В ритме Барселоны

Яна Рой. АДЕЛАИДА

– А это что за шрам? – сиплый возглас у самого уха заставил пассажира подпрыгнуть от неожиданности. Он невольно ощупал руками лицо и шею. – Да не у вас, а вон там, внизу, – навалившись на его плечо, чтобы лучше видеть, сидящая рядом женщина указала подбородком в сторону иллюминатора. Самолет шел на посадку, и сквозь редкие облака можно было хорошо различить очертания города.

– А, это? – проводя пальцем линию на стекле, уточнил он. – Это проспект Диагональ, он проходит почти через всю Барселону.

– Тоже мне придумали. Так изуродовать лицо города! В крестики-нолики заигрались?

Тактом Аделаида Хулиевна не отличалась. Надо сказать, она в принципе мало чем отличалась, кроме низкого голоса и незаурядного для красного паспорта набора букв. Родом из семьи советских заводских рабочих, она до самой пенсии проработала учительницей истории в небольшом южном городке. Возможно, она бы никогда так и не отважилась покинуть его, если бы не письмо, вот уже несколько ночей не дававшее ей покоя.

«Какие они нам родственники? Если даже твой отец потерял с ними всякую связь, то для нас они и подавно чужие люди», – не шли из головы слова матери, произнесенные много лет назад.

Город встретил ее ярким июньским солнцем и порывами влажного ветра, полного непривычных запахов. Устроившись на заднем сидении черно-желтого такси, она протянула водителю конверт, на обратной стороне которого аккуратным почерком было выведено «Manuel Martínez» и адрес в районе Сан Марти.

Сквозь гул мотора Аделаида отчетливо слышала громкие удары собственного сердца. Оно билось прямо в горле и, казалось, вот-вот выскочит наружу. Дорога тянулась бесконечно: прямая линия без единого поворота, тоннели, светофоры, перекрестки, снова тоннели. Вдалеке рыжим пятном промелькнула Триумфальная арка, на углах пестрели витрины газетных киосков, над крышами домов показались навеки окутанные строительными лесами башни собора Саграда Фамилия.

Через кованые решетки балконов взбудораженное сознание пыталось просочиться вглубь домов в поисках чувства национальной принадлежности, трусливо покинувшего ее где-то на границе. Фасады зданий давили с такой силой, что ей стало трудно дышать. Она открыла окно и на мгновение зажмурилась, безуспешно пытаясь наложить шум живого города на картинки той далекой и недосягаемой Барселоны, которые с детства рисовало ее воображение.

***

– Во время испанской гражданской войны в конце тридцатых годов прошлого века Советский Союз принял на своей территории около трех тысяч детей из семей республиканцев, сражавшихся против режима генерала Франко. Niños de Rusia¹… – отточенным монологом из года в год она расширяла кругозор своих учеников.

Теорию Аделаида знала наизусть, а вот завеса над историей собственной семьи приоткрывалась для нее только сейчас.

«Я была уверена, что будет мальчик. Юра. Так расстроилась, когда увидела тебя!» – любила по сто раз рассказывать одну и ту же историю мама. Деликатность определенно не входила в число качеств семьи Мартинес. К великому счастью матери, в то время как она прощалась с мечтой назвать своего отпрыска в честь первого космонавта, Терешкова благополучно приземлилась на твердую землю.

– Валентина, – гордо протянула она мужу байковый клетчатый сверток на пороге местного роддома.

– Аделаида, – отрезал тот. – Я хочу, чтобы ее звали, как мою мать.

Одноклассники называли ее Ада. «Исчадие», – добавляла мама во время их бесчисленных ссор. Аделаида росла с убеждением, что по каким-то необъяснимым причинам судьба забыла предусмотреть в ее жизни место для мужчин. Несмотря на отчаянные старания родителей, Юры так и не случилось, а отец погиб, когда ей было семь лет. Именно в таком возрасте Хулио сам в последний раз видел своих родителей, перед тем как вместе с группой других детей его вывезли из Каталонии в Советский Союз.

