Некоторое время я смотрю в потолок, унимая боль, а потом засыпаю.
Как ни странно, мне снится медведь. Тот самый, что сопровождал меня всю дорогу в лесу, когда я заблудился семь лет назад. Во сне он вовсе не кажется зверем. Теперь он промежуточная форма Природы. Глупенький, но покорный своей создательнице. Кого он видит в пятилетнем человеческом детёныше? Бога? Саму Природу? Ну не еду – это точно. Кто поставил перед ним цель оберегать меня и довести до человеческого селения? Та самая гадина Природа? Ему плевать, что двуногая чужая форма расстреляет его, вычеркнет как ненужный элемент. Он спасает меня от волчьих ягод, следит, как бы я не свалился в крутую яму и не сломал себе ногу. Я уже тогда полюбил его, своего бурого ангела-хранителя, и мысли, будто животное потом хотело меня съесть, внушили мне позже. И я поверил. В пятилетнем возрасте я был мудрее и думал правильно.
И потом – БУХ – я снова вижу во сне, как он ревёт и заваливается на бок. Шкура на ране окрашивается кровью. Как стены яхты, о которую разбивались ребята из экскурсии.
Кровь. Кровь. Всюду кровь.
Я просыпаюсь, сваливаюсь с кровати, а потом бегу в туалет. Я в одних трусах, значит с наступлением темноты, мама прошла в комнату и раздела меня. Включив свет, я обхватываю унитаз, и меня выворачивает. Куски кролика, жидкое картофельное пюре летит в тартарары.
Когда спазмы стихают, я, всхлипывая, тяжело дыша, с облегчением опускаюсь перед унитазом. Моё лицо мокрое, наверное, во сне я плакал. Хотя, чего там во сне. Я и сейчас начинаю плакать.
Верните мою прошлую жизнь!
Через пять минут, выплакав все чувства, я нажимаю на ручку сливного бачка и выхожу в тёмную комнату. Серебристый свет из окна расстелился по коврику, как масло по хлебу. Я останавливаюсь посреди размытого пятна и прислушиваюсь к ощущениям.
Боль ушла, и меня мучает сильный голод. Обычно после несварения желудка, которое меня посещало пару раз за мою короткую жизнь, долго не хочется есть, но только не сейчас. Кажется, желудок не всосал ни одной клетки кроличьего мяса, а значит, организм не получал еды уже больше половины дня.
Я спускаюсь в кухню – босые ноги неслышно шепчут по деревянному полу – и открываю холодильник. На секунду замираю, не зная, что взять. Колбаса, ломтики недоеденного кроличьего мяса – спасибо, не надо. Но тогда что? Капуста, бананы, всё состоит из клеток. Стоп, а как же кондитерские изделия? Пирожки, например. Мука – результат перемола пшеницы. А шоколад??? Там сахар. Сахар делается, если память мне не изменяет, из сахарной свеклы. Тоже клетки. И вдруг…
Мой взгляд падает на банку с молоком.
Сердце радостно бьётся. Молоко, вроде же оно не является результатом смерти Природы. Я хватаю банку, на секунду замираю. После рвоты во рту будто кошки насрали. Но потом мне становится плевать, я делаю три жадных глотка прямо из банкии прислушиваюсь к ощущениям. Никакой боли. Снова жадно пью.
Сахар можно, – говорит Каштан.
Я не заставляю себя упрашивать и кидаюсь к одной из кухонных полок. Достаю столовую ложку и сыплю сахар прямо в банку. Одна-вторая-третья-четвёртая. Бешеным ритмом взбалтываю коктейль пару минут, с блякающим звуком выбрасываю ложку в раковину и снова жадно пью сладкое молоко. Я не успеваю глотать, холоднаяжидкость стекает по подбородку и капает на разгорячённую грудь.
Успокаиваюсь я только, когда банка пуста. Ставлю её на полку и минуту стою, приходя в себя. Разбушевавшиеся мысли медленно оседают на дно. Дикий голод засыпает и убивает панику. Чего я боялся? Видимо, смерти от истощения. Момента, когда придётся начать есть резину и пластмассу.
Я шаркающими шагами скольжу к открытому окну, что выходит на восточную сторону. За ним ствол Каштана.
– Ты меня извини, ладно, – шепчу я.
Как это?
– Ну… прости, что вёл себя как идиот.
