённую кем-то толстую сучковатую колоду, весь во власти эмоций, когда ко мне подсел кто-то. Повернувшись, я малость оробел, увидев Йоханана Ха-Матбиля. Но сейчас он был спокоен и умиротворён, с улыбкой наблюдая за костром и ловко перебирая правой деревянные чётки.

– Удивительная вещь – огонь, – неожиданно негромко, словно обращаясь к самому себе, проговорил Йоханан. – Сколько ни смотришь на пламя, никогда не устают глаза. На него можно любоваться так же бесконечно, как и на водопад. Но есть одно «но». Иногда огонь – это знак Божий. Огненный столб вёл наш народ в пустыне, спасая из плена мицраимского. А порой – порождение врага рода человеческого. Он прельщает, но он же и губит, как когда-то прельстил змей Адама и Хаву¹⁰³, и понять, от какого источника исходит он – от Господа или от врага – дано не каждому, – Йоханан отвернулся от костра, посмотрев на меня: – Признайся, Йехошуа, ты был не на шутку уязвлён, когда я назвал тебя яваном.

С наигранным спокойствием я длинной веткой дотянулся до крайних угольков и помешал их, стараясь сконцентрироваться на оранжевых отблесках, мерцающих из-под белой золы.

– Нет, рабби – не уязвлён, а лишь удивлён несправедливостью этого обвинения.

– Несправедливость? Ты судишь о том, что есть справедливость, а что нет, лишь по тому, насколько это согласуется с твоим пониманием справедливости?

– Но ведь я иудей, рабби, по крови и по духу. Если меня называют яваном, то я имею право судить, справедливо это высказывание или нет, не так ли?

– Судить? Ты имеешь право лишь иметь своё мнение, но судить! Ведь тот, кто судит, наделён также правом выносить приговор, карать и поощрять, не так ли? Судья ли ты, Йехошуа? Разве можешь ты, со своим скудным пониманием мира, назваться им? Согласись, что право судить этот мир лишь у того, кто и создал его, кто является высшим благом, абсолютом; другими словами – у Ашема и у тех, на кого он сам укажет. Уж не хочешь ли ты оспорить его права, Йехошуа?

– Нет, учитель. Право высшего суда над деяниями людскими, конечно же, в руках Господа нашего; и ни мне, ни кому другому не оспорить этого. Но чем руководствоваться нам, смертным, чтобы понять, что есть правда, а что кривда на нашем уровне, в повседневной жизни?

– Воля Господа – вот единственный критерий, который отделяет для нас благое и правое дело от неблагого. Всё, что сказано и сделано во славу Господа, всё, что случилось по воле Всевышнего – есть благо. И, напротив, любое деяние, которое даже если и кажется тебе благим, но не по воле Господней сотворено – суть зло, и за него будет взыскано.

– Учитель, разве не всё, что происходит в мире, происходит по воле Господа? Так как же может случиться что-либо против его воли, что бы требовало наказания?

– Человек обладает свободной волей. Он волен выбирать, на какой путь становиться: на путь, указанный Господом, или начертанный Ха-Сатаном¹⁰⁴. И только Ашему дано судить, насколько человек преуспел в исполнении воли его, а насколько – в неправедном пути. Лишь праведники спасутся в день прихода Машиаха – а он не за горами, этот день. Кто же берёт на себя смелость самому судить деяния людские, тот берёт на себя дела Божьи, и кара ждёт его.

– Иначе говоря, учитель, – попытался я обобщить, – не суди, да не судим будешь?

Йоханан удивлённо посмотрел на меня, словно пробуя на зуб сказанное мной.

– Именно так, Йехошуа! А ты молодец – быстро схватываешь, хорошо говоришь и умеешь делать ёмкие и ясные выводы. Я вижу, ты далеко пойдёшь. Добро пожаловать в общину, Йехошуа.

– Спасибо, учитель, – отозвался я, польщённый.