Образ бабушки, спасшей ее от участи стать четвертой по счету Валей в подъезде, преследовал Аделаиду всю жизнь. Гордость за такую таинственную родословную и ненависть за ежедневные насмешки из-за этого самого наследия поочередно сменяли друг друга.

«Не помнил он ее, поэтому ничего и не рассказывал, – однажды сказала ей мать, чтобы раз и навсегда положить конец расспросам. – Ты представляешь, каково это, не помнить лицо собственной матери? Родители и сестры посадили их вместе с пятилетним Мануэлем в поезд до Парижа и, как ни в чем не бывало, махали на прощание, пока не скрылись из вида. Он знал, что их спасли от бомбежек и голода, но, по-моему, так и не смог смириться с тем, что от них избавились, как от чего-то ненужного. С младшим братом их разлучили в порту Гавра, и что стало с ним, твой отец так и не узнал».

***

Услышав звонок, Мануэль Мартинес не без труда приподнялся, поправил очки и пригладил редкие седые волосы на затылке.

– Я открою, сидите, – крикнула Юля, русскоговорящая студентка из квартиры этажом ниже, которую он пригласил в качестве переводчицы.

– Я сам, – настоял он и, опираясь на трость, вышел в коридор.

Замок щелкнул. Незнакомцев, в жилах которых текла одна и та же кровь, больше не разделяли километры. Но преодолеть расстояние оказалось гораздо легче, чем пробраться сквозь глухую стену десятков лет тишины.

После неловких объятий Аделаида прошла в небольшую гостиную с задернутыми шторами, старым кожаным диваном, стеллажами, полными книг, и круглым деревянным столом. Спертый воздух был наполнен необъяснимым унынием, нередко присущим квартирам пожилых людей, но даже он здесь казался другим, непохожим на все, что она знала до этого. На стене висела черно-белая фотография, пожелтевшая от времени. Семейная пара и их дети: четыре девочки и двое мальчиков, в одном из которых она узнала своего отца, а рядом с ним Мануэля.

– Никого уже нет, один я остался, – сказал ей дядя. – А ты похожа на нашу маму. Не зря Хулио назвал тебя в ее честь. Будешь кофе?

– Да, – не осмелилась отказаться она, хотя всегда пила только чай. – Я тоже осталась совсем одна после смерти мамы.

Юля скрылась на кухне, и в комнате воцарилась тишина, прерываемая тиканьем настенных часов, свистящим дыханием Мануэля и изредка доносящимся звяканьем посуды по ту сторону коридора. Аделаида не могла оторвать взгляд от женщины на фотографии. Они действительно были чем-то похожи: широкие бедра, непослушные темные кудри, угловатый подбородок, крупные черты лица. Но больше всего ее поразили глаза. Они были полны печали, но при этом в них угадывались смирение и бесконечная нежность. Этот облик никак не вязался с жестокой матерью, бросившей своих детей, которую она представляла себе все эти годы.

Мало-помалу диалог восполнял зияющие дыры в полотне семейной истории и приближал их к разгадке головоломки, ключ к которой был давно утерян в лабиринтах людских трагедий.

– Каждому эвакуированному ребенку выдали карточку с названием страны и корабля. Семьи были бедные, в школу ходили единицы. Читать мы не умели, вот и обменивались карточками в порту – кому какой цвет больше нравился. Так нас и разлучили в Гавре: я уплыл в Англию, а твой отец в Ленинград. Я вернулся, лишь когда мне было двадцать с небольшим. Меня встречал отец. Как сейчас помню: вышел из вагона и стою, жду, когда все разойдутся. Мы подошли друг к другу, только когда на перроне не осталось никого кроме нас.

– А почему родители вас не искали? – Аделаида задала с детства гложущий ее вопрос.