Ты человек. Вам свойственны перепады настроения, – говорит Каштан. – Я не обижаюсь. Я не могу обидеться. Я – всего лишь дерево. Но я всегда помогу тебе. Всегда дам совет в твоём новом образе жизни.
Я краснею.
– Спасибо, – тихо шепчу я.
Я, конечно, не такой, как ты. Мы можем не понять друг друга. Будь я таким, как раньше… – Каштан замолкает.
– Что это значит? – спрашиваю я.
Твой организм хочет спать. Тебе пора, – отвечает Каштан.
Я улыбаюсь.
– Спокойной ночи.
Потом добираюсь до кровати и опускаюсь в успевшие остыть простыни. Не знаю, смогу ли уснуть после всего происходившего. Я закрываю глаза, а когда открываю, в комнате уже светло и надо мной стоит дедушка.
***
– Одевайся, поедем на «Ярмарку», – говорит он.
– Зачем? – сонно спрашиваю.
– Ночью кто-то выпил всё молоко. Не знаешь кто?
Я краснею и отвечаю, что сейчас спущусь. Дедушка уходит, и его вид мне не очень нравится. То ли задумчивый, то ли строгий. Может, он злится, что я вызюкал всё молоко?
На завтрак кукурузные хлопья, смоченные сладкой водой, сосиска, бутерброд с маслом и яичница. Мать с бабушкой, вероятно, ещё спят, потому что солнце только показалось на востоке. Я осторожно ем хлопья и прислушиваюсь к ощущениям. Боли нет. Уже радует. Вместе с миской хлопьев пытаюсь приняться за бутерброд. Осторожно жую, но никаких неприятных ощущений не испытываю. К сосиске даже не притрагиваюсь, пододвигаю к себе яичницу. Вообще-то я уже достаточно сыт, но глазунья – одно из моих любимых блюд, и дедушка это знает.
Дедушка.
Только сейчас замечаю, что он сидит у плиты, молча потягивает квас и внимательно наблюдает за мной. Я сдержанно улыбаюсь, но видимо глаза выдают меня, потому что на лице деда не дрожит ни один мускул.
Отрезав кусок белка глазуньи, я отправляю его в рот. Медленно жую, и чувствую, как тоненькие иголки впиваются в язык и нёбо, будто я заглотил дикобраза. Немедленно выплёвываю и растерянно гляжу на деда.
– Мы… можем ехать. Я наелся, – растерянно говорю ему.
– А любимую яичницу разве не будешь есть? – хмурится он.
– Неа, – мотаю головой. – Не хочу.
Дедушка вздыхает.
– Ну, поехали.
Перед выходом за дверь я не забываю надеть на себя любимую салатовую кепку.
***
«Ярмаркой» называется рынок, что на окраине цивилизованного города. До него ехать полчаса, и там можно приобрести всё, что захочешь, от мороженого до новеньких джинсов. Если меня туда везут, то обязательно угостят какой-нибудь вкусняшкой.
По дороге я думаю, как мне теперь объяснить домашним о своей новой диете. Так ничего и не придумав, я оказываюсь в атмосфере рынка «Ярмарка». В воздухе повисают узбекские и казахские крики, нос терзают то запахи попкорна, то аромат шашлыка. Раннее утро позволяет нам продвигаться между рядами без особых усилий, так как большинство посетителей ещё спят. Разноцветные ларьки зазывают разнообразием товаров, и мне хочется остановиться почти у каждого. К игровым автоматам сегодня меня не тянет.
Пока дедушка задерживается у палатки с деталями для огнестрельных оружий, я вижу Карагач. Он растёт здесь с самого сотворения «Ярмарки». Осторожно подбираюсь к нему, оглядываюсь на всякий случай, и, убедившись, что никто не смотрит, украдкой шепчу:
– Доброе утро.
Когда же у меня было оно добрым-то? – заворчал Карагач, шелестя листвой. – Петухи не успеют пропеть, а они уже шашлыки жарят. Все листья дымом закоптили.
Я хихикаю, поглядываю на палатку шашлыков в нескольких метрах, и возвращаюсь к деду.
Мы обходим полрынка, дедушка покупает всякую мелочь, кое-что из еды, потом всё же дарит мне молочный коктейль, возвращает в машину и загружает покупки на заднее сиденье. Потом возвращается на рынок за молоком, а меня оставляет на переднем сиденье. Я потягиваю приторный малиновый коктейль через трубочку и бессмысленно сквозь стекло разглядываю подбирающийся к рынку народ.
