Первый Апокриф

– Не помешаю, Йехошуа?

– Конечно, нет, Андреас. Садись – берег большой, места всем хватит, и ты знаешь, что тебе я всегда рад.

Мы помолчали какое-то время. Синеватые вечерние тени окутали берега Йардена. Свежий речной ветерок приятно холодил голову после дневного зноя, придавая мыслям мягкий и неторопливый ход.

– Ты знаешь, Йехошуа, – голос Андреаса дрожал от волнения, – я не сказал этого там, пока вы спорили, но сейчас хочу признаться. Мне кажется, что ты прав. Твой Господь, любящий свои чада, мне ближе, чем грозный владыка, карающий за ослушание. Я завидую тебе: ты не побоялся так спорить с Йохананом, в то время как я не осмелился даже на полслова поддержки. Но вот что я тебе скажу! Может, остальные и побоятся признаться в этом, но многим твои слова кажутся весомее и ближе к истине, чем сказанное Йохананом. Я думаю, что если бы не авторитет Ха-Матбиля, то не меньше половины наших послушников одобрило бы тебя и твои действия вслух.

– Вот как? Интересно. Спасибо тебе, Андреас, что ты делишься со мной. И ты говоришь, что моё слово нашло отклик у послушников? И даже переважило слово учителя?

– Да, Йехошуа! В том-то и дело, что многие на твоей стороне. Но авторитет учителя мешает это признать, открыто поддержать тебя. И даже я не имею столько храбрости, чтобы возразить ему, а тем более поднять, как и ты, свой голос против Писания. Это для меня звучит кощунственно, и я боюсь этих мыслей. А ты не боишься! Я завидую тебе, Йехошуа – завидую и восхищаюсь!

– Спасибо тебе ещё раз, Андреас. Ты снял у меня с груди немалый груз своими словами.

Андреас замолчал, видя мою немногословность, и я опять погрузился в свои мысли.

Что мне делать после случившегося: уйти или остаться? Если всё же уйти, то куда? Если остаться, как себя вести? Углублять ли свою колею, всё дальше отходя от Йоханана и расширяя трещину до непреодолимой пропасти, или всё же попытаться вновь сблизиться с ним, найдя точки соприкосновения?

Уходить не хотелось. Хотя я уже понимал, что когда-нибудь этого не избежать, но пока не был готов к столь радикальному шагу. У меня всё ещё больше вопросов, чем ответов на них, и я предпочёл остаться. Но, по возможности избегая прямой конфронтации с учителем, я всё же решил искать истину, руководствуясь собственным пониманием добра и зла. А дальнейших дискуссий решил не избегать, так как чувствовал, что споры с Ха-Матбилем, хоть и давались они нам обоим нелегко, позволяют мне яснее и чётче очертить свою колею, свой путь к Богу.

*****

С этого дня моё пребывание в лагере Йоханана качественно изменилось. Я словно отделил себя от него – своего учителя, тонкой канавкой, и щель эта день ото дня становилась все шире. Мы продолжали жить вместе, делили пищу и кров, всё было вроде бы по-прежнему, но появилось новое ощущение собственной независимости.

Но изменился не только я, изменился и Йоханан. У нас ещё не раз и не два были острые дискуссии, но никогда уже я не ощущал с его стороны попытки разгромить меня наголову в споре. Он скрестил со мной оружие и, поняв, что против него достойный соперник, решил впредь не искушать судьбу. Я также, со своей стороны, избегал обострения: мне не хотелось загонять его в угол и вновь испытать горький вкус победы с привкусом угрызений. Мы оба останавливались у какой-то черты, словно по взаимной договорённости, но плоды этих дискуссий с каждым днем давали о себе знать. Всё чаще я ловил заинтересованные взгляды собратьев, всё чаще к нам с Андреасом и Йехудой, продолжавшим диалоги на берегу Йардена, присоединялся тот или иной из них. А порой ради дискуссии со мной кто-то отрывался от группы слушателей Ха-Матбиля, и тогда я ловил ревнивый взгляд самого Йоханана.