– Время было непростое. Война, голод, всех разбросало кого куда. Мама умерла вскоре после нашего отъезда, папа служил и едва ли мог прокормить сестер. Брата я стал разыскивать уже когда вернулся в Испанию. Куда я только не писал: и во Францию, и в Мексику, и в Данию. Когда его наконец обнаружили в СССР, было уже поздно. Я пытался выяснить, не осталось ли у него семьи, но ответа не получил. Так бы и не встретился с тобой, если бы не Юлия, – кивнул он в сторону девушки, которая засмущалась и махнула рукой. – Узнав о моей истории, она нашла архивы в интернете и вышла на тебя. Я в свои девяносто уж точно бы сам не справился.

Аделаида посмотрела на хрупкую студентку, собираясь выразить благодарность, но вместо этого лишь сдержанно улыбнулась. Добрые слова всегда давались ей непросто. В школе за ней закрепилась репутация строгой и бессердечной учительницы, умевшей искусно пристыдить даже самых отъявленных разгильдяев. Мало кто мог догадаться, что под этим панцирем все еще жила нерешительная девочка, которая теперь завидовала молодой и целеустремленной Юле.

В юности Аделаида привлекала мужчин самого разного возраста и статуса именно своей прямотой и некой необузданностью. За ней ухаживали одногруппники из педучилища, водитель городского автобуса, продавец из магазина канцтоваров, главный хирург железнодорожной больницы и даже председатель райисполкома. Но перейти в статус жены ей не удалось. Она не считала себя излишне придирчивой, просто, как выражались друзья, «не сложилось». Поначалу говорила, что слишком рано, потом – слишком поздно, а дальше – привыкла и так.

– Я тоже не удосужился создать семью. Мне не повезло так, как твоему отцу, – сказал Мануэль.

В ответ Аделаида лишь усмехнулась, пытаясь мысленно сопоставить образ своей матери со словом «повезло».

– А почему Хулио не вернулся в Испанию в пятьдесят шестом, когда разрешили? – спросил Мануэль.

– По словам мамы, все ждал, когда республиканцы придут к власти, – ответила она, и на этот раз ухмыльнулся Мануэль. – Они только познакомились, она не хотела ехать с ним, а он без нее. Потом распределили на работу, дали квартиру, появилась я. Папа мечтал открыть кафе здесь, в Барселоне, но всегда находились отговорки.

– Боялся не узнать своих?

– Скорее не узнать себя среди своих.

За окном стемнело. Мануэль медленно встал и открыл шторы. На стеклах за его сгорбленной спиной заиграли отблески ночных огней. Черное полотно неба без единой звезды красно-голубым пятном разрывала башня Агбар на проспекте Диагональ. «Шрам на шраме», – подумала Аделаида. Вместо восторга этот красивый вид почему-то отозвался в душе необъяснимым чувством одиночества.

К ужину они спустились в бар неподалеку. В тесном помещении пахло маслом и жареной рыбой. У стойки толпилось несколько завсегдатаев с пивными кружками в руках. Задрав головы, они возбужденно обсуждали футбольный матч на экране телевизора. Официант поставил на липковатую поверхность стола два бокала красного вина, оливки, вяленую ветчину, несколько теплых тостов со свежими помидорами, чесноком и оливковым маслом и небольшую миску салата из картофеля с тунцом и майонезом, который почему-то назывался «русским».

Юля отправилась домой, сославшись на экзамены, и переводить теперь приходилось через приложение в телефоне. Но, несмотря на это дополнительное препятствие, Аделаида почувствовала, что их общение, наоборот, потекло легче, уходя с поверхности в глубину. В голове то и дело всплывали знакомые с детства слова, и к концу вечера языковой барьер стал вполне преодолимой формальностью.

– Как вы думаете, эвакуация детей из Испании была правильным решением? – глядя в окно на снующих мимо прохожих, спросила она, будто обращаясь к ним, а не к своему собеседнику.

– Детей надо было спасать, – после долгой паузы сказал Мануэль. – В теории затея казалась неплохой.

– А на деле?