Возвращается дед. Под мой удивлённый взгляд он загружает на заднее сиденье несколько галлонов молока, хлопает дверью и садится на водительское место. Он не обращает на меня внимания и лишь достаёт засаленный платок и вытирает пот.
– Опять зелёные свои посиделки устраивают, – ворчит он. Я вздрагиваю от слова зелёные, и слежу за взглядом деда. На дереве реклама пацифистского палаточного лагеря, что частенько собирается на склоне в нескольких километрах от нашего дома. Зелёными дед называет пацифистов.
– Зачем ты взял столько молока? – спрашиваю я.
– Думаю, теперь оно тебе понадобится, – отвечает дедушка и серьёзно глядит на меня.
***
– Это были мальчик и девочка, – говорит дед, поглядывая куда-то вдаль. Я замираю с трубочкой в зубах, не выпускаю её за всё время монолога, но коктейль проходит по ней редко. Мои невидящие глаза сверлят ствол дерева с рекламой лагеря пацифистов. – Я учился с ними вместе. И честно признаюсь. Издевался над ними, как и другие мальчишки нашего класса. Особенно над мальчиком. Игнатом его звали. А сестру – Лира. Очень тихие, спокойные, с одноклассниками общались редко. А мы же, дети, таких не любили. Если на нас не похож, то получи в лоб.
Дедушка будто вспоминает, что до сих пор держит платок в руках и прячет его в карман.
– Возили нас тогда на экскурсию в фургончике. Не весь класс, а только тех, кто деньги сдал. В музей нас возили, помню. А на обратном пути колесо вдруг лопнуло на откосе, и мы в реку упали. Там, на шестидесятом шоссе, помнишь этот зверский поворот над рекой?
Я киваю. Мои ноги холодеют.
– Класс третий был, помнится. Мы впереди сидели. Я и Игнат. Когда падали, нас придавило. Буханка, конечно, на дно сразу пошла. Водителя убило сразу. Все ребята задние двери открыли сразу, и выплыли, а мы с Игнатом не можем. Ему ногу поручнем прищемило, а у меня штанина в углу этого поручня запуталась. Я думаю, что Игната освободить бы не удалось никакими силами. Ну, может только если автогеном резать или хотя бы ломом разогнуть поручень, так это ж пока дождёшься людей с инструментами. Но вместо того, чтобы паниковать, он нырнул и освободил мне штанину. Когда я выплывал, я даже на секунду поймал его взгляд. Спокойный такой. Будто не умирает он вовсе. И мне вслед смотрит. Потом уже тело его вытащили, через час, вместе с мёртвым водителем.
Дед замолчал, а я всё ещё мусолил трубочку. Пальцы подрагивали. Спина покрылась испариной.
– До сих пор убиваюсь и жалею, что тогда издевался над ним. Но над Лирой издеваться перестал сразу. Хоть и не общался с ней особо.
Я выпускаю трубочку из зубов, на ней остались отметины, так крепко я её сжимал. И спрашиваю:
– Зачем ты мне это говоришь?
– Дело в том, что Игнат и Лира разговаривали с деревьями.
***
В глазах мутнеет.
– И чего это значит? Может, они сумасшедшие были, – и тут же чувствую укол стыда.
– Я много чего про них знаю, если ты понимаешь, – вздыхает дед. – Думаешь, почему на тебе амулет леса?
Я снова холодею и явственно ощущаю металл цепочки, крестика и той странной V-образной штуковины, которую мне когда-то подарили дедушка с бабушкой.
– Они не ели обычную пищу. Пили много молока, – продолжил дедушка. – Кожа бледная, глаза ясные. Худенькие.
Да, Каштан мне говорил, что все зелёные дети имеют чистый взгляд, светлые зрачки, похожие на драгоценные камни, как мои – ясно-голубые, почти небесного цвета.
– Никогда не дрались и казались мудрыми, как сама природа.
На слове природа я вздрагиваю. Кажется, дед знал очень мало, но ему хватило ума, чтобы сопоставить события прошлого с теми, что сейчас происходят со мной. А вот мудрым мне вряд ли стать. Какой мудрец из мальчишки, который любит загоняться по компьютерным играм и драться на переменках?