Мало-помалу я окреп в этих спорах, прояснил и отшлифовал свою позицию. Мои аргументы обрели плоть; слово стало сильнее, увереннее. Справедливости ради признаюсь, что я многому научился у Йоханана – как в приёмах, позволяющих увлечь аудиторию, так и в мастерстве красноречия.

Была ещё причина, по которой ко мне стекались люди со всей округи и даже из дальних мест – это распространявшиеся из уст в уста слухи о моем таланте рофэ. Рассказы моих пациентов, одаривающие меня неземной силой исцеления, принесли плоды в виде нескончаемого потока страдальцев, ждущих чудесного излечения. Иногда мы прерывали дискуссии, чтобы оказать помощь тому или иному гостю.

Я ещё несколько раз навещал моих пациентов у габая Эзры, и вскоре мы по-настоящему сблизились с самим габаем. Он был мне в высшей степени благодарен за сына и всегда был рад видеть, радушен и хлебосолен. И даже после того как мальчик полностью излечился, швы были сняты, а Натан окончательно поправился, я продолжал по поводу и без оного заходить к ним в гости и даже оставался на ночь в той самой гостевой комнате, где был в первый раз. Вечерами мы с Эзрой и другими его гостями обсуждали вопросы, которые были темой моих споров с Йохананом и братией; и Эзра, как мне казалось, был серьёзно увлечён.

*****

Через некоторое время, месяцы спустя, тетрарх Переи, в которой мы находились, Хордус Антипа¹⁴⁹, разведясь с набатеянкой, взял в супруги жену сводного брата Иродиаду, которая к тому же приходилась ему племянницей. Это очередное кровосмешение, хоть оно было и не первым в монаршей идумейской семье, возмутило всех правоверных иудеев. Многие в приватных разговорах, а порой и публично, осуждали этих еретиков, получивших власть над троном Давидовым.

Йоханан, который не раз уже до этого сетовал на принятие Эдома в лоно истинной религии, а также порой высказывался зло и едко в отношении династии, теперь же просто был взбешён. Он поносил в речах тетрарха, громил самого Хордуса Великого¹⁵⁰, захватившего с помощью Рима Йерушалаим, весь его безбожный род, а по поводу самого брака разражался просто бурей проклятий.

Именно эта тема, в которой наши взгляды не сильно различались, стала той самой каплей, которая, переполнив чашу, привела в действие цепь событий, сыгравших роковую роль – как в моей судьбе, так и в судьбе самого Йоханана и братьев.

В этот день мы собрались вокруг Ха-Матбиля, слушая его проповедь, и разговор в очередной раз зашел об Антипе и его браке. Йоханан поносил их, не жалея пыла и ярости, под всеобщее одобрение:

– Это греховная семья; и они – эти язычники – сидят на троне Давидовом! Убийцы детей своих и кровосмесители, дети блудниц и сами рождены во блуде – вот кто они такие. Да и могло ли быть иначе: ведь они даже не принадлежат к колену Исраэля! Попомните мои слова: за этот грех, за обращение идумеев в истинную религию, с нас ещё не раз взыщется! Это деяние, лежащее на совести Гиркана Йоханана¹⁵¹, обернулось против нас самих. Наказание за отступление от закона – за то, что идумеи введены в лоно народа избранного, падёт на головы наши и потомков наших до седьмого колена!

– Позволь сказать, учитель, – подал я голос. – Я хотел уточнить один вопрос, который ты затронул, осуждая, и справедливо осуждая, кровосмешение на троне. Но вот что касаемо обращению идумеев в истинную религию. Значит ли это, что Господь наш не готов принять в лоно истины никого, кроме избранного народа Исраэля? А если истина будет раскрыта иному народу или иноплеменнику, и будет он соблюдать заветы Господни, вести жизнь праведную и захочет приобщиться к плодам, должно ли нам захлопнуть перед ним врата истины только потому, что он не из колена Авраамова, Ицхакова, Яакова?

– Да, Йехошуа, именно так и надо сделать. Обет заключен между Господом и коленом Яакова, и никто больше к обету этому отношения иметь не может. Новообращённый настолько же далёк от истинного иудея, как язычник от новообращённого.

