Традиции & Авангард. №1 (8) 2021 г.

– А что это за имя такое – Зорик? – Она несла аккуратно сложенный свитер в руках, не решаясь его надеть.

– Зоригто. Бурятское имя, не слышала, что ли?

– Слышала, но оно редкое довольно. А откуда ты всех знаешь? – удивилась Леля.

– Да я тут неделю уже голимую лежу! – всплеснула руками Светка. – Че тут не знать-то?

– Вы с ним курить ходите?

– Да нет, я его дразню просто. Он не курит, он же спортсмен.

– А ты сама-то куришь?

– Конечно! Если есть, – прищурила Светка здоровый глаз. Глаза у нее были карие, с медным отливом, и пушистые рыжие ресницы.

3

Обед в больнице оказался совсем даже не плохой. Горячий суп с вермишелью, тефтели с картофельным пюре, сладкий дымящийся чай с пряником. Леля натянула свитер Зорика поверх своего халата, подвернула рукава, в два раза сложила длинное горло и наконец согрелась. Свитер был мягкий, с пушистым ворсом и пах мужским одеколоном. Не таким, как у папы, незнакомым.

На посту Лелю остановила дежурная медсестра:

– Базарова? Сегодня в четыре приду за тобой на пункцию, чтоб в палате была.

После обеда в палате было тихо. Бабушка на кровати у окна дремала, дама интеллигентного вида шуршала газетой, Лелина соседка слева, та, что с маленьким ребенком, что-то вязала на спицах, а малыш спал, раскинув ручки. Голова его была забинтована, так что виднелось только безмятежное личико с румяными ото сна щечками. Светка тоже легла и взяла книжку, но уже через пару минут Леля увидела, что она спит.

Леле совсем не спалось. Она не ожидала, что это будет прямо сегодня. Жуткая эта пункция. Но, с другой стороны, что тянуть? Ее же для этого сюда и положили. Леля повернулась на бок, так что прямо перед глазами оказалась тумбочка. Она стала смотреть, не ползет ли там вдруг какой-нибудь таракан, и не заметила, как уснула.

– Базарова, Ольга, – услышала Леля и открыла глаза. Над ней нависал белый халат медсестры. – Вставай, в операционную, четыре уже без пяти.

Операционная находилась на другом конце отделения, так что по дороге она окончательно проснулась. Медсестра открыла дверь, подтолкнула Лелю вперед, положила на край стола ее худенькую историю и сказала: «Забирайте».

Историю забрала уже другая, молоденькая медсестра и отнесла ее в глубь комнаты, за стол, где сидел врач. Вообще, комната не была похожа на операционную из кино. Не было стола, куда кладут больного, и не было над ним огромной хирургической лампы, похожей на летающую тарелку. У стен стояли насквозь прозрачные стеклянные шкафчики с какими-то склянками. За окном уже темнело, в комнате было сумрачно и зябко. Александр Цыренович поднял на Лелю глаза, улыбнулся:

– Как ты тут, освоилась уже немного?

– Да, все хорошо.

– Ну, садись вот сюда. – Он показал на стоявший у стены самый обычный стул с металлическими подлокотниками. – Первый раз на такую процедуру?

Леля кивнула. Ей становилось не по себе. Медсестра взяла со стола с инструментами длинную, скрученную из нескольких проволок палку, похожую на вязальную спицу, только гибкую. На ее конце был намотан ватный валик. Медсестра сунула спицу с валиком в какую-то склянку.

– Мама говорила, ты плаваньем занимаешься? – спросил Александр Цыренович, двигая свой стул ближе к Леле и подсаживаясь к ней лицом к лицу.

– Да, я недавно начала.

– В большом бассейне, на Бабушкина?

– Да, там… – Леля испуганно следила глазами за медсестрой.

– Отличный бассейн, олимпийский! Марин, давай, – глядя на Лелю, сказал доктор.

Леля ничего не успела сообразить, как длинная гибкая спица с ватой на конце оказалась у нее в носу, и не просто в носу, а где-то так глубоко в голове, что Леля в ужасе дернулась назад. Но уперлась затылком в стену, к которой предусмотрительно был придвинут ее стул.