– Я… – пытаюсь найти слова, но ничего не получается. Что же делать? Рассказать деду о том, каким я стал или всё отрицать? Боже, как же сложно. Поэтому я придерживаюсь третьего пути. – А что потом стало с Лирой? – спрашиваю.
Дед долго молчит, потом тихо произносит, не глядя на меня:
– Умерла. – Пожимает плечами и продолжает: – Собственно, к этому всё и шло. Что-то плохое в ту ночь случилось. Не ночь даже, а вечер. На небе закручивались невероятные тучи. Свет погас повсюду. Мы наблюдали явления, которые никогда не посещали нас раньше. Тайфуны в степи, казалось, имеют глаза. Руки и ноги. Будто сам дьявол хотел сюда пробраться. После той ночи Лиры не стало. Официально: бесследно исчезла. Да в тот вечер много детей полегло. Но я-то всё прекрасно понимаю. Никитушка, – дед вдруг обнимает меня, дрожащего от страха, и прижимает к груди. – Что-то очень плохое мешает таким детям появляться. И со всеми – несчастные случаи. А вот ты вчера рассказал, что тебя акулы не съели, и медведя я вспомнил. С Игнатом и Лирой то же самое было. Их даже комары не кусали. Это я хорошо помню. Вот я и подумал.
– Дедушка, – тихо шепчу я, чувствуя запах его старой рубашки. – Я не знаю, что тебе сказать.
В машине повисает пауза, за её пределами смеётся, ругается, веселится чужая форма. А здесь, внутри, повисла атмосфера пугающего и великолепного одновременно.
– Ничего не говори, – отвечает дед. – Что бы с тобой сейчас ни происходило, просто будь осторожен. Думаю, когда настанет время, ты скажешь всё, что нам нужно будет знать.
– А что теперь делать с едой? Как ты объяснишь маме и бабушке, что я теперь не смогу есть много продуктов? – шепчу я и этим вопросом окончательно записываю деда в соучастники.
– Бабушка знает, – отвечает он. – А насчёт мамы… Я что-нибудь придумаю, Никитушка. Что-нибудь придумаю.
***
– У меня ощущение, будто от меня что-то скрывают, – говорю я, удобно устроившись на ветке и опершись спиной на ствол Каштана.
Если ты чего-то не знаешь, то это не значит, что от тебя что-то скрывают, – отвечает дерево.
Настроение у меня никакое, поэтому любезностям нет места.
– Что засволочная привычка говорить загадками? – злюсь я. – Ты можешь мне сказать нормальным языком, чем я теперь стал? Почему умерли те дети, тем вечером много лет назад?
Во-первых, они не умерли, они лишь стали частью Природы. Во-вторых, ты сам сможешь это узнать, если научишься хорошо слышать Природу.
– А я не хочу, – отвечаю. – Это у вас называется стать частью Природы, для людей – это смерть. И поверь, её не приветствуют!
Потому что люди нас не слышат, вот и не приветствуют.
– Тот мальчик Игнат. Он даже не сопротивлялся под водой! Почему? Он что, был дебилом?
Он был вполне нормальным зелёным ребёнком.
– То есть, стать зелёным ребёнком, это значит – превратиться в бычка, которого ведут на забой, и не сопротивляться.
Ты сам хочешь видеть это под таким углом, – говорит Каштан, а я только больше злюсь.
– Ребята на яхте разбивались насмерть. Это по-вашему, нормально?
Я не знаю, что называется нормальным, а что – нет.
– Чёрт! – я бью кулаком правой руки по ладони левой. – Ваша Природа, она дура! Зачем она позволяет умирать своим творениям???
Не злись, – отвечает Каштан. – Вы понапридумывали столько эмоций, но не видите сущности. Корабль может попасть в особые воздушные и водные течения, которые отправят его ко дну. А вы потом убиваетесь. Зачем-то злитесь. Злость, страх, все эти хочу – не хочу – это не от Природы, это ваши, человеческие чувства.
– А какие же чувства есть у Природы? – язвительно спрашиваю я. – Никаких. Она холодная, не хуже робота.
Листья Каштана тревожно зашелестели.
У неё есть любовь, например. Это чувство должно быть для вас ведущим.
– Любовь – это для сопливых девочек, – усмехаюсь я. – А вот ураган в море над кораблём – это подло. Это очень-очень подло.
Чем же? А что ты предлагаешь?