Йоханан отошёл, оставив меня переваривать всё вышесказанное. Я же, посидев ещё немного, лёг рядом с Андреасом, ровное дыхание которого выдавало, что он спит здоровым, крепким сном, характерным для молодости. Мне же не спалось. У меня перед глазами всё мелькали эпизоды сегодняшнего, насыщенного событиями и эмоциями дня; и никак не приходило успокоение. Именно теперь, в сгустившейся вокруг меня тишине ночи с маленькой щелью для треска цикад, было достаточно времени переосмыслить случившееся. Из глубины подсознания всплыла загнанная туда обида, пробившись сквозь пласты радости и душевного подъёма, которыми я наспех завалил её. «Нет тут места явану!» – зазвучало вновь в ушах громовым йоханановым голосом, и это вновь заставило вспыхнуть мои щеки. Почему? Почему он именно так меня принял?

Память возвращает меня в далёкое детство. Вот мне девять лет, и мы мальчишками играем в окрестностях Нацрата в канаим и римлян. Все хотят быть зелотами¹⁰⁵, а соседский Моше, сын Гэршома – крупный мальчик, обычно бравший на себя роль заводилы и вожака – играет за Йехуду Гавлонита¹⁰⁶ и распределяет роли, кто кем будет. Никто не хочет играть на стороне римлян.

– Я тоже хочу быть канаем¹⁰⁷! – кричу я, как и остальные, пытаясь перекричать других.

– Ты мамзер¹⁰⁸, ты будешь легионером! – раздаётся пренебрежительный голос, в котором звучит вызов и презрение.

Я оборачиваюсь на голос и вижу Моше, смотрящего на меня с ухмылочкой, ждущего мою реакцию. Он на голову выше, на два года старше и намного сильнее. Но разве могу я проглотить такие слова? На такое отвечать надо сразу, иначе – конец; иначе моя мальчишеская репутация будет уничтожена, и во всех наших забавах мной будут помыкать, над безответным будут издеваться даже те, кто слабее. Мальчишки всегда жестоки по отношению к робким и беззащитным.

И я, не затевавший никогда драк и не любивший в них участвовать, даже не посмотрев, кто стоит рядом с Моше (а его всегда окружала парочка прихлебал, готовых поддержать любое слово), бросаюсь на него с разбегу, валю на спину и, не давая опомниться, начинаю наносить удары кулачками. Он явно не ожидает от меня такой прыти, но приятели его тут же накидываются на меня, и в небольшой получившейся куче-мале, катаясь в пыли, мы как следует мутузим друг друга, пока остальные не растаскивают нас.

– Ты кого назвал мамзером, хазир¹⁰⁹? – плача, пытаюсь я вырваться из рук держащих меня, сплёвывая кровь из разбитой губы.

Моше, никак не ожидавший, что его, признанного лидера мальчишеской компании, вот так вот отмутузит тот, кто заведомо слабее, тоже плача и размазывая по лицу кровь, хлещущую из носа, кричит в ответ: «Ты мамзер, ты яванский подкидыш! Мне отец рассказал! Легионерский ублюдок!»

От обиды и несправедливости я убегаю домой и, найдя свою мать, хлопотавшую в доме по хозяйству, реву, уткнувшись ей в подол.

Я действительно не очень был похож на своих родных братьев и сестёр – круглолицых, черноглазых и кудрявых, бывших будто уменьшенной копией моего отца Йосэфа. Худощавый и рослый для своих лет, со светло-карими, с зеленцой, глазами и светлыми волнистыми волосами, я резко отличался от них внешне, и это не могло не бросаться в глаза. Правда, с годами волосы у меня слегка потемнели. Но глаза, высокий лоб и светло-каштановые волнистые усы и борода, отросшие годам к двадцати – всё это было так нетипично для окружающих нас детей авраамовых, что нет-нет, да и заставляло соседей сравнивать меня с яванами Декаполиса¹¹⁰ и туманно намекать на мое незаконное рождение, что меня сильно обижало. Эти полунамёки были для меня болевой точкой с детства – быть может, потому также, что я и сам смутно сознавал их небеспочвенность, но тут же, краснея от стыда, гнал от себя эти сомнения. Мне казалось, что даже тень подобных мыслей смертельно оскорбляет мать. Именно потому захлестнули эмоции, когда совершенно незнакомый человек – Йоханан, мой кумир, вдруг с первых же слов чуть не отправил меня с позором восвояси, попутно разбередив незаживающую рану.