– Ну-ну, сиди спокойненько, моя хорошая, не больно же?

Больно действительно не было. Просто внезапно ощутить где-то там, внутри собственной головы, инородный предмет оказалось очень жутко. Вытаращив глаза на торчащую из ее носа спицу, Леля кивнула.

– Ну и посиди так немножко. С вышки прыгала? Там же вышки есть. Сколько самая высокая? Десять метров? С нее прыгала? Нет еще? А с какой самой высокой? С пяти?

Леля кивала головой «да» и «нет», хотя, в общем-то, ей ничего не мешало говорить. Спица торчала в носу, но шевелить ртом и вообще лицом было страшно.

– Марин, давай.

Доктор ловким движением фокусника извлек из Лелиного носа спицу и, к ее изумлению, мгновенно вставил туда точно такую же другую.

– Молодчина! Еще немножко посидим.

Со второй спицей было уже не так страшно, и Леля, кажется, не почувствовала ее глубоко внутри головы.

Когда доктор извлек очередную спицу и повернулся на своем вертящемся стуле, Леля с облегчением вздохнула:

– Все, можно идти?

– Ага, куда это ты собралась? – сверкнув веселыми искорками, лукаво стрельнула в нее глазами медсестра.

– Нет, моя хорошая, подожди еще, – сказал, сидя к ней вполоборота, Александр Цыренович. Голос у него был негромкий, спокойный. – Это мы с тобой еще только заморозились. Сейчас сделаем промывание, но ты уже ничего и не почувствуешь.

Тем временем в руках у медсестры Марины появился шприц. Это был не тот шприц, каким Лелиному классу ставили прививки в плечо. И не тот, которым ставили уколы бабушке, когда у нее был гипертонический криз и пришлось вызывать карету скорой помощи. Это был гигантский шприц, каких не должно быть в реальной жизни! Это был шприц из комедии «Кавказская пленница», которым ставили укол толстяку из троицы разбойников, Моргунову! В шприце плескалась желтая жидкость. А иголка была длинная и очень толстая, почти как стержень от фломастера. В мгновение ока шприц оказался у доктора в руках, он встал, чуть запрокинул Лелину голову, ввел иголку все в ту же многострадальную ноздрю и, придерживая Лелю за затылок, с силой надавил. Внутри Лелиной головы, где-то возле мозгов, раздался тошнотворный хруст, и тогда доктор отпустил ее затылок.

– Это что? – боясь пошевелиться, незнакомым, глухим голосом спросила Леля.

– Это мы вошли в гайморову пазуху, – отозвался Александр Цыренович. – Она ведь закрыта стеночкой, а нам нужно попасть внутрь, чтобы все там промыть и навести порядок. Больно тебе?

– Нет, – честно ответила Леля, потому что больно действительно не было. Было жутко.

– Умница. Сейчас не болтаем больше и открываем рот.

Медсестра Марина сунула под Лелин подбородок белое эмалированное судно, и доктор надавил на поршень шприца. Леле показалось, что желтый фурацилиновый раствор полился у нее отовсюду сразу – из носа, изо рта и даже из ушей. Ей казалось, что она сейчас захлебнется, но это только казалось. Оставив толстую иглу торчать в пазухе, Александр Цыренович сменил пустой шприц на полный.

– И еще немного. Ты молодец, настоящая спортсменка, умница!

Когда все было позади, с ватным тампоном в носу и в сопровождении медсестры Марины Леля вышла в коридор.

– Пойдем провожу. Голова не кружится? Полдник тебе оставили, в палату отнесли, там булочка с кефиром. Сможешь – поешь. К ужину все уже забудешь, – приговаривала она. – Тебе повезло, что Александр Цыренович сегодня дежурит, у него рука легкая.

Леля и не думала плакать, но, добравшись до своей кровати, она легла на бок, свернулась комочком и почувствовала, как по щеке сбежала горячая слезинка и подушка у виска стала мокрой.