– Подождать, пока корабль проплывёт, – отвечаю.
Глупенький, – смеётся Каштан, от этого я злюсь ещё больше. – Если задержать ураган, погибнут ещё больше жизней. Природа – это не отдельно взятый человек или даже группа. Природа – это совокупность всех живых процессов на планете. Они движутся по своим алгоритмам, которые не стоит нарушать. На яхте, которой ты плыл, погибло несколько десятков детей, но благодаря их смертям сотни других ребят тем вечером заснули в своих постельках, а родители пришли поцеловать их на ночь. Если бы ураган был задержан, то мы бы их потеряли. В то же время, у людей на яхте умерли лишь тела. Сущности каждого из них являются сейчас частью Природы, и поверь, на данный момент они счастливы. Но кого вы вините в своих смертях? Стихии? А сами даже не слышите голоса Моря. Если бы на планете все люди были такими же, как ты, зелёными, то они узнали бы о надвигающемся урагане. Море в то утро каждой молекулой гудело об этом, но вы же не слышите. Вы загружаете яхту, заводите туда своих детей, и в путь, на верную смерть. А потом обвиняете Море. Если что и стоит винить в ваших бедах, так это вашу глухоту.
– Ну да, конечно, – злобно усмехаюсь я, но сквозь калейдоскоп отрицательных эмоций пробиваются мурашки от осознания величия слов Каштана. Даже слёзы на глазах наворачиваются. И тут я вспоминаю кое-что важное. – Между прочим, она уже нарушила свои алгоритмы! – заявляю я. – Море не хотело меня спасать. Сказало, что изменить направление ветра – это невозможно. Но изменило же и спасло меня. Течение даже отдельное создало!
Каштан ничего не отвечает.
– Ну чего ты молчишь, а? – подначиваю я.
В тот вечер умерло пятнадцать человек, – говорит Каштан, и мне становится плохо. – В основном, люди с повышенным давлением. Воздушные потоки создали резкий перепад. От сердца по побережью умерло пятнадцать человек.
– Это из-за того, что Море меня спасло? – тихо спрашиваю я.
Каштан согласно шелестит листвой.
– И зачем оно это сделало? – Мне внезапно становится очень жалко людей, погибших из-за меня. Я находился при смерти. Мне достаточно было ещё одного дня, чтобы стать частью Природы, но меня вытащили и убили других людей, возможно, чьих-то родителей.
Ты зелёный ребёнок. Тебя… надо было спасти. – Я чувствую, что Каштан старательно подбирает слова, но в его сущности кружится больший смысл, нежели скрывают фразы, только я не могу разобрать, что именно.
Несколько секунд во мне борются противоречивые чувства, но потом вспоминается пляж реки. Чупа-чупс, который приносит отец. Мне четыре годика.
– Всё это бред! – восклицаю. – По отношению к моему отцу Природа тоже разработала свой алгоритм? Почему он умер? Почему его клетки стали работать неправильно? Они же созданы Природой! Если Природа создаёт такие ошибки, то она какая-то недоучка!
Каштан молчит. Что ж, кажется, я загоняю его в тупик и следующие его фразы похожи на оправдание.
Ты опять зацикливаешься на слове смерть. Это не самое страшное, что может случиться с человеком.
– Ты мне так и не ответил, зачем Природа сделала с ним такое? – говорю я. – Ни одно лекарство не смогло спасти его.
Лекарства, это одно из великих зол человечества.
– Ну да, а потом ты мне скажешь, что мы все дружно должны утопиться в Море.
Не утрируй, – отвечает Каштан. – Если человек родился с ошибкой, он должен скоро умереть, чтобы быстрее стать частью Природы. А вы лекарствами продлеваете его жизнь. И те, кто должны были умереть ребёнком, вырастают. Они даже делают семьи и у них появляются дети. И в детях по наследству, генетически закладывается ошибка. Этого быть не должно. Из-за таких манипуляций природным телом, человечество слабеет, болеет и вся чужая форма вырождается. Природе приходится прикладывать гораздо больше усилий, чтобы защищать вас.
– Значит, смерть моего папы – это запрограммированная ошибка Природы? – безнадёжно усмехаюсь я, а потом начинаю слезать вниз. – И я – следствие этой ошибки. – Каштан молчит, но чувствую, он хочет что-то сказать. Может, просто не может облечь информацию в слова.