Незаметно я перешагнул невидимую границу, отделяющую воспоминания ото сна. Казалось, вот я ещё вижу Моше с испуганными глазами, пытающегося остановить кровь – и вот он уже стремительно уносится вниз; а я не бегу, а будто взмываю над Нацратом, влекомый невидимой силой и обретший крылья. Я часто летаю во сне; это удивительное ощущение настолько реально, что, проснувшись, порой не могу понять, что было сном, а что явью. И теперь я снова парил в вышине, видя внизу маленькие суетящиеся фигурки приятелей и недругов детства. Потом взгляд оторвался от них, и открылась гладь Ям-Кинерета.

– Иешу, Иешу! – издалека слышится знакомый голос.

Мама, Мириам! Она зовёт меня туда – вверх; и я вдруг, взмыв над облаками, закрывшими земную твердь, вижу перед собой толпу наших соседей, непонятно как оказавшихся тут. Я будто скольжу между ними, не задевая, хотя стоят плотной стеной. А они даже не замечают меня, смотрят куда-то в одну сторону на то, чего мне ещё не видно, и глаза у них полны ужаса и боли. И вдруг передо мной открывается каменистый холм на западной окраине Нацрата, возвышающийся прямо из облаков. На холме, отбрасывая длинные тени почти к самым моим ногам, стоят кресты, под которыми скучают под лучами садящегося солнца римские легионеры. Я уже знаю, что увижу дальше; не хочу этого, но не в силах сопротивляться. Медленно, с нарастающим ужасом безысходности, поднимаю глаза к крестам. Там они – незнакомые мне люди с распухшими, безвольно склонившимися на грудь лицами, усеянными жирными мухами, с широко раскинутыми в стороны руками, прибитые огромными гвоздями к перекладинам, безобразно нагие, с неестественно вывернутыми ногами. Они страшны, они чудовищны. Хочу отвернуться, но не могу; будто загипнотизированный, смотрю в лицо ближайшему, и вдруг в его искажённых болью чертах узнаю Йосэфа¹¹¹ – своего престарелого отца.

– Иешу, не смотри, отвернись! – едва слышится в ушах голос матери. Медленно, будто пятясь, начинаю отдаляться от крестов и вдруг, не отрывая от них взора, теряю опору и падаю. Падаю с той самой высоты, на которую только что поднимался, падаю вниз, и всё ближе земля, всё неумолимей…

Просыпаюсь, тяжело дыша, будто действительно свалившись с высоты. Ощущение настолько реально, что даже ломит тело. В висках стучит барабанной дробью, часто-часто, но предутренняя прохлада и мерное дыхание спящего рядом Андреаса возвращают меня в реальность. Спать уже не хочется, и я, накинув на себя покрывало, чтобы уберечься от свежего ветерка, спускаюсь к реке. Там, примостившись на прибрежном стволе ракиты, решаю встретить рассвет и успокоиться.

Этот сон – воспоминание об ужасе детства – повторялся вновь и вновь. После того как было потоплено в крови восстание Йехуды Гавлонита и Цадока¹¹², по всему Ха-Галилю стояли кресты – квинтэссенция римского правосудия, на которых приняли мучительную смерть тысячи иудеев. И то, что мне довелось тогда увидеть на каменистом холме под Нацратом, кошмаром преследует меня; слава Богу, последнее время нечасто. Но сегодня ощущение было очень, просто пугающе реальным.