– Но обет между Господом и народом – это одно, а почитание Господа – другое. Разве Бог не един для всех народов, и не все ли они – его чада? И если иноплеменник ведёт жизнь праведную, а иудей из колена Яакова грешит, то кто перед лицом Ашема достойнее?

– Забыл ты, Йехошуа, слова писания. А я напомню тебе книгу Эзры¹⁵² – как народ Исраэля вернулся из Бавела¹⁵³ милостью Корэша, царя Параса¹⁵⁴, и увидел их Эзра: «Так как брали они дочерей их в жёны для себя и для сынов своих, и смешали семя священное с народами других земель; и рука главных и старших была первой в этом беззаконии». И далее, слова пророка Эзры: «Со времён отцов наших по сей день мы в большой вине; и за прегрешения наши отданы были мы, цари наши, священники наши во власть царей других стран – меча, плена, грабежа и позора, как это ныне». И далее им же сказано: «Вы совершили беззаконие: взяли вы жён иных народов, увеличив вину Исраэля. А теперь признайте вину свою перед Господом отцов ваших и исполните волю Его: отделитесь от народов страны и от жён чужеземных». Так и сейчас должно поступить с идумеянами: отделить их грешное семя от священного семени, дабы вернуть истинному народу милость перед глазами Ашема, и дабы не постигло нас наказание.

– И снова не соглашусь я ни с тобой, учитель, ни с книгой Эзры. Ашем един, и всё человечество – его дети. Все они ему дороги, независимо от колена или языка. И скорбит он о греховных поступках эллина, римлянина или идумея так же, как и иудея из колена Давидова. И радуется он, когда даже самый малый из детей его находит путь к нему и к истине. Разве станет любящий отец выделять одного сына и потомство его, лишая остальных тепла своей любви? Разве тот, кто поступит так, будет ли справедлив в наших глазах? Так можно ли Богу приписывать поступки, которые нам кажутся несправедливыми?

– Господь выделил народ Исраэля своим особым благословением. Не равняй языческие племена с избранным семенем Яакова: лишь нам уготована высшая благодать. Ты же вновь поступки Божьи судишь по меркам человеческим, Йехошуа, а мысли его тебе недоступны. То, что делает он, и есть благо. И что бы он ни сделал, должно нам, рабам его, принять со смирением, ибо он Бог.

– Возражу тебе вновь, учитель. Не потому его деяния благо, что он Бог, а потому, что он Бог, то есть высшая справедливость, он не способен на неправедное дело. Не в его божественности надо искать оправдания злому или несправедливому деянию, а напротив, кощунственно приписывать Ашему преступные или несправедливые дела. И не иудейский это Бог, не приватный Господь народа Исраэля, и обет между нами – не привилегия, недоступная иным. Господь наш един для всех языков, и всех он любит не меньше, чем нас. А обет с Исраэлем возлагает на нас, на народ Исраэля, требования выше, чем к другим племенам, ибо нам своими делами и помыслами надо быть достойными божественного избрания, на которое мы претендуем. Не избрание делает нас выше, а дела наши, которыми и должны мы возвыситься. И если другие народы найдут свой путь к истине, то не должно нам ревновать или бояться кары Господней, а следует возрадоваться, как радуется Отец небесный, принимая в лоно своё новых любящих детей.

Йоханан не стал мне возражать, хотя последнее слово, и слово весомое, осталось за мной. А между тем я ожидал отпора, был готов к борьбе. Учитель это понял. Он увидел мою готовность, силу моей позиции, осознал, что его слова и аргументы недостаточны, и просто ушёл от дискуссии. Йоханан Ха-Матбиль решил отступить с наименьшими для себя потерями, оставив меня во всеоружии на поле и фактически лишив сокрушительной победы, но заодно и обезопасив себя от столь же сокрушительного поражения. Я это почувствовал, явственно почувствовал, но это ещё полбеды. Йоханан также заметил, что я осознал свою силу и превосходство над ним. Да и остальные братья, столпившиеся вокруг, восприняли уход от борьбы Йоханана как проявление слабости, предвестник капитуляции. У меня заскребли кошки на сердце от дурных предчувствий, и они не замедлили оправдаться.