Ты – не ошибка. Ты – зелёный ребёнок. Теперь ты никогда не будешь болеть. Природа будет лечить каждый твой недуг. А если бы ты не услышал голос Моря и остался бы человеком, то через какое-то время заболел бы тем же, чем болел и твой отец.
– Пусть тогда Природа его воскресит, – пыхчу я, нащупывая ногой привычную ветку-ступеньку.
Каштан ничего не говорит. Даже если и хочет – не знает как.
– Ты мне отвратителен, – говорю я, слезая на землю и нащупывая сандалии. – И твоя Природа. Все вы отвратительны. Не хочу вас больше слышать! Я прикажу деда срубить тебя, болван! – угрожаю я, но Каштан молчит. Ни страха, ни мольбы, ни ненависти. От этого я лишь завожусь ещё больше и зло пинаю ствол дерева, а потом ухожу в комнату и бросаюсь на кровать.
***
Ночью мне снится, будто я тону в Море. Круг сдувается, акулы плавают вокруг и щёлкают зубами. А под водой ко мне протягивает бледные руки Игнат. Его глаза расширены, а рот открывается и закрывается, как у рыбы.
Глава Четвёртая. Володька
Разбудила меня мама.
– Никита, – хмурится она. – К тебе пришли.
От удивления я мгновенно пробуждаюсь. Кто мог ко мне прийти, если одноклассники живут за десятки километров, да и друзей среди них у меня нет. Мама уходит, а я спешно надеваю шорты и несусь вниз, потирая глаза.
Вдалеке у ворот мама разговаривает с каким-то пацаном. Я пока не могу разглядеть его, лишь шапку тёмных волос, поэтому навожу на себя грозный вид и семеню по дорожке. Чем ближе становится мальчишка, тем больше я убеждаюсь, что не знаком с ним. А тот тем временем излучает дружелюбие, открыто улыбается, обнимая свой велосипед, и болтает с моей мамой. Его взгляд то и дело срывается в мою сторону.
И вот я уже останавливаюсь рядом с мамой. На незнакомце хлопчатобумажные шорты и простенькая синяя футболка со сливового цвета воротником. Волосы у него волнистые, почти кудрявые, разбросанные в разные стороны непослушной копной, нос круглый, по лицу врассыпную разбежались веснушки, кожа бледная, почти молочная и кость широкая, отчего мальчишка кажется в полтора раза толще меня.
– Никита, это Володя, – улыбается мама и говорит как будто осторожно. Замечает мой хмурый взгляд. Я стою, обхватив себя одной рукой, и враждебно сверлю незнакомца, вторгшегося в мою жизнь. На вид он мой сверстник. – Впрочем, – продолжает мама. – Думаю, он сам тебе всё расскажет.
– Я живу в соседнем доме, в десятке километров севернее, – кивает Володька в сторону. Голос у него сквозит удивлением, чуточку с хрипотцой. – Просто, я узнал, что здесь ты живёшь… и я там один живу… Вот, думаю, заеду, познакомлюсь. Здесь подружиться не с кем. Другие ребята далеко в городе…
Володька теряется всё больше и больше, потухая под моим испепеляющим взглядом.
– Спасибо, – отвечаю я. – Мне друзья не нужны. Мне и так хорошо.
Потом разворачиваюсь и иду в дом досыпать. Мама нагоняет меня уже в комнате, когда я прыгаю на простыню. Последний разговор с Каштаном ещё не забылся, и злость не улеглась. Видеть никого не хочется.
– Никита, – шепчет она, будто боится, что незнакомый мальчишка у ворот её услышит. – Так нельзя. Это грубо. Он же приехал сюда с дружелюбными намерениями.
– Вот пусть с ними и катит обратно, – отвечаю я, обнимая подушку.
– Никита! – осуждающе ноет мама. – Ну нельзя же так. Он тебе ничего плохого не сделал.
– Если б сделал, я бы его уже убил, – зеваю. – Чего ему надо? На речку ездить? За грибами ходить? У него, наверное, даже компьютера нет.
– Откуда ты знаешь?
– До северных домов интернет не достаёт. Это какой-то зануда, который, наверное, даже драться не умеет, любит свою собачку Жучку и сидит дома крестиком вышивает.
– Ну поговори с ним. Посмотри хотя бы, что он скажет, – просит мама. – Может, мальчик хороший.
– Да он уже уехал, наверное.