Между тем ночь постепенно таяла, размываясь предутренними сумерками. Прямо передо мной, за Йарденом, за полосой невысоких деревьев и кустов, возвышался слоистый холм. Песчаные слои пологим зиккуратом¹¹³ поднимались к вершине, заканчиваясь группой небольших скал. Над их зазубренным краем медленно серело небо – всё светлее и светлее, пока из-за правого уголка этой гряды осторожным оранжево-красным язычком не блеснуло солнце. И сразу зарозовели слоистые облака, тонкими полосками обозначенные чуть выше горизонта. Мне, притулившемуся на сыром от росы стволе, улыбнулось ещё сонное, едва пробудившееся утро – первое утро моего послушания в общине Йоханана Ха-Матбиля.

Глава IV. В начале было слово

Нас было немного – человек тридцать, составлявших основной костяк общины Йоханана. И был ещё неиссякающий поток паломников, что приходили послушать проповеди, получали очищение в водах Йардена и вновь покидали общину. Кое-кто задерживался на пару дней, но большинство уходило сразу же после омовения. Ритуал, определённый порядок движений, обрамлённых заученным текстом – вот что для многих подменяет собой суть и содержание. Таковых можно было насчитать от пяти до тридцати человек ежедневно, так что проповеди Йоханана всегда проходили при довольно большом скоплении народа.

Что влекло их – слава ли Йоханана или жажда истины, бегство ли от ужаса бытия, от жестокостей нашего смутного времени, или поиск горнего мира? У каждого был свой путь к Господу и свои мотивы. Я же, словно забыв собственные ожидания, вначале черпал удовольствие от одного только наблюдения за процессом – сходное, наверное, с тем, что получают зрители стадионов или амфитеатров. И ведь было на что посмотреть!

Йоханан, величественный в своей патриаршей простоте, с развевающимися на ветру волосами, стоял по обыкновению на каком-нибудь возвышении, окружённый толпой, словно царя над ней, и произносил проповеди с таким пылом и напором, что никто из слушателей не был разочарован в своих ожиданиях. Он был неподражаем: эдакий воскресший пророк, будто шагнувший в наш мир прямо со строк писания, а громовые вибрации его голоса заряжали толпу своей энергетикой. Как буря, разразившаяся в пустыне, он насыщал пространство вокруг себя неистовым порывом, нематериальным ощущением стихии, зажатой в тесных границах его естества и послушной воле.

Но минули первые дни полудетского восторга сопричастности – и я начал слушать, а потом уже и вслушиваться, пытаться понять, прочувствовать услышанное. Пока учитель вещал, я, словно губка, впитывал в себя каждое слово, и, казалось, ничто не могло заставить усомниться в единственно верном его понимании истины. Но наступал вечер, я уединялся на берегу Йардена; и тут-то, неподвластный обаянию йохананового присутствия, освободившись от гипнотизирующей магии его голоса, другими глазами смотрел на вещи. Слова Ха-Матбиля я пытался пронести через разум и сердце и всё чаще спотыкался о противоречия, вступая с ним – моим учителем – в безмолвный диалог.

Сначала это меня коробило, так как ни в ком из окружающих я не замечал подобных шатаний. Другие братья, я видел, довольствовались тем, что слова пророка из первых уст, без искажений, достигают их слуха, и не желали большего. Может, что-то не так во мне, и моё восприятие ущербно? Но однажды я осторожно поделился некоторыми мыслями с Андреасом, с которым мы близко сошлись; к удивлению, оказалось, что и он уже некоторое время как снедаем смутными сомнениями, которыми он в свою очередь делится с Йехудой. Так, втроём, мы составили костяк оппозиции – вначале тайной, тихой и робкой, пугавшейся собственных мыслей, таящейся за саму себя, но с каждым днем всё больше набиравшей силу, обраставшей плотью, обретавшей голос. Голос этот был в основном мой: дискуссии с Йохананом затевал именно я, а Андреас и Йехуда предпочитали закулисное обсуждение, тушуясь перед авторитетом учителя. Но эти споры чем дальше, тем всё больше привлекали других. Вокруг нас с Ха-Матбилем в такие моменты собирались слушатели и, не прерывая, внимали нам.