4

Сонная и тихая в дневные часы, к вечеру седьмая палата внезапно ожила. Бабушка Евдокия Кирилловна, кряхтя, поднялась с кровати и пошла «расхаживаться» по коридору. Две женщины средних лет, имен которых Леля еще не знала, взялись обсуждать Андропова, недавно сменившего на посту Леонида Ильича, и его «карательные» меры против прогульщиков.

– Днем с работы не выйти, если надо в магазин или по каким-то делам, – сокрушалась одна. – Вон мою сотрудницу из проектного остановили днем в универмаге. Она насилу доказала, что у нее обеденный перерыв позже, чем у других. График работы смещенный. А так вообще – выговор с занесением, и привет.

– Ну, может, оно и хорошо, – рассуждала другая, – а то тунеядцев развелось, знаете. А пьянства сколько? У нас вот на заводе мало кто до конца смены трезвый. А что там уже за работа, когда глаза залил? Может, и пора уже порядок наводить.

Лелина соседка слева подхватила на руки своего малыша и взялась ходить с ним по палате. А потом спустила его на пол, и он пошел, держась за ее пальцы, смешными маленькими ножками.

– А кто это у нас такой хорошенький! – улыбнулась Леля.

– А это девочка у нас! – не разгибая спины и лишь неудобно приподняв голову, ответила женщина.

Малышку с удивленными бровками звали Аюна. Ее мама, круглолицая, румяная Баирма, согнувшись в пояснице и широко расставив крепкие ноги с поджарыми икрами, шла, вторя шажочкам Аюны. Свои жесткие, как конская грива, длинные волосы она закручивала на макушке в большую шишку. Красная вязаная кофта обтягивала полные, округлые плечи.

Их привезли в республиканскую больницу из маленькой деревни из-под Кяхты. У Аюны был жуткий отит, который сначала никак не могли нормально диагностировать, потом не могли вылечить и запустили до гнойного абсцесса. В больнице малышке сразу же сделали операцию, и вся голова у нее теперь была забинтована.

«Ухо бинтовать такому маленькому ребенку бесполезно, повязка мигом слезет», – объяснила Светка.

Детской кроватки в палате не было, и матери с ребенком полагалось как-то умещаться на одной взрослой. Когда малышка засыпала, Баирма сидела на краешке с вязанием или протискивалась к стенке и лежала на боку, прижавшись к холодной штукатурке спиной и боясь пошевелиться. У Лели почему-то крутилось сравнение «как в поезде». Баирма не спала толком ни одной ночи с тех пор, как заболела дочка. Аюна кричала от боли, почти ничего не ела, температура понималась за сорок. Когда их наконец привезли в Улан-Удэ, состояние малышки было тяжелым, она могла умереть. Теперь операция была позади, девочка шла на поправку, и Баирма, измученная бессонными ночами и страхом потерять ребенка, по большей части находилась в какой-то прострации. Порой она откладывала вязание и в задумчивости сидела рядом со спящей Аюной, глядя в одну точку, как будто спала с открытыми глазами. Но стоило Аюне пошевелиться или издать малейший звук, мать мгновенно склонялась над ней, тревожно заглядывая в детское личико. Дома у нее остались трое сыновей – трех, восьми и одиннадцати лет.

– Старшие-то водятся с сестренкой? – спросила Светка, глядя, как уверенно топает Аюна маленькими ножками в вязаных пинетках.

– Ой, да кто бы с ними водился! – отозвалась Баирма. – Отвернешься – уже у них куча мала. Ну хотя средний, Чингиз, тот водится. Он такой у нас, заботливый. – Баирма подхватила Аюну на руки.

– Да они ее все втроем в обиду не дадут, младшую сестренку. Повезло тебе, Аюша, да?

– А с кем сейчас мальчишки? – поинтересовалась Тамара Александровна, элегантная пожилая дама с кровати у окна. – Кто за ними смотрит, раз они у вас такие шебутные?

– Ну, те с отцом и с родителями нашими, там нормально все будет. – Баирма уверенно махнула рукой куда-то вдаль, словно отгоняя от себя тревожные мысли о доме и сыновьях, которые уже не в силах была вынести.

– Надо бы чайку выпить, – не обращаясь ни к кому конкретно и ко всем сразу, заметила Тамара Александровна.