– Нет, он ждёт тебя у ворот.
Я стонаю и нехотя поднимаюсь на ноги.
Назойливый Володька никуда не ушёл, так и стоит у ворот с велосипедом. Теперь я подхожу к нему уже без мамы.
– Ну чего тебе? – с враждебностью спрашиваю я.
Да мне-то ничего, а вот ты выглядишь так, будто у тебя проблемы, – отвечает мальчишка.
Я готовлюсь ответить наглее, но так и застываю. Не сразу доходит, что Володька даже не открывал рта, кода говорил. Губы застыли в приветливой улыбке.
– Это… ээээ… – теряюсь я. Мать твою за ногу, как я сразу не догадался. Я смотрю в Володькины глаза, ясные и блестящие, как два изумруда.
– Ну вот как-то так, – жмёт плечами Володька, нервно поглаживая руль велосипеда. – Сегодня ночью они велели приехать. Сказали, что тебе одному сложно.
– Они? – спрашиваю я.
– Природа, – уточняет Володька. – У нас во дворе три дерева растёт: Дуб и две Лиственницы. Они мне уже три дня про тебя рассказывают. Начали с того, как ты в Море заблудился. Я каждый день к ним бегу и спрашиваю как ты. Интересно же. А вчера им Каштан на тебя пожаловался.
– Ябеда, – незлобно бурчу я и кошусь в сторону его кроны, что виновато выглядывает из-за крыши дома.
Володька легонько смеётся.Смех у него заливистый и заразительный.
– Мне тебя стало действительно жалко, – говорит он. – И никого рядом нет, чтобы помочь, вот я и приехал.
Моё настроение в разы поднимается, и я почти смеюсь. К нам уже с крыльца бежит мама.
– И чем мы будем сейчас заниматься? – спрашиваю.
– Поехали куда-нибудь, – говорит Володька. – Где можно поговорить.
– Мальчики, у вас всё в порядке? – взволнованно спрашивает подоспевшая мама.
– Да, – тут же отвечаю я. – Мы хотим сейчас куда-нибудь съездить.
– Это замечательно, – мама наконец меняется в лице. – Только, Никита, тебе надо позавтракать и умыться. Может, Володя составит тебе компанию?
– Может, – размашисто кивает Володька.
***
Дедушка свалил всё на несварение желудка, поэтому пока я питаюсь растительной пищей. Через какое-то время мама, конечно, задастся вопросом, почему моё несварение так надолго затянулось, но пока можно об этом не думать. Я накладываю гору овсяной каши, готовлю бутер с маслом, достаю апельсиновый сок. Пожалуй, единственное блюдо, которое не вызывает боль. Я ставлю тарелку и перед Володькой, который сидит напротив и болтает ногами.
– Никита! Нужна ему твоя каша? – наиграно строго заявляет мама, суетящаяся у плиты. – Я могу сделать что-нибудь существенное, яйца пожарить с колбасой.
Мне становится плохо только от одних слов, и я не знаю, что ответить, но Володька находится.
– Нет-нет, мне можно просто хлеб с маслом. У меня тоже несварение желудка.
На секунду повисает тишина. Мама в растерянности, а потом я и Володька срабатываем синхронно и смеёмся.
– Шутники, – ворчливо улыбается мама и возвращается к плите, а я вдруг протягиваю раскрытую ладонь Володьке. Дай пять. И он хлопает своей ладонью по моей.
– Хватит уже дурачиться, Никита, намажь гостю бутерброд. И оденься уже, в конце концов! – просит мама.
– Так мне хлеб мазать или одеваться? – спрашиваю.
– Мажь! – с улыбкой прикрикивает она, а потом поворачивается с заварным чайником к Володьке. – Вова, чаю?
Тот отшатывается от чайника как от раскалённой подковы.
– Нет-нет! – спешно заявляет он. – Можно соку или молока?
И я его понимаю. Вчера днём сам попил чай, так потом живот болел, но не так, как при несварении, а будто внутри хищник поселился. Почти как в случае с кроликом, но не так сильно.
Мама лезет в холодильник за соком, а я пересекаюсь взглядом с Володькой. Мы смотрим друг на друга и всё понимаем без слов. Чёрт, как же это здорово, найти похожего на тебя. За полчаса черноволосый веснушчатый пацан становится мне почти братом.