Что двигало мной? Что заставляло простого послушника, прибывшего из захолустной провинции ко двору знаменитейшего законоучителя, поднимать свой голос, раз за разом вовлекая того в острые дискуссии? Почему я не довольствовался такой простой ролью «чуткого уха», по примеру других? Наверное, не последнюю роль в этом сыграли и мои амбиции: в глубине души, чуть ли не боясь себе признаться, я чувствовал себя ничуть не менее достойным божественного откровения. В какой-то момент, замирая от собственной смелости, я сказал себе, что мой разум, моя мысль и моё слово, возможно, не менее самоценно, чем слово учителя; что авторитет Ха-Матбиля или кого бы то ни было не может стать препятствием для вдумчивого осмысления услышанного и прочитанного; что не тот достоин уважения, кто поёт с чужого голоса, пусть даже божественно, а кто сам, ошибаясь и совершенствуясь, шлифует свою сольную партию. Я понял, что хочу такой истины, в которой мне не придётся идти на скользкие компромиссы с совестью. Тщеславие, скажете вы? Да, пожалуй, и оно тоже. Юношеский максимализм? Неумение или нежелание искать лёгкий путь? Не спорю. Errare humanum est¹¹⁴, а не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.

О чём же мы спорили? В основном о Писании, конечно же: о его толковании и о понимании жизни, которое следовало из оного толкования. Вот, в качестве примера, один из первых наших диалогов – о сыновнем долге. Уже не помню, что послужило толчком, но это был чуть ли не самый первый мой диспут с Ха-Матбилем – так сказать, проба пера.

– Скажи, учитель, – это я обращаюсь к Йоханану, – ведь даны Господом нашим на горе Синай заповеди для народа Исраэля, и в числе их завет: «Чти отца твоего и мать твою, дабы продлились дни твои на земле, которую Ашем даёт тебе».¹¹⁵ Есть ли случаи, когда можно отступить от этой заповеди?

– Как может человек со своим куцым умишком отступить от закона Божьего, данного праотцам нашим самим Ашемом? Проклят он будет, и проклято будет потомство его, и за вину отцов карать его будет Господь до третьего и четвёртого колена, как сказано в тех же заповедях.

– Не в том ещё мой вопрос заключался, учитель. Это лишь предвопрос, а вопрос мой следующий. Когда Ицхак¹¹⁶ состарился и глаза его ослабли, то призвал он своего старшего сына Эйсава¹¹⁷, чтобы благословить его, а Яаков¹¹⁸ по наущению своей матери Ривки¹¹⁹ обманул его. Он отнял хитростью благословение у брата своего, обманул отца, которого был обязан почитать, и тем опозорил себя. Почему же Господь не наказал его, не осудил и даже слова поперёк не сказал, а напротив, благословил его со всем потомством? Как оценишь ты поведение Яакова, чем оправдаешь и как объяснишь отношение Господа?

Лицо Йоханана потемнело. Подножка, которая таилась в моем вопросе, заставляла его противоречить даже не мне, а самому себе, своему прежнему постулату. Он не спешил с ответом, а какое-то время сверлил меня своим тяжёлым, в добрый талант¹²⁰, взглядом, словно впервые увидел. Наконец произнёс внушительно и раздельно, и каждое его слово, казалось, тоже весило не меньше десятка мин¹²¹:

– Господь не нуждается ни в оправданиях моих, ни в объяснениях. Он – высшая власть, мы же лишь рабы и черви у его трона. Это предответ, Йехошуа; ответ же мой следующий. Ты забыл, что раньше этого Эйсав сам продал Яакову право первородства за чечевичную похлёбку? Стало быть, и благословение должно было перейти к нему как к обладателю этого права.