Она достала из тумбочки стеклянную банку и маленький кипятильник. Пользоваться в палате электроприборами было запрещено, но медперсонал прекрасно знал, что больные греются чаем в своих выстуженных палатах. Женщины подтянулись к столу, разлили по чашкам ароматную заварку со смородиновым листом, который имелся у кого-то в запасах, открыли банки с вареньем, развязали мешочки с печеньем и пряниками. Все угощали друг друга, все на столе было общим. Леля чувствовала себя спокойно и уютно среди этих женщин, о которых ничего не знала еще сегодня утром. Все это напоминало ей поезд дальнего следования, в котором она однажды ехала с бабушкой целую неделю от Улан-Удэ до самой Москвы. Леле нравилось наблюдать, как люди, еще вчера совершенно чужие друг другу, оказавшись рядом, внезапно становились близкими и почти родными. Делились друг с другом едой, если надо, то и лекарствами и, конечно, своими историями и даже секретами. А потом прощались, как будто увидятся завтра снова, и не виделись уже больше никогда в жизни…

Когда дежурная медсестра заглянула в палату и сказала: «Выключаем свет, через пять минут отбой», Леля вспомнила, что так и не позвонила домой. Так и не сказала маме, что нужно принести теплые вещи. И хорошо бы еще – баночку варенья.

– Ничего, завтра скажешь. Пока в Зорикином свитере походишь, плохо тебе, что ли? – подмигнула Светка. – Пойдем умываться.

Куда идти, Леля уже знала. В самом конце отделения длинный широкий коридор поворачивал налево узеньким аппендиксом, где находились двери с намалеванными на них зеленой краской корявыми буквами «М» и «Ж». За дверью с буквой «Ж» располагалась умывальная комната с огромным окном, стекла которого были до половины закрашены белой масляной краской. Щербатая рыжая плитка на полу местами отклеилась и с противным скрежетом елозила под ногами. Вдоль стены красовались четыре жестяные раковины, над каждой висело небольшое прямоугольное зеркало, в котором отражались истошно-зеленые стены. Еще днем по пути сюда Леля с тоской подумала, что обнаружит тут напольные унитазы, над которыми надо висеть на корточках, как в лесу. Такие были у них в школе, и Леля их терпеть не могла. Но в больнице, к счастью, унитазы оказались нормальные. Правда, без пластиковых стульчаков, но зато каждый в своей кабинке с дверью! В школе у них не то что кабинок, не было даже низеньких перегородок, и девчонки на переменах пристраивались над отверстиями рядком, как куры на насесте.

– Пойдем, я тебе курилку покажу, – позвала Светка.

В тупичке узкого коридора-аппендикса, оказывается, была еще одна дверь, которая вела на подсобную лестницу. Вообще-то эта дверь запиралась на замок, но по большей части почему-то оставалась открытой: можно было потихоньку выскользнуть на лестничную клетку и покурить, бросив бычок в стеклянную банку.

– Выходи, не бойся, будешь курить?

Леля вышла за Светкой на темную прокуренную лестничную площадку. Лампочка светила где-то этажом выше. Вообще Леле нравилось такое хулиганство, она уже умела курить взатяжку и не кашлять. Они не раз таскали сигареты у Иришкиной мамы, у которой в верхней секции стенки лежали целые блоки Pall Mall и Marlboro, а початые пачки валялись по всей квартире. Они курили под открытой форточкой на кухне, когда никого не было дома, а мама, вернувшись вечером, не замечала ни запаха, ни пропавших из пачки сигарет. Ей всегда было не до того. Очень красивая и всегда одетая по последнему писку моды, как может позволить себе только работник торговли, она развелась уже с двумя мужьями и снова строила личную жизнь. Лелю ужасно мутило от каждой затяжки, но азарт запретного, взрослого удовольствия был сильнее тошноты и «карусели» перед глазами. Тем более что с каждым разом мутило все меньше. Леля уже было сказала Светке «давай», но вдруг почувствовала, как у нее заныла прооперированная гайморова пазуха. На лестнице было невыносимо холодно, и Леля попятилась назад:

– Нет, слушай, тут дубак, как на улице!

– Ну а че делать-то, вариантов нету, – резонно заметила Светка.