В тот же вечер, когда я, по обыкновению, предавался размышлениям на берегу, на некотором отдалении от лагеря, рядом послышались шаги. Я подумал, что это, как обычно, Андреас, Йехуда либо ещё кто из братии, и даже не повернул головы.

– Закаты здесь бесподобны, Йехошуа, – услышал я знакомый голос. – Ты неравнодушен к ним, как я заметил.

– Да, учитель, они позволяют восхищаться красотой божественного замысла, – ответил я, повернувшись к Йоханану.

Да, это был именно он. Йоханан Ха-Матбиль собственной персоной пришёл составить мне компанию, чего уже давно не случалось. Я понимал, что предстоит разговор, и разговор непростой. Он сел рядом, достав неизменные чётки.

– Тебя, наверное, удивят мои слова, Йехошуа, но ты мне нравишься. Более того, ты нравишься мне куда больше любого из нашей братии, много больше самых верных моих учеников и преданных послушников. Я вижу в тебе волю, вижу личность, достойного человека, который крепок духом и смел разумом. Никто из братьев не смеет поднять свой голос, не имеет силы возразить, даже если они что-либо не принимают. Но не ты! Не ты. Я хочу, чтобы ты знал: я отдаю должное твоему мужеству, твоему разуму и твоему упорству. И что бы между нами ни было, как бы ни сложились наши отношения, помни, что моё уважение к тебе останется непоколебимым.

– Благодарю тебя, учитель. Твои слова дорогого стоят. Ничья похвала бы не была мне так ценна, как твоя, – я не мог понять, к чему клонит Йоханан, но как бы мы ни расходились в наших взглядах, было лестно услышать подобные слова именно из его уст, и в этом я не лукавил.

– Я не сразу оценил тебя, Йехошуа. Но с каждым нашим спором всё больше понимал, что ты – достойный соперник; мне всё явственнее открывалось, что в тебе есть то, чего нет ни в одном из нашей братии. Рука Господня простёрлась над тобой. Ты целитель от Бога. Ты умён, и воля у тебя железная; упорству и страсти можно только позавидовать. Я хочу, чтобы ты стал мне союзником. Я протягиваю тебе свою руку. Вдвоём мы умножим нашу мощь, наше слово: моя страсть и твой разум – вместе мы перевернём горы! Подумай об этом, Йехошуа. Подумай над моим предложением. Встань под моё знамя, и ты будешь вторым человеком после меня. Не торопись с ответом.

Я задумался. Йоханан действительно озадачил меня, и я понимал, что от моего ответа многое зависит. Многое прежде всего для меня, хотя и для него тоже. Йоханан Ха-Матбиль, чьё имя гремит по всему Эрец-Йехуду и Ха-Галилю, по Гильаду и Декаполису, предлагает мне свою руку и зовёт меня стать одесную его. Мог ли я надеяться на это ещё десять месяцев назад, когда только покинул отцовский дом? Йоханан задел струну моего самолюбия, и весьма ощутимо.

Сам учитель ждал моего ответа, сидя рядом и неторопливо, привычным движением перебирая свои неизменные чётки.

Вторым после него… А разве есть разница – вторым ли, пятым ли, сотым ли? Что это даст мне? Ведь не места я пришел искать себе и не привилегии стать тенью йоханановой. Быть вторым при нём значит потерять себя. Ведь то, чему учит Ха-Матбиль, что он проповедует, не принимает моё сердце. Так неужто все наши споры и противоречия – это была лишь фикция, позёрство, чтобы доказать собственную значимость и получить завидную возможность стать одесную учителя? И чем больше я думал, тем яснее понимал, что этот шаг для меня неприемлем. Как бы ни льстило отношение Йоханана, но променять самого себя на сомнительную честь стать тенью Ха-Матбиля – на это я пойти не мог. Да, не стоит ни себя обманывать, ни учителя вводить в заблуждение. Эта роль не по мне.

– Позволь ответить тебе, учитель, и заранее прости, если мои слова не понравятся тебе, – наконец решившись, произнёс я. – Ты предлагаешь мне стать вторым после тебя. Не скрою, это мне очень льстит. Но подумай, что это означает для меня? Ведь не места пришел я искать и не признания, пусть даже и твоего, а себя самого. Себя я пытаюсь познать и найти в себе Бога. Могу ли я встать на твой путь и потерять его?