– Учитель, как же так? Ведь если брат мой пришёл домой и попросил еды, так как он устал и голоден, а я ему не дам поесть, пока он не отдаст мне права первородства, то кто будет виноват и на ком будет грех? Тогда можно и у пьяного или больного отнять первородство, имущество, благословение – да что угодно, и всё это за хлеб насущный, за жалкую миску похлёбки! Разве это дело, достойное брата? Да что брата! Разве оно достойно честного человека? Разве отнимающий у ближнего своего даже малую толику в нужде его не повинен в грехе куда большем, чем тот, кто, не осознавая ценности, разбрасывается своим добром?

– Яаков не согрешил, ибо не нарушил послушания Господу, и завет тот заключил именно с ним и потомством его. Уже одно то, что Всевышний не обвинил его, свидетельствует, что Яаков невиновен перед ним. А невинный перед Господом не может быть виновен ни перед людьми, ни перед отцом, ни перед братом!

– Так значит, можно нарушить заповедь, данную Господом нашим? Можно обмануть отца и брата или совершить другое подлое деяние, и если не постигнет тебя за это кара, значит, нет на тебе вины? И Господь не просто простит нас, но даже не увидит греха, как это было с Яаковом? Значит, единственное мерило правильности деяния – это отношение к нему Господа нашего, даже если это деяние противоречит заповедям, данным им самим?

– Йехошуа, странны мысли твои, и кривыми улочками блуждает твой разум вместо прямого пути истины.

– Учитель, я просто продолжил твою же мысль, что если действие не подверглось осуждению Господнему, то оно не может быть грехом. И бессмысленно ссылаться на заповеди, так как воля Господа выше его собственных законов.

– Господу решать, какое деяние считать грехом, а какое прощать, кого карать, кого миловать, а кого и награждать! Он сам – Закон! Ни тебе, ни кому другому из смертных не постичь деяний и целей Господних!

– Как же нам, простым людям, понять, какими путями и какими деяниями заслужить благословение Господне и избежать его карающей длани? Нам, смертным, это недостижимо, как ты утверждаешь. Так чем же руководствоваться, если даже заповедям Господним не во всех случаях можно верить, ибо у Господа могут быть другие планы, о которых он нас не посчитал нужным поставить в известность?

– Слово Господне звучит в устах праведников и пророков! Не меряй свои либо ещё чьи деяния с деяниями патриархов и не сопоставляй мысли Господа нашего с мыслями своими. Не измерить человеческой меркой замыслов Господних, как не исчерпать пригоршней Ям-Амелах!

Слова Йоханана звучат всё громче; всё явственнее гнев слышится в его речах, и я умолкаю. Но в уме я всё ещё продолжаю дискуссию. Ну не убеждает меня то, что я слышу. Не вижу в словах Йоханана истины, не ощущаю за ними эха Господня.

Вечером мы с Андреасом и Йехудой уединились под старым дубом, что склонился над небольшим отрогом, довольно круто спускавшимся к берегу. Я и Йехуда устроились на узловатых корневищах, обнажившихся из-под осыпавшейся земли, в то время как Андреас свесил худые ноги с толстой горизонтальной ветви напротив, придавив её своим весом почти до самой земли. С некоторых пор у нас появилась традиция обсуждать здесь переговоренное за день, и у каждого было своё излюбленное место.

– Что-то учитель наш сегодня рассердился не на шутку, – скучающим голосом начал Йехуда, бросив на нас хитрый взгляд из-под картинно полузакрытых век. – Ты бы, Йехошуа, чем изводить его своими въедливыми вопросами, сварганил бы нам скамью. Ты же плотник, тебе это – раз плюнуть, а то сидим, как птицы на насесте. Андреас, того и гляди, навернётся на голову, а он не неё и так слабоват.

– А я соглашусь с Йехошуа, – беззлобно улыбнулся Андреас, не обращая внимания на привычные подколки Йехуды. – То, что сделал Яаков – это бесчестный поступок. Он оскорбил своего брата, отца, а значит, и Господа.

– Ну, подумай сам, Андреас – как он может оскорбить Господа, – возразил Йехуда, – если дальше говорится, что Господь благословил Яакова и всё потомство его? Значит, если кто и был оскорблён, то это точно не Господь.