– А на деле… Desarraigados². Десятки тысяч жизней вырвали с корнем и разбросали по миру. Когда ты пересаживаешь цветы, ты у них спрашиваешь, каково им? Просто поливаешь и надеешься, что приживутся в новой почве. Какие-то растут дальше, а какие-то чахнут. Тут то же самое. Либо пускаешь корни на чужой земле, либо adiós³.

– Страшно было возвращаться?

– Конечно, поэтому многие и не вернулись. Помню первую мысль, когда оказался дома: «А теперь что? Ведь и там я чужой, и здесь». Но потом привыкаешь, прирастаешь обратно, на многие вещи учишься смотреть по-новому.

Мануэль сделал знак официанту, чтобы тот принес еще хлеба и ветчины. Последний раз поев утром в самолете, Аделаида сама не заметила, как с удовольствием проглотила все, что было на столе.

– Я не помню, как мы уезжали, – немного помолчав, добавил Мануэль. – Я тогда был совсем мальчишкой. Но сестры рассказывали, как мама на перроне по очереди била их кулаком в спину и сквозь зубы приказывала улыбаться: «Не смейте плакать! Мальчики должны верить в то, что их ждет чудесное приключение, понятно?» А когда поезд скрылся из виду, упала на землю и разрыдалась так, что домой ее пришлось вести под руки.

Мануэль смотрел на нее через толстые стекла очков. Его гладкая лысина, покрытая мелкими бурыми пятнами, отражала свет лампы над столом. Аделаида вдруг осознала, что этот человек неожиданно стал для нее единственным олицетворением родственных уз в мире живых. Ей захотелось коснуться его дрожащих рук с вспухшими синеватыми венами и убедиться, что он настоящий, но она не смогла пошевелиться.

Ночью ей спалось плохо. Слишком много боли поднялось со дна души и смешалось с мыслями о будущем и сожалениями о прошлом. На следующее утро она отправилась в город одна. Мануэлю было тяжело ходить далеко, да и ей самой хотелось остаться наедине с Барселоной, которая все меньше напоминала обитель ее детских фантазий.

Она вышла на тот самый проспект Диагональ и направилась к знаменитому дому Каса-Мила. Вблизи улица больше не казалась ей уродливым шрамом, а наоборот, гармонично вписывалась в геометрию города, придавая ровным перекресткам некий рельеф и даже шарм. Шрам и шарм – один и тот же набор букв. Лишь оказавшись здесь наяву, ей впервые удалось расставить их в ином порядке. Все в жизни – вопрос перспективы. С горечью постигая эту простую истину только сейчас, Аделаида чувствовала, как каждый пройденный шаг помогает зашить собственные раны.

Минуя шикарные витрины магазинов на Пасео-де-Грасия, она пересекла площадь Каталонии и по Рамбле спустилась в готический квартал, обеими руками крепко прижимая к себе сумку на случай, если на нее будут покушаться карманники. Ноги гудели от пройденных километров. Несмотря на противоречивые чувства, на душе стало легко, как будто она наконец распрощалась с тяжелым грузом, который носила внутри с самого рождения.

Аделаида собиралась где-нибудь пообедать, когда вдруг услышала за спиной крик: «Аделаида Хулиевна?» Она остановилась как вкопанная. Кто мог знать ее здесь? И самое ужасное: как отчество могло продолжать преследовать ее в Барселоне? Словно грубый сорняк среди тонких ростков едва проклюнувшейся свободы от прошлого. Выбираясь из толпы туристов, к ней приближался русоволосый мужчина лет сорока. Его гладко выбритое лицо, на котором сияла широкая улыбка, не говорило ей совершенно ни о чем.

– Вот так встреча! Мир и правда носовой платок! – дословно цитируя испанскую пословицу, рассмеялся он. Поняв, что собеседница не узнала его, добавил, – Сашка Зуев. Десятый «А». Выпуск девяносто шестого. Ну, вспомнили?

Продираясь сквозь вереницу лиц, журналов и тетрадей, она не без труда выудила из памяти образ долговязого юноши, скучающего за последней партой. Диссонанс между этим воспоминанием и стоящим перед ней симпатичным мужчиной в белой футболке поверг ее в полный ступор.