Вскоре мама уходит, оставив нас одних, и некоторое время под потолком кухни летает лишь наше чавканье. Я смотрю на Володьку, он смотрит на меня.
Чего смотришь? – пробую я спрашивать мысленно.
Жду вопросов, – отвечает тот.
Подобная телепатическая болтовня совсем не похожа на чтение мыслей, как об этом рассказывают по телевизору. Я слышу от Володьки слова только тогда, когда он обращается ко мне. Я не могу полностью слиться с его головой и узнать, что в ней творится, хотя чувствую Вовкину сущность, как сущность Каштана. Я уверен, что без слов, даже с закрытыми глазами, понял бы, грустит Володька или радуется,стоило бы ему ко мне приблизиться. Смог бы прочувствовать каждое переживание, что мелькало в его душе, но прочесть мысли и, скажем, уличить в предательском плане смотаться на свидание с девчонкой, не смог бы.
– Объясни мне в плане еды, – говорю я вслух. – Что нам можно есть, а что – нет.
– Никаких животных, никакой рыбы, – тут же отвечает Володька. – Если только тебе не нравится чувствовать их смерть. Чем страшнее умрёт животное, тем ужаснее ты будешь себя чувствовать. У тебя как всё началось?
– С кролика, – отвечаю я, сразу поняв суть вопроса. – Дедушка на охоте пристрелил и сготовил. А я поел. Меня выворачивало несколько часов, даже ночью.
Володька перестаёт есть и морщится. Чёрт возьми, он прямо чувствует мою боль. Наверное, я тоже так умею или научусь со временем.
– Вот. В одном тайском ресторанчике есть такое блюдо, – говорит Володька. – Там рыбу подают обжаренную, но живую.
– Это как?
– Ну её режут очень осторожно ёлочкой, обжаривают в масле и подают на стол. Вся прелесть блюда в том, что рыба на момент подачи должна быть жива. – Я на минуту перестаю есть, мне становится страшно и больно. – Так вот если ты бы её попробовал поесть, думаю, ты бы точно упал в кому от болевого шока. Тебе бы показалось, что ты себя ешь. Прямо по-настоящему.
– А ты откуда знаешь? – шепчу я. – Пробовал?
– Ни в коем случае, – отшатнулся Володька. – Я видел по телевизору, а потом просто сопоставил соответствующие факты.
– Ужасно. Но дело не только в животных ведь. В остальном как? Почему я могу пить какао с молоком, а от чая по телу озноб и лёгкое недомогание? – спрашиваю.
– Смотри. Здесь всё просто. – Володька откладывает бутерброд. – Нельзя есть и пить то, что забирают у Природы с болью. Со смертью.
– Так. – Я не совсем понимаю.
– Ты знаешь как делают кофе?
– Ну да. Берут зёрна, сушат и мелют. Вот и получается кофе.
– А как делают чай?
– Обрывают чайные листья, сушат и… – я сбиваюсь. – Ааааа, погоди. Яблоки можно есть потому, что это… это…
– Плоды, – тут же отвечает Володька. – Как кофейные зёрна. Для этого на деревьях и растут плоды, чтобы потом упасть для продолжения рода. Деревья специально растят их, чтобы избавиться. Если ты сорвёшь плод, ты не причинишь боль дереву, но если ты сорвёшь лист, жди беды. Ты можешь использовать листья в пищу только тогда, когда они упадут. Ты можешь съесть всё дерево, если оно умерло. Но если ты что-то от него оторвал, а оно ещё живо, то всё.
– Жди беды, – улыбаюсь я.
– Так точно, – сияет Володька. – Хлеб – это зёрна пшеницы. Овсянка – то же самое. От животных ты можешь брать только молоко. Сильно болит после яиц.
– Я вчера пробовал яичницу, – говорю я. – Только пожевал, а уже во рту боль пошла. Я тут же выплюнул.
– Правильно. А если б съел, то было бы хуже, чем от кролика. Кстати, мясо есть тоже можно. Я даже пару раз ел его будучи зелёным ребёнком, только нужно есть правильно.
У меня отвисает челюсть.
– Как это, правильно?
– Если животное умрёт само по себе, от старости или от болезни, то его можно есть. Знаешь, особой радости я не испытал. Обычная мертвечина. Отвык уже совсем. Но всё же пару раз кушал, чтобы вспомнить прошлое. Мясо в основном старое, жестковатое, но можно приготовить из него котлеты.