Йоханан не поднимал головы, словно увидел что-то занимательное у себя под ногами. И только сейчас, когда я закончил, пристально посмотрел мне в глаза. Лицо у него было усталое, разочарованное и какое-то помятое.

– Я боялся такого ответа, Йехошуа; и всё-таки я его получил. Ты не хочешь быть вторым. Ты решил стать первым. Я недооценил тебя.

Лёгкая усмешка, прозвучавшая в голосе, даже больше чем смысл сказанного заставила вспыхнуть мое лицо. Такое «прочтение» моих слов обожгло как пощёчина.

– Ты несправедлив ко мне, учитель, или неверно понял. Не лидерства я ищу, и не амбиции мной движут. Я действительно был бы рад найти в тебе человека, каждое слово которого находило бы отклик в моей душе, и именно за этим и пришёл к тебе. Не моя то вина, что не нашёл я того, что искал. Да и ничьей вины тут нет. Мы те, кем нас сотворил Господь.

Йоханан молчал; молчал и я. Лишь вечерний треск цикад да шелест листвы нарушали звенящую тишину, набухшую меж нами тяжёлыми гроздьями. Мягко постукивали чётки Йоханана, которые он машинально продолжал перебирать. Чувствовалось, что Ха-Матбилю есть что сказать, но он оттягивает это – даёт мне шанс передумать, пойти на попятную. Не дождался.

– Йехошуа, я не хотел, чтобы зашло так далеко, но ты не оставляешь мне выбора. Тесно нам двоим в одной общине: нет места двум пророкам, и двум правдам рядом не ужиться. Это моя братия, моё детище, и потому, Йехошуа, хоть видит Бог – и не хотел я этого, а может быть, и ты не хотел, но придётся тебе покинуть нас.

Набухавший месяцами гнойник лопнул. И хоть в глубине души я давно уже понимал, что нечто подобное должно было случиться, то, что оно было озвучено именно так – из уст самого Ха-Матбиля, фактически изгонявшего меня, тяжёлым пыльным мешком двинуло по затылку. Йоханан ждал моей реакции, но в наступившем вокруг вакууме я всё не мог сформулировать свою реплику. Не дождавшись от меня ответа, Йоханан поднялся.

– Я не тороплю тебя, Йехошуа, но знай, что тебе не место рядом со мной, – и с этими словами Ха-Матбиль удалился в сторону потрескивающего костра, освещавшего поляну.

Я остался один и мало-помалу, под воздействием ли прохладного речного ветра, или успокаивающего треска сверчка откуда-то справа, мысли мои, ещё недавно всполошённым табуном проносящиеся по внезапно поглупевшему мозгу, успокоились и упорядочились в относительно стройные и понятные системы.

А в чём шок-то? Почему это меня так поразило? Ну, сейчас ли, позже ли, но итог-то был неизбежен. Нам не по пути с Йохананом, и когда-нибудь я бы сам дозрел до того, чтобы покинуть его. Так неужели простое следствие из имеющего место факта наших противоречий способно так меня выбить из колеи? Йоханан это почувствовал раньше и взял на себя труд принять решение. Разве не ясно, что для его самолюбия, которое никак не назовёшь скромным, было бы куда большим ударом, если бы я удалился сам, попутно ещё не раз заставив почувствовать слабость его, Ха-Матбиля, в дискуссиях? Так что его шаг разумен и объясним. Кто знает, как бы я сам поступил, будь на его месте?

Но всё равно, несмотря на все доводы разума, душила обида – обычная обида человека, обманувшегося в своих лучших ожиданиях. Несмотря на всё нараставшие противоречия, я ещё оставлял для Йоханана возможность подняться в моих глазах на тот пьедестал учителя и наставника, на который вознёс задолго до встречи. И вот теперь поставлена точка – не мной, но не без моей помощи, и точка окончательная. Теперь наши дороги не просто разошлись – они наверное уже и не сойдутся никогда. Ни цель, ни методы, ничего больше не могло нас свести.