– А вот теперь не соглашусь уже я, Йехуда, – ответил я за Андреаса. – Господь – это совершенство, и все дела его безупречны. Однако мы видим поступок, который оцениваем как неблаговидный, даже подлый, и далее нам говорят, что поступок одобрен Господом и потому он оправдан. Из этого следует одно из двух. Или у нас Господь, избирательно благословляющий подлые поступки, пристрастный и далёкий от справедливости, если дело касается его любимцев. Или совершение подлых дел вовсе не является преступлением – ни в глазах Господа, ни в глазах людей, – тогда заповеди Господни превращаются в фарс, бессмысленную беллетристику.

– И что ты выберешь для себя, Йехошуа? Какое объяснение тебе ближе? – спросил Йехуда, опять полуприкрыв веки с наигранно утомлённым видом.

– Есть ещё один вариант, кроме тех, что я озвучил. Возможно также, что Господь и не благословлял Яакова, но нас ввели в заблуждение.

– То есть как в заблуждение? – Йехуда даже открыл глаза, забыв свою роль скучающего сибарита. – Ты же знаешь, что так написано в Торе¹²²!

– А я и не оспариваю, что так написано в Торе, – ответил я. – Я лишь сомневаюсь, что в этом эпизоде Тора не искажена и не исключаю, что истинная Тора, истинное слово Божье, должна звучать по-другому.

От неожиданности Андреас даже потерял равновесие на своем зыбком насесте и вынужден был спрыгнуть на пологий склон, едва удержавшись. Ветвь, отряхиваясь от его веса, закачалась у него за спиной.

– То есть как – сомневаешься?

– Видишь ли, Андреас, у меня за мою жизнь сформировалось некое понимание степени добра и меры зла в происходящем. Оно может быть ошибочным, незрелым, может изменяться и трансформироваться со временем – но оно есть, и от этого факта никуда не деться. И когда я оцениваю то или иное деяние, то исхожу именно из этого своего понимания, а не из того, кем совершён поступок или кто его одобрил. Чтобы признать, что подлое деяние было благословлено Господом, я должен допустить, что Господь и сам несовершенен, если не сказать более. Эта мысль для меня ещё более абсурдна, чем допущение, что Тора, приписывающая Богу несвойственные ему деяния, в чём-то ошибается. А что выберешь ты для себя? Несправедливого Бога или искажённую Тору?

– Иногда ты говоришь такие кощунственные вещи, Йехошуа, что я едва удерживаюсь от того чтобы не донести на тебя в Санхедрин¹²³ за богохульство, – серьёзно смотря на меня, сказал Йехуда. – Ты сомневаешься в слове Господнем, озвученном в Торе?

– А в Господнем ли? Слово написано человеком, а человеку свойственно ошибаться, как говорит римский мудрец Сенека¹²⁴.

– Кто-кто?

– Луциус Сенека. Его любил цитировать мой мицраимский наставник Саба-Давид.

– Но ведь и ты человек, Йехошуа, – возразил мне Андреас. – И тебе также свойственно ошибаться! А что, если ты неправ в своих выводах?

– Я этого не исключаю, Андреас. Кто знает, что есть истина?

Андреас с Йехудой молчали, слегка напуганные моими словами. Я их понимал, так как и сам не вдруг нашёл силы переступить через веками вдалбливаемые в поколения предков аксиомы, а главное – рискнул назвать вещи своими именами. Первый шок, страх птенца, впервые вылетевшего из спасительного гнезда, у них пройдёт – я знал по себе, и они ещё могут обрести свободу мысли. А как она необходима – как воздух – тем единицам, которым посчастливилось достичь или хотя бы коснуться её!

Были и другие дискуссии, и помаленьку я набирался смелости всё острее возражать Ха-Матбилю, всё дальше заходить в своих публичных рассуждениях. Вот ещё один эпизод:

– Учитель, позволь спросить: когда Моше просил Паро¹²⁵ позволить вывести народ Исраэля из земли Эрец-Мицраим в землю обетованную, хотел ли того же Господь наш?