– А вы совсем не изменились! Как вы здесь оказались? – спросил Александр.

– А ты? – вопросом на вопрос ответила она, не обращая внимания на его комплимент.

– Я здесь уже двадцать лет живу. Приехали с женой еще по молодости и остались.

– Здорово. Рада была тебя видеть, – ей хотелось как можно скорее отделаться от этого бессмысленного разговора.

– Подождите, вы уже обедали? Можно вас пригласить к нам?

– Спасибо, я еще не проголодалась, – соврала она.

– Нет, правда, пойдемте! Мы держим кафе недалеко от площади Оруэлла, тут буквально десять минут пешком.

Удар в спину. Кафе в Барселоне. Не она, дочь Хулио Мартинеса, считавшая своим долгом воплотить его мечту, а Сашка Зуев, заикающийся у доски. Не в силах сопротивляться, она молча последовала за ним, готовясь в очередной раз стать свидетелем чужой решимости.

– Вы не представляете, как я рад, что вы у нас побываете! Я даже не мечтал, что такое возможно. Это как доказательство того, что ничего не бывает просто так.

– Мне тоже очень приятно, – вяло ответила она, не разделяя его энтузиазма.

– Вы ведь даже не догадываетесь, что Испанию я для себя открыл благодаря вам, правда?

– До меня Испанию для тебя наверняка открыла Мария Федоровна на уроке географии, – отмахнулась она.

– Нет, серьезно. Я со школьных времен стремился побывать в Барселоне, впечатлившись вашими рассказами. А когда оказался здесь, сразу как будто врос в этот город. Ну вот мы и пришли, заходите!

На пересечении двух узких улиц, покрытых гладкой брусчаткой, показался угловой фасад со стеклянной витриной и несколькими пластиковыми столиками на тротуаре. Она подняла взгляд на вывеску над полосатым навесом. Вдруг очертания здания стали расплываться и приняли странную округлую форму. Это ощущение было настолько забыто, что ей понадобилось немало времени, чтобы понять, что с ней происходит. Из глаз текли слезы. Белая надпись на черном фоне гласила: «Adelaida».

Примечание автора: во время гражданской войны между генералом Франко и республиканцами (1936 – 1939) из Испании было эвакуировано 34 000 детей. Около 3 000 были распределены в СССР. Они жили и учились в специальных детдомах, после Великой Отечественной войны получили профессии, стали работать. До 1956 года никто из них не имел возможности вернуться в Испанию или увидеть родных.

Инесса Барра. ДВЕ КНИГИ

Эвита переступила порог и толкнула за собой дверь. Та захлопнулась с громким стуком, который отразился от стен и разнесся гулом по пустой квартире. Эвита сделала несколько шагов. Взгляд выхватил упавший с вешалки шарф – он, словно кот, свернулся клубком на домашних туфлях отца. Замерев, она посмотрела на него, а потом сползла по стене на пол и разрыдалась. Вот и все. Внезапная смерть и похороны отца полностью опустошили ее. Собрав остатки сил, Эвита дошла до дивана и упала в его объятия. День был мучительно долгим.

Еще в Сан-Франциско, когда зазвонил телефон и на нем высветился неизвестный номер с испанским кодом, ей стало тревожно и неуютно. Сердце взволнованно колыхнулось.

– Алло, говорите! – был конец рабочего дня, и Эвита уже собиралась уходить.

– Сеньора Гарсия Круз? – спросил незнакомец и представился нотариусом из Барселоны.

Она смотрела в окно на сверкающий огнями город. По мере того как до нее доходил смысл слов говорящего в трубке мужчины, состояние менялось. Спустя несколько минут она вымолвила:

– Да, я приеду. Спасибо.

Пальцы разжались, и телефон выпал из руки. За окном внезапно прогремело, но она даже не вздрогнула. Крупные капли дождя ударили по стеклу одновременно с прорвавшимися слезами.