– Я тебя там подожду, – прижав ладошку к лицу, сказала Леля, – а то застужу все на фиг.

– Ладно, я быстро!

Леля вернулась в темный коридор и увидела, что дверь мужской умывалки распахнута настежь. Оттуда лился яркий свет, раздавался плеск воды и резкое, отрывистое фырканье, как будто там купали коня. Леля сделала еще пару шагов. Согнувшись над раковиной, голый по пояс, там умывался Зоригто. Он, отчаянно кряхтя, плескал пригоршни воды себе на шею, спину и плечи. Вода стекала по выпуклым мышцам и собиралась в ложбинке вдоль позвоночника, убегая дальше вниз. Резинка его красных адидасовских штанов намокла и потемнела. Зорик выпрямился, снял с крючка у раковины белое вафельное полотенце и, перехватив его другой рукой сзади наискосок, стал вытирать спину. Его бицепсы и трапеции ходили ходуном под смуглой чистой кожей, а в подмышке торчал кустик черных волос. На мгновение Лелю словно обожгло током – ей показалось, что Зорик увидел ее в зеркало. Она отпрянула назад и, в ужасе метнувшись к соседней двери, заскочила в женский туалет. Сердце бухнуло прямо в ушах, и от внезапного жгучего стыда у нее чуть не выступили слезы.

«Блин! Я вообще не собиралась подглядывать! И нечего было открывать настежь дверь. На то она и дверь, чтоб закрывать ее за собой. Козел!»

Леля заглянула в ближайшее зеркало и увидела свои большие, округлившиеся в панике глаза. Она посмотрела на себя еще несколько секунд, и ей стало смешно. Леля наклонилась поближе к зеркалу, с удовольствием отметила, что на лбу нет никаких прыщей, выпрямилась, поправила высокий хвост на макушке, потуже завязала на талии поясок халата, услышала, как открылась дверь с лестницы, и, выдохнув, вышла навстречу Светке. Зорика в умывалке уже не было.

5

Наутро Леля проснулась оттого, что в палату вошли сразу две медсестры и доктор, Александр Цыренович. Сначала она вообще не поняла, где находится, но тут же вспомнила весь вчерашний день и как они, лежа рядышком, шептались перед сном со Светкой. И что никто не делал им замечаний, потому что в сравнении с храпом Евдокии Кирилловны и плачем Аюны их болтовня была сущей ерундой.

– Что-то случилось? – спросила она свою восседавшую на уже застеленной кровати и вполне бодрую подружку.

– Ничего не случилось, это же обход! Всегда так по утрам, – доплетая рыжую косу, отозвалась Светка.

Делегация в белых халатах подходила к каждой кровати, Александр Цыренович задавал женщинам вопросы, что-то говорил сестрам, они записывали.

– А меня когда выписывать? – спросила Светка, после того как врач наклонился, отклеил пластырь от Светкиного виска и, взяв ее голову обеими руками, повертел туда-сюда, рассматривая глаз.

– Скоро-скоро, ты не торопись. Что тебе не лежится-то? Вон подружка у тебя появилась, – улыбнулся он Леле. Затем подошел к ней: – Оля, рассказывай, как себя чувствуешь? Кровь носом не шла? Голова не болит? Чихать не больно?

– Да я не чихаю, – только и нашлась Леля. – Ничего не болит.

– У нас тут одни здоровые лежат, ничего у них не болит, – повернулся Александр Цыренович к медсестре. – На послезавтра повторную процедуру ей запиши. И кислородный коктейль обязательно. Покажешь ей, где брать, – обратился он уже к Светке. – Ты же на кислород ходишь?

– Конечно! – Светка кивнула.

За «кислородом» отправились сразу после завтрака. Манную кашу Леля есть не смогла – рвотный рефлекс срабатывал безотказно. Так что пришлось довольствоваться вареным яйцом с кусочком серого хлеба и сладким чаем с печенюшкой. Краем глаза Леля видела Зорика – он сидел за столом в дальнем углу с мужчинами из своей палаты и не обратил на нее никакого внимания.

– Нам на третий этаж надо подняться, – сказала Светка.