– Конечно, хотел! Странный вопрос, Йехошуа. Разве ты не знаешь, что Господь сам направил Моше и Ахарона¹²⁶ к своему народу, чтобы спасти его из рабства Мицраима? И были чудеса и знамения сотворены руками Моше, дабы понял Исраэль, как любит Господь народ свой и как наказывает врагов его!

– Так значит, Господь спешил спасти народ Исраэля из-под гнёта. Тогда почему же он каждый раз укреплял сердце Паро, чтобы тот не выпускал народа в землю обетованную? Ведь он мог как укрепить его сердце, так и смягчить, и тем спас бы Мицраим от многих напастей!

– Какое нам дело до Мицраима? Господь укрепил сердце Паро, дабы смог он руками Моше умножить свои чудеса и знамения над землей Мицраима, чтобы постигли все мощь и славу Адонай¹²⁷! Мицраим согрешил многократно и заслужил свою участь.

– Но ведь Адонай – создатель всего живого и всех людей! Он – отец и пастырь и Исраэля, и Мицраима. Так неужто наказания, ниспосланные на Мицраим, умножат его славу? Какую славу он умножил, какое чувство к себе вызвал? Страх и ужас по земле Паро и казни мицраимские¹²⁸ – вот чего он добился! Разве страха ждёт Господь от детей своих, а не любви и почитания?

– Кто ты такой, Йехошуа, чтобы мерить справедливость и целесообразность деяний Творца своей меркой? Как дерзнул ты человеческим разумением пытаться понять Господни мысли? Исраэль – избранный народ. Не надо ставить его на одну плоскость с язычниками Мицраима – гонителями народа Божьего, достойными всяческих бед.

– Я лишь пытаюсь найти Господа нашего в деяниях его, и отделить дела Божьи от дел человечьих. Скажи мне ещё, учитель: последняя казнь Мицраима, что наслал Господь – когда умер всякий первенец, от первенца Паро и до первенца рабыни, что сидит за жерновами, и от всего скота – как, чем оправдать это злодеяние? Ведь убиты были невинные дети за грехи отцов их, а грехи эти в том и были, что Паро не выпускал Исраэль из страны своей. Не выпускал же он их потому, что сам Адонай укрепил ему сердце. Получается, что грех Паро на совести Господа, а наказал он за него весь народ Мицраима?

– Кощунственны твои слова, Ха-Ноцри! – загремел голос Йоханана, и глаза его сверкнули из-под кустистых бровей. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что я уже переполнил чашу его терпения. Йоханан выпрямился во весь рост и даже поднял над собой мосластые руки, потрясая ими в возмущении. Его фигура нависла надо мной почти угрожающе. – Человек – это червь, раб Божий, и единственное предназначение его – служить Господу. А ты своё рабское слово смеешь ставить против божественного и судить дела его? Покайся, несчастный, пока не настигла тебя кара Господня! Не истины ты ищешь, а одержим Ха-Сатаном в речах и мыслях!

Я вновь умолкаю, не продолжая спор; но внутри меня всё восстаёт против услышанного. Опять доводы сводятся к одному: любой поступок, любое событие оценивается не с точки зрения добра или зла, а с точки зрения угодности Богу. Но может ли быть угодным Господу то, что мне кажется злым и недостойным? Что, если Господу приписывается деяние, которое является просто чудовищным – как избиение первенцев в Мицраиме? И для чего? Для какой высшей цели это было сделано? Чтобы спасти Исраэль? Нет. Этого Адонай мог добиться много проще, смягчив сердце Паро; но он сделал ровно наоборот. Так зачем, для чего? Ответ есть – он звучит и в Торе, и его же приводит Йоханан. Чтобы умножить славу свою в глазах Исраэля и устрашить врагов его! Получается, Господь добивался страха и ужаса от созданий своих, чтобы потешить своё самолюбие? Чтобы одни уверовали в него при виде тех чудовищных злодеяний, которые ему по силам, а другие были бы уничтожены? И это Господь наш?