Сердечный приступ. Ей даже в голову не могло прийти, что отец когда-то умрет и она останется совсем одна. Успешно возглавляя маркетинговый отдел крупной американской рекламной компании вот уже много лет, она по-прежнему оставалась маленькой девочкой. Новость оказалась настолько шокирующей, что мысль о билете до Барселоны никак не переходила в действие. В висках пульсировало.

На полу завибрировал телефон. Эвита долго не решалась поднять его.

– Дорогая, ты где? Жду тебя еще десять минут и уезжаю, – весело щебетала подруга.

Но, не услышав ответа, она настороженно спросила:

– Что произошло? Я сейчас поднимусь, ты у себя?

– Да, – выдавила девушка.

Аманда влетела в кабинет и, обнаружив Эвиту сидящей на полу, поняла: случилось что-то непоправимое. Такой подругу она не видела никогда.

– Вставай, поехали домой.

– Мне нужно купить билеты, – слабым голосом выговорила девушка.

– Куда?

– В Барселону, – она подняла голову, по лицу текли слезы, смешиваясь с тушью, пудрой и румянами. – Папа умер.

– Ох, мне очень жаль. Давай я поищу билеты сама. Нет, сначала налью тебе воды, – подруга суетилась. – Вот, пей.

Аманда подняла Эвиту с пола, усадила на стул и, видя ее отсутствующий взгляд, забронировала билет на утренний рейс.

– Готово. Вылет завтра в девять, я приеду к тебе пораньше, помогу собрать вещи и отвезу в аэропорт.

***

Эвита стояла на вершине Монжуика, глядя вниз на Барселону. Несмотря на февраль, погода была солнечной и довольно теплой. Вечнозеленые молчаливые кипарисы на аллее кладбища, крики чаек и шум города. В кармане – ключ с выбитым номером. Его выдали при захоронении.

«Папа, вот вы с мамой и вместе! Навсегда. А я теперь совсем одна. Не знаю, возвращаться ли мне обратно в Америку? Что делать? И главное, зачем? Для кого?»

Все завершилось, и пора уходить.

***

Уладив с утра дела в нотариальной конторе, Эвита вышла на улицу. Она подсознательно искала какие-то подсказки и знаки, ей хотелось побыть с городом наедине. Но насколько это возможно в мегаполисе, где жизнь не прекращается ни на минуту?

Девушка не спеша добрела до Триумфальной арки. Внезапно та показалась ей своеобразными воротами, разделяющими мир надвое: первый, в котором отец еще жив, и второй, где она теперь совершенно одна. Эвита стояла в нерешительности. И уже хотела обойти это место, но мимо пронеслась толпа школьников, случайно задев ее. Она вдруг подалась вперед, шагнула под кирпичный свод и очутилась по ту сторону арки. Реальность вокруг никак не изменилась, вопреки ожиданиям. Туристы также глазели по сторонам и фотографировались, горожане спешили по своим делам, дети в разноцветных масках бегали по редким лужам, расплескивая их. Было время карнавала.

Никто не обращал внимания на одиноко бредущую девушку. Город бурлил, в нем явственно чувствовалась энергия жизни, яркость, разнообразие. Не зря визитная карточка Барселоны – декоративная мозаика. В ней отражение сути города. Красота, сложенная из разноцветных кусочков. Сейчас жизнь Эвиты тоже напоминала осколки, вот только рисунок из них не складывался.

Улицы, переулки, дворики и площади бережно вели Эвиту, привычно окутывая своим духом. «Куда я иду? Что мне нужно делать? И есть ли хоть какой-то смысл в этом?» – спрашивала она себя.

Очутившись перед Санта Марией Дел Пи, Эвита остановилась. Она почувствовала себя маленькой и хрупкой на фоне мощных серых стен базилики. «Интересно, насколько прочны люди и велика ли их жажда жизни по сравнению со зданиями? Вот церковь, устоявшая, несмотря на пожары, войны и землетрясения. Сквозь нее пронеслись века и бесчисленные судьбы. Но она не может дать мне ответа».