Но никакие переживания уже не могли бы изменить ход событий. Как говорил Саба-Давид: «Если не можешь изменить реальность, измени своё отношение к ней». Не раз мне приходилось убеждаться в мудрости этого изречения, и сейчас оно было как нельзя кстати. Придя к этому выводу, я несколько успокоился и, вздохнув, отправился собирать вещи и подумать о своих дальнейших планах.

Глава VII. Чужая беда

Меня встретили глаза Андреаса, горящие тревогой на размазанном сумерками лице. Слышал что? Или только почувствовал неладное, заметив наш с Ха-Матбилем тет-а-тет? Не говорит ни слова, лишь наблюдает, как я с напускным спокойствием перебираю инструменты, складываю их в котомку. Неизбежное объяснение, переполнив меня до краёв, никак не находит слов излиться; лишь всё сильнее теснит грудь, стучит жилкой на виске. Я всё молчу, избегая даже встречаться взглядом с Андреасом. Странное ощущение неловкости, неуместности того, что я сейчас скажу, и фальшивости услышанного в ответ сковало язык. И чем дольше длится это молчание, тем невозможней кажется нарушить его.

Странное существо – человек. Внутри он может страдать и томиться, но словно стыдится собственных чувств, играя на людях равнодушие и вымучивая из себя суровую сдержанность. Он пытается быть другим – не только и даже не столько в глазах окружающих, сколько в своих собственных, как будто этот некто с невозмутимой толстокожестью чем-то лучше обнажённых струн души. Зачем? Не знаю, но и сам бессознательно впрягаюсь в эту глупую роль, демонстрирую суррогат ложных чувств, за маску фальшивого хладнокровия прячу эмоции.

Подошел Йехуда. Я его не увидел, лишь почувствовал удвоение веса направленных на меня пристальных глаз. Так порой ощущение упёршегося в спину взгляда заставляет нас внезапно обернуться. Присутствие человека не обязательно требует визуального подтверждения: что-то меняется в среде, какая-то строго индивидуальная аура, сопровождающая каждого, позволяет с не меньшей определённостью ощутить его появление или уход. Интересно, какая аура сопровождает меня самого? Ещё хотелось бы знать: а что, это ощущение – моё постоянное свойство независимо от окружающих, или в глазах каждого я обладаю уникальной аурой, обусловленной природой самого наблюдателя? Боже, в какие дебри забрело гульливое сознание! Что за ересь я несу, вместо того чтобы поговорить с друзьями о том, что действительно меня волнует!

Наконец, подушечкой указательного оценив гладкую пупыристость головки последнего зонда и присоединив его к остальным собратьям в котомке, поворачиваюсь к друзьям и, направив взгляд куда-то мимо них, с изрядной долей самоиронии (очередное убежище для расстроенных чувств), говорю:

– Ну, всё, братья: на этом моё обучение можно считать законченным. Ввиду выдающихся успехов я досрочно завершаю его и покидаю сию гостеприимную общину.

– Что случилось, Йехошуа? Это из-за вашего с Ха-Матбилем разговора? – Андреас, похоже, не на шутку ошарашен новостью.

– Да, друг мой, да. Йоханан недвусмысленно дал мне понять, что мне с ним не по пути, и он мне не рад. Если в двух словах – мне был предоставлен выбор: или стать правой рукой Йоханана и не подвергать ни единое его слово сомнению, или покинуть общину. Я выбрал последнее.

Нависла тягостная для всех тишина, нарушенная, наконец, спотыкающимся голосом Андреаса:

– Если т-ты уйдёшь, то и я т-тут не останусь ни дня. Я н-не хочу и н-не буду… Этого я не с-смогу!

Он так сильно начал заикаться, что замолчал, моргая. Я же, как ни хорохорился до того, ощутил непрошеную гостью, заполнившую уголок глаза, и хотя сумерки едва ли выдали бы её торопливый бег по щеке, полез мизинцем, имитируя залетевшую соринку. Ну до чего же я сентиментален для своего возраста! Хотя… ну и Бог с ней, с этой игрой в невозмутимость. Возмутимся, чего уж. Я крепче обнял Андреаса. Захотелось сейчас же, сию минуту, сделать что-нибудь хорошее для него – хоть как-то отблагодарить за искренний порыв, за отсутствие колебаний, за верность дружбе, готовность быть рядом, даже за это безыскусное мальчишеское заикание.