Они вышли из дверей своего отделения и оказались на парадной лестнице. Широкий пролет сменялся двумя узкими справа и слева, а потом снова соединялся в один широкий. Крутые гранитные ступеньки были влажными после уборки и оказались гораздо выше, чем у Лели в подъезде. Она даже запыхалась, пока поднималась.

– Это кардиология, – сказала Светка, добравшись до третьего этажа, – тут сердечники лежат. – Она толкнула дверь отделения. – А нам вот сюда, прям рядом со входом.

Девчонки вошли в уютный кабинет, который, можно сказать, утопал в зелени. С настенных кашпо свисали вьющиеся стебли, на полу стояли кадки с фикусами и чем-то похожим на пальмы. Леля с нежностью относилась к домашним растениям, но не знала ни одного названия, кроме кактуса, и просто глазела по сторонам. Вдоль стены стояли стулья, где нужно было ждать своей очереди. На «кислород» приходили больные из разных отделений, а готовила коктейль медсестра в белом халате. На столе у нее стояла штуковина, похожая на здоровенную непрозрачную колбу, из нее торчала длинная резиновая трубка. В колбе шло какое-то бурление, а из трубки в стакан наливалась белая пена.

Леля уселась на свободный стул и стала разглядывать очередную написанную от руки стенгазету под названием «В движенье – жизнь». На ней были изображены цветными карандашами здоровенные легкие, а столбец текста украшали вырезанные из какого-то журнала картинки с бегущими по морозу лыжниками. Из композиции явно следовало, что для легких полезен лыжный спорт и свежий воздух.

Лелю по выходным брал с собой на лыжную пробежку папа. Поначалу она гналась за ним как могла, и казалось, что сердце вот-вот выскочит у нее вместе с легкими. Лыжи не хотели лететь вперед, а вместо этого то и дело проскальзывали назад. Палки тоже бестолково болтались в руках и норовили соскользнуть вместе с варежками. Но со временем лыжи перестали ехать назад и у Лели стал получаться толчок, почти как у папы. Руки тоже встали на место, четко подхватывая ритм «правая нога – левая рука», как показывал папа. Леля полюбила эти лыжные походы. Сначала они с папой смотрели на градусник за окном, подбирали подходящую к температуре воздуха лыжную мазь. Обычно шла зеленая или синяя, а в морозы посильнее – черная. Потом надевали свитера, куртки, лыжные ботинки с выступами для креплений и шли на речку Уду, которая уже с ноября стояла подо льдом. По чистому снегу вдаль убегала ровная накатанная лыжня. Леле нравилось, что папина спина уже не превращается в неразличимую точку и не исчезает из виду, как раньше, и что она все время видит его, значит, держит темп. Папа никогда не хвалил ее, но, когда они возвращались домой, по его веселому взгляду, по голосу было понятно, что он доволен и лыжами, и дочкой. А черные папины усы и борода были совершенно белыми – все в инее и в крупных, как хрустальные бусины, блестящих сосульках…

Кислородный коктейль оказался чуть сладковатой пеной с легкой кислинкой. Есть ее было весело и удивительно. Как будто тебе в стакан набрали пены из ванны и оказалось, что она – полезная! Леля очень любила, когда бабушка в детстве делала ей ванну с большими клубами белой пены. Пена получалась из специального шампуня под названием «Бадусан». Он был ярко-зеленого цвета, и когда бабушка наливала его в крышечку от бутылки и подставляла под струю воды, чтобы пенные облака были пышнее, Леля, стоя в ванне, визжала: «Зеленка! Зеленка!» – поджимала ноги и делала вид, что боится, как будто зеленка будет жечь. И обе они смеялись.

6

Больничная жизнь оказалась удивительной. Процедур было совсем немного – обход, кислород, физиокабинет, таблетки и уколы. Уколов Леля не боялась совсем. Точнее, боялась, конечно, но вела себя так, как будто ей все равно. Главный фокус был в том, чтобы перед самым уколом не напрягать мышцы от страха, тогда и правда получалось не так уж больно, а Леля чувствовала себя героем. В остальном же заняться было нечем – выпав из круговорота школы, музыкалки, тренировок в бассейне, каждодневного часового минимума на пианино и домашних дел вроде мытья посуды, Леля оказалась в удивительном пространстве, где можно ничего не делать и тебе за это ничего не будет. Вот так, посреди бела дня, можно взять и открыть художественную книжку не по программе. Или вообще вдруг начать вязать! Но обстановка оказалась еще бесшабашнее – днем, после обеда, Светка достала карты:

– Будешь в дурака?