***

Эвита совершенно случайно забрела сюда, и странно, что раньше здесь не бывала. Бар Марсела будто вынырнул из какой-то временнóй параллели вместе с его посетителями. Вроде обычные люди, но в этой атмосфере они играли свою роль: каждый из них зачем-то нужен. Она взяла себе чашку кофе и присела за свободный столик в дальнем углу бара.

Вошедший мужчина в легком пиджаке и желтой рубашке привлек ее внимание. Он сделал заказ у стойки и направился прямиком к ней. Она позволила ему присесть. Легко завели разговор, как старые приятели, которые просто не виделись много лет. Эвита рассказала о смерти отца, о похоронах и даже о своей работе в Америке. Прошло уже около часа, и ей показалось, что время остановилось.

– Так что, возвращаешься в Сан-Франциско? – Михель пригубил абсент.

– В том-то и дело, я не знаю, – Эвита облокотилась на холодную мраморную поверхность круглого столика.

Помолчали. Михель не торопил ее, будто чувствовал, что она не готова сейчас ничего решать. Он сменил тему:

– Обрати внимание на мозаичную плитку на полу, потемневшие зеркала, облупленный потолок, на стены и пыльные бутылки на полках. Они свидетели многих историй. Я люблю приходить сюда и слушать их.

Эвита обвела взглядом пространство.

– И какие истории ты слышишь? – Эвита подумала, что у парня галлюцинации из-за крепкого спиртного, хотя… какая разница. Ей совершенно не хочется ничего делать, а значит есть время поболтать.

– Знаешь ли ты, что здесь когда-то бывали Хемингуэй и Пикассо? Я уверен, они заходили сюда не просто пропустить по стаканчику абсента, но и вдохновиться. В этом баре витает особенный дух. Не зря Вуди Аллен выбрал его для съемок своего фильма, – он сделал паузу и добавил: – Кстати, я сейчас пишу книгу.

– О чем она?

– О путешествиях, о любви, о судьбах людей… в общем, о жизни. Мне осталось дописать последнюю главу.

Неожиданно для самой себя Эвита спросила:

– А можно почитать?

– Да, вот только допишу и с удовольствием дам. Мне бы пора уже начать искать иллюстратора. Ты случайно не знаешь кого-то?

Эвита помолчала, а потом сказала:

– Раньше я так любила рисовать! Даже закончила художественную студию.

– Это здорово! Где можно увидеть твои работы?

– В папке, в ящике стола, – она грустно усмехнулась. – Я бросила рисование, когда поступила на учебу. Папа считал, что мне нужно быть самостоятельной. Получить профессию, зарабатывать деньги. А малевалочки – лишь забавы, и они должны остаться в детстве. Он договорился с компаньоном, и сразу после университета мне предоставили должность в крупной компании, потом перевели в головной офис в Сан-Франциско.

– Тебе нравится твоя работа?

– Нормальная. Мне хорошо платят. Но я…

Девушка положила голову на руки и сидела так какое-то время. Михель тоже молчал, ждал. Посетители уходили, приходили другие. В этом вневременном баре, заполненном гулом голосов, запахами кофе, пива и абсента, под желтым мутным светом ламп наступал момент перелома судьбы Эвиты. Но она об этом пока не знала.

Девушка подняла голову и предложила:

– Проводи меня домой и, если захочешь, я покажу тебе рисунки.

Михель кивнул, расплатился, и они двинулись к двери.

Когда вышли из бара, на них обрушился гул приближающейся толпы, звуки барабанов, песни и музыка.

– Что это? – не сразу сообразила Эвита.

– Карнавал продолжается! Очень люблю это время.

– Я раньше тоже любила, но сейчас совсем не праздничное настроение.

Толпа, не спросив разрешения и не обратив внимания на настроение, впитала их в себя. Общая энергия веселья передавалась как цепная реакция. Казалось, что люди беспричинно радовались, пели, танцевали и играли на музыкальных инструментах. Какое-то время Эвита и Михель не могли вырваться из потока карнавала. Но все же они сумели пересечь улицу и пошли вдоль домов, разрисованных многочисленными граффити.