Наконец я отпустил Андреаса, а он повернулся к Йехуде – раскрасневшийся, смущённый, счастливый.

– Ты с нами, брат? – интонация была не столько вопросительной, сколько побудительной, словно он не сомневался в ответе, а лишь торопил естественный и несомненный импульс.

Йехуда молчал. Насупился, обдумывая ситуацию с полминуты. Наконец, дозрев до чего-то, выдавил из себя неуклюжие, тягучие словеса:

– Я ещё не знаю… то есть, не решил, всё это так… неожиданно. Мне надо всё взвесить, обдумать и… А куда вы пойдете?

Природа есть природа, у каждого человека она своя. Искренность и порыв Андреаса так же естественны для него, как вдумчивость и основательность для Йехуды. Чего я ожидал? Что один из любимых учеников Йоханана, снискавший его доверие и ставший казначеем общины задолго до моего в ней появления, без колебаний, только ради меня, бросит всё и присоединится к гонимому? Да нет, конечно же. Тогда почему, услышав то, что и должен был услышать, ощутил, как вновь сгустилась чуть прореженная тоска?

И куда теперь? Андреас звал меня к себе домой, в Кфар-Нахум, где остался его брат Шимон¹⁵⁵. С моим талантом рофэ я мог не беспокоиться о том, чтобы заработать на хлеб насущный, а потребности у меня невелики. Я, пожалуй, был склонен согласиться на его предложение. Да, меня действительно тянуло туда, в родной до боли Ха-Галиль, по которому я уже успел соскучиться за эти месяцы, но было одно «но». Я не ощущал, что миссия, которую добровольно навязал себе, завершена. Странное ощущение собственной хрупкости, эфемерности, некой прозрачности не позволяло довериться себе полностью, без колебаний. Концепция моей истины, определившаяся композиционно и уже намеченная фактурными мазками, ещё требовала тонкой работы кистью.

Ну а куда ещё? Вспомнились оброненные как-то Йохананом слова про Кумран. Быть может, там я обрету то, что тщетно пытался найти в лице Ха-Матбиля? Я предложил Андреасу посетить ессейскую общину и лишь потом подумать о возвращении в Кфар-Нахум.

Йехуда отмалчивался, практически не участвуя в обсуждении, но и не пытаясь нас покинуть. Что у него на уме? Краем глаза я смотрел на его умную, лобастую голову, пытаясь примерить на себя его мысли, проникнуть в сознание и услышать, о чём он молчит. Оставить ли Йоханана или отвернуться от нас, товарищей? Если остаться, то будет ли это предательством по отношению ко мне, и как мы с Андреасом воспримем это? Не знаю, верно ли понял его или, быть может, лишь выдал собственные мысли за его, йехудины, но, сдаётся мне, всё же был недалёк от истины. Сам же намеренно не обращаюсь к нему напрямую в разговоре, с некоторой опаской ожидая его решения. Но нашему разговору суждено было прерваться несколько неожиданным образом.

Со стороны костра, разложенного братьями неподалёку, к нашей компании кто-то подошёл. Повернувшись на оклик, я чуть не вздрогнул, увидев рослого незнакомца, худой и костистый силуэт которого, закрыв от нас источник света, выглядел несколько зловеще.

– Шалом вам, почтенные. Я эта… А где бы мне рофэ Йехошуа увидеть? – раздался приглушённый голос нашего неожиданного собеседника.

Я уже упоминал, что немало людей, и с каждым днем всё больше, искали меня со своими болячками. Количеством они могли уже конкурировать с жаждущими проповедей Йоханана (а не одна ли это из причин изгнания?), и потому никто не удивился, услышав слова незнакомца.

– Слушаю тебя, добрый человек, – ответил ему, – я и есть Йехошуа.

– Ась? Ой-вэй! Добрый господин хороший, – с поспешной почтительностью склонился незнакомец, – помоги нам, будь добренек! Заставь век Бога молить! Не откажи нам, убогим!