Сдали, сидя по-турецки на своих кроватях. Но тут Тамара Александровна, соседка со стороны Светкиной кровати, предложила сыграть на троих. Втроем, конечно, было веселее – пересели за стол. Тамару Александровну Леля сразу приметила по стильным очкам, у которых не было оправы, а стеклышки крепились наверху крошечными винтиками к тоненькой золотой дужке. Свои пышные от природы волосы она красила в каштановый с красным отливом цвет «махагон», носила поверх черного свитера оливковый шелковый халат и читала сборник Жоржа Сименона «И все-таки орешник зеленеет», закладывая страницы красивой покупной закладкой с гладиолусами. Леля знала это издание в уютном сером переплете: точно такое же стояло у них дома на полке в одном из книжных стеллажей. Дома у Лели была огромная библиотека, и маленькой она любила подолгу рассматривать корешки взрослых, еще не прочитанных книг. Андре Моруа, Жорж Санд, Анри Мальро, Гюстав Флобер, Томас Манн, Джон Голсуорси, Джон Стейнбек… Закрыв глаза, Леля могла наизусть вспомнить так, по корешкам, несколько полок. Тамара Александровна преподавала русский язык в пединституте и при этом оказалась веселой и заводной картежницей. Лихо отбиваясь, она сыпала прибаутками: «В картишки нет братишки», «Два валета и вот это» и даже «Бубей – хоть хреном бей». Леля только диву давалась.

Светка играла азартно, пыталась мухлевать, Тамара Александровна неизменно ее ловила с возгласом «Куда-а-а-а!», и Светка смеялась: «Ой, ладно, ладно, я с одним глазом, не заметила!» Леля оставалась в дураках без обид и легко об этом забывала, ей куда больше нравился сам процесс.

– Эх, девчонки, умели б вы пульку расписывать, вот было б дело, – тасуя карты, вздохнула Тамара Александровна.

– А вы нас научите! – тут же отозвалась Светка.

Но Тамара Александровна только улыбнулась:

– Преферанс – это не просто карты. Это битва интеллектов, целое искусство. И потом, в преферанс быстро не сыграешь, бывает, что и до утра сидишь.

– О, это я знаю, у меня папа играет, – сказала Леля. – Иногда у нас расписывают, а иногда сам под утро приходит.

– Папа? – оживилась Тамара Александровна. – И чем у нас папа занимается?

– Диссертацию пишет.

– И в какой же области науки, если не секрет?

– Литературоведение.

– Ах, ну тогда все понятно! – запрокинув голову и возведя глаза к потолку, рассмеялась Тамара Александровна. – Филолог, коллега! Московский государственный, смею предположить?

– Нет, они с мамой учились в Ленинграде.

– А вы в Москве учились? – вставила Светка, с интересом следившая за разговором.

– Нет, – сделав театральный жест рукой, словно отказывая неугодному поклоннику, произнесла Тамара Александровна, – мы с мужем учились в Тарту.

Было видно, что разговор, неожиданно принявший такой оборот, ей приятен и интересен и она бы с радостью пустилась в воспоминания о студенческих временах, но Тамара Александровна вдруг сменила тему:

– А давайте я вам лучше погадаю? Хотите?

– А вы умеете? – подскочила на стуле Леля. Ей никто никогда не гадал.

– Хотим, конечно! – подхватила Светка. – Этими картами разве можно?

– Можно, если на них кто-нибудь нецелованный посидит, – хитро глянула на девчонок Тамара Александровна. – Кто может?

– О, я уже никак, – загадочно вздохнула Светка, и в ее голосе не слышалось никакого сожаления.

– Я могу, – сказала Леля.

Конечно, это было немного неловко, но Светка-то знала, что ей всего тринадцать. Так что ничего такого, и Леля решительно сунула карты себе под попу.

Повертев в руках «расколдованную» колоду, Тамара Александровна начала удивительное действо. Карты ложились на стол то веером, то ярусами по три, то кучками, то парами и снова веером.

«Для себя, для дома, для сердца, чем дело кончится, чем сердце успокоится», – приговаривала Тамара Александровна, раскладывая разные фигуры.

Карты летали рубашками вверх, но, разложив очередную комбинацию, гадалка переворачивала их друг за другом и принималась рассказывать таинственную историю со слезами и письмами, казенным домом, дальней дорогой и разномастными дамами и королями. Пока гадали Светке, Леля сидела как зачарованная, ничего толком не понимая. Уловила только, что у какого-то Светкиного короля дальняя дорога и сердце ее в скором времени успокоится письмом.

«Да каким письмом, он уже дембель ждет со дня на день! Сам пусть едет!» – оживленно комментировала Светка.

Но когда очередь дошла до Лели, она стала изо всех сил вникать в смысл сказанного. Во-первых, Леля оказалась бубновой дамой, потому что юные девушки не бывают темной масти, хоть она и брюнетка с карими глазами.

«На самом деле ты темная шатенка, дорогая моя, – авторитетно сказала Тамара Александровна. – Так что, возможно, бубновой и останешься».

Во-вторых, Леля разобралась, что казенным домом может называться школа, тюрьма, работа, пионерский лагерь или вот даже эта больница – самый что ни на есть казенный дом!

– А в казенном доме интерес к тебе, дорогая, у какого-то крестового короля, – сообщила гадалка. – Кто-то на тебя, наверное, в школе заглядывается? Или тут – ты посмотри вокруг повнимательнее.

– Да какие тут короли, – смущенно отмахнулась Леля, – Александр Цыренович только.

Светка посмотрела на нее лукаво своим незаклеенным глазом.

– Ага-ага, а в чьем свитере второй день греешься, не считается, что ли?

– Ну точно, свитер-то королевский! – еще больше смутившись, засмеялась Леля. Все это гадание было, конечно, несерьезной забавой, но все равно волновало и тревожило, и, представляя себе интерес каких-то неизвестных королей, Леля чувствовала, как что-то легонько сжимается у нее в солнечном сплетении, как накануне контрольной или экзамена по музыке.

– Полянская, к вам пришли, – заглянула в палату медсестра.

– Ну вот и мой король, похоже, пожаловал, – собирая карты, улыбнулась Тамара Александровна. – Пойду проведаю, как там у него дела.

– Пойдем тоже посмотрим, может, кому передачи принесли, – предложила Светка. – Приемные же часы.

7

В холодном вестибюле стоял гул голосов. Посетители по большей части оставались в верхней одежде, сняв разве что шапки, а больные набрасывали шали и платки поверх халатов и спортивных костюмов. Одна молодая хрупкая женщина сидела на коленях у пришедшего навестить ее мужчины, он кутал ее в полы своей дубленки, а она болтала ногами в теплых рейтузах и вязаных носках. К пожилому мужчине пришла дочь с маленькой девочкой, очевидно внучкой. Наверное, заскочила за ней в садик по пути с работы, иначе в больницу никак не успеть. Муж Тамары Александровны оказался высоким и статным мужчиной в сером пальто с каракулевым воротником и в высокой каракулевой шапке. В таких обычно стояли на трибуне над Мавзолеем члены ЦК партии в телевизоре. Полянским не хватило свободных стульев, и они отошли подальше от дверей. Тамара Александровна встала, привалившись плечом к стене, и принялась что-то рассказывать мужу, поправляя его шарф, а он, чуть склонившись, заботливо смотрел ей в глаза, кивал и время от времени гладил ее плечо.

– Кому-то надо передачу отнести? – обращаясь ко всем сразу, звонким голосом спросила Светка.

Несколько фигур зашевелились: «Мне, пожалуйста, передайте вот тут, в сумке, в пульмонологию, вторая палата! Только сумку можно потом назад принести?» – «А мне из лора позовите, из третьей, Вострякова!»