Стараясь не замечать резанувших слух заискивающих интонаций, тем более неприятных, что обращены они именно ко мне, я повернулся к незнакомцу. Из уст кряжистого селянина они звучали совсем уж неуместно. Быть может, многие не обращают внимания на нюансы интонации, а иным подобные нотки просителя даже ласкают слух, повышая их значимость. Мне же вид униженного человека оскорбляет взор – так же, как и заискивание в голосе коробит слух.

– Садись, добрый человек. Успокойся, не волнуйся и расскажи всё подробно.

– Ой, нет, не сяду. Да как же эта? Не смею сидеть…

– Говорю тебе, сядь! – я чуть не вспылил от его манеры, но тут же и спохватился, заметив, как униженно он поспешил исполнить мой приказ.

Разве виноват он в своём подобострастии? А чем я лучше-то, со своим тоном? Щёки мне обжёг румянец стыда, хорошо хоть темнота скрыла смущение. Я продолжил уже другим тоном, ободряющим:

– Расскажи всё по порядку. Как звать тебя?

– Товия меня зовут, добрый господин.

– Почтенный Товия, расскажи, что за беда: кому понадобилась помощь?

Товия, поспешивший опуститься там же, где стоял, положив узловатую палку, заменявшую посох, себе на колени, виновато ссутулился, словно извиняясь за свой высокий рост и пытаясь занять меньше места в пространстве. Отблеск далёкого костра играл бликами на его испещрённом глубокими морщинами лице, на котором блуждала виноватая улыбка.

– Ась? Ну да, ну да… Почтенный Йехошуа, дочу спаси мне. Доча моя дней десять тому упала, а чего, к чему, кто его знает? Так и лежит, и лежит. Оно вроде и пошла, ан нет, опять те лежит. Хучь бы чуток полегчало, а то всё хужеет. И чего ей? Не держат её ноги, и всё. Как прямо тряпичная, не иначе. Оно, может, сглаз какой?

Ох уж мне этот гильадский простонародный! Вот и пойми его криптограмму. И так-то прононс тут одиозный для непривычного уха нашего брата северянина, так ещё и рассказ до того сумбурный, что дешифровальщик нужен, не иначе.

– Упала дочь, говоришь? Сколько ей лет?

– Ась? Лет? Аккурат десять стукнуло. Вот в самый таммуз¹⁵⁶ и стукнуло.

– Откуда она упала?

– Ну дык… Говорю же, с кровли. Бельё пошла сымать – нет, чтоб под ноги собе… Э-эх, мелкота, мозгов – что курица ногой выгребла.

– Упала с кровли, говоришь? А что себе ушибла?

– Так-то руки-ноги целы. Башкой вроде стукнулась.

– Сознание теряла? Тошнота, рвота были?

– Ась?

– Говорю, сознание теряла? Ну, вроде как спит, а разбудить не получается. Вот такое было, когда упала?

– А кто его знает? Может, и было, да никто не видел за её падение. Мать попозже нашла, когда она уж дома слегла. Мать, слышь ты, муку молола – даже не слыхала, чего там да где…

– А тошнило её с той поры?

– А то как же? Всенепременно тошнило. И посейчас тошнит. Вот оно как.

– Так она с того времени и лежит?

– Она-то? Полежала чуток, да и поднялась, чего ей… Да вот походила-походила день-два и опять слегла, и уж не встаёт. А коли встанет, так и ноги не держат. Чисто куль али пьяная какая – шатает туды-сюды.

– Как далеко твоя дочь, Товия?

– Она-то? Та не, недалеко. Часа четыре пешего ходу. Одначе, ежели эдак рассудить, то и не близко получается. Это там, на восход, – махнул он рукой в сторону, противоположную реке, – в Кафрейне¹⁵⁷.

Я помолчал, обдумывая услышанное. Не то чтобы я колебался, откликнуться ли на просьбу Товии; это было само собой разумеющимся. Но как быть с тем, что мы только что обсуждали – с необходимостью покинуть общину, с планами?

– Товия, не беспокойся и подожди меня у костра. Мне надо кое-что обсудить с друзьями, и потом мы отправимся в дорогу, в… Как ты говоришь, зовётся твоя деревня?