***

– У тебя талант, – ничуть не заигрывая и не пытаясь польстить, сказал Михель и закрыл папку с рисунками. – Хочешь попробовать проиллюстрировать мою книгу? Через неделю я пришлю тебе рукопись.

Предложение прозвучало обыденно и просто.

***

В следующие месяцы Эвита погрузилась в работу над иллюстрациями для книги Михеля, находя в этом процессе исцеление и новый смысл. Она осталась в любимой Барселоне.

На службе решила сначала взять отпуск, а там – как сложится. Ведь пока неизвестно, что у нее получится и понравятся ли автору ее рисунки. Пару раз из Сан-Франциско звонил заместитель директора. Спрашивал, когда она приедет. Это возвращало ее в реальность, выдергивая из мира образов книги Михеля. Положив трубку, она шла в душ. Подолгу стояла под струями воды и задавала себе вопрос: «Что же делать?», на который глубоко внутри уже знала ответ, но никак не решалась признаться себе вслух.

Эвита вчитывалась в текст Михеля. Погружалась в сюжет. У нее возникали образы, которые ей хотелось оживить в рисунке. Отсутствие практики сказывалось: порой она впадала в ярость от того, что не удавалось передать эмоцию или характер героя через портрет. В такие моменты, после длительных попыток и десятка разорванных и разбросанных по комнате листов бумаги, она шла гулять. Прогулки давали отдых мыслям, эмоциям и руке. Казалось, что с каждой законченной иллюстрацией у нее прибавлялись силы.

Они встретились в кафе Skybar. Эвита волновалась, пока Михель рассматривал наброски. Заказанный ею кофе уже остыл, а она не сделала и глотка.

– Мне определенно нравится!

Девушка выдохнула и залпом выпила свой эспрессо.

– Завтра покажу издателю. Но это формальность. Уверен, что с их стороны все будет гладко. Жди контракт, – он ей подмигнул, взял папку и, сославшись на встречу с приятелем, ушел.

На террасе кафе Эвита сидела за столиком одна, посетителей было мало. Внизу, у подножия здания, бурлила площадь Каталонии. С высоты седьмого этажа она видела, как вдалеке голубым поблескивало море, зеленели холмы Монжуика и работали краны на строительстве Саграды. От живописной перспективы и мысли о том, что ее работа понравилась, Эвита ощущала прилив сил. Она позвала официанта и заказала бокал кавы.

***

Книга была завершена, и тираж готовился к печати. Совсем скоро они смогут взять в руки их совместное творение. Эта мысль вызывала в Эвите трепет и азарт.

Презентация прошла в уютном книжном магазине La Central в Эшампле. Они с Михелем рассказывали историю знакомства и то, как начали работать вместе, поделились творческими замыслами. Заинтересованные лица людей, вопросы, автографы на книгах – вся эта атмосфера казалась Эвите нереальной, ведь всего полгода назад она совершенно не понимала, что ей делать и как жить дальше. А сейчас у нее столько планов и предложений, что кружится голова. Но главное, она осознала: ей нравится рисовать, она растворяется в этом процессе, летит, увлекается. Она выражает себя.

Ее удивила пришедшая однажды ночью мысль. Эвита завершила очередную иллюстрацию, отложила ее и, удовлетворенно рассматривая, подумала: «Кажется, только сейчас я начала жить по-настоящему, как в детстве, когда ты точно знаешь, чего тебе хочется, когда можно выражать эмоции и желания».

– Как тебе презентация? Думаю, все прошло очень хорошо, – Михель закончил беседовать с пожилой дамой и подошел к Эвите.

– Я так тряслась и переживала! Кажется, у меня дрожал голос, – призналась девушка.

– А у меня для тебя кое-что есть. Держи, – он достал из сумки издание с яркой обложкой. «Художники Каталонии».

– Спасибо, – ее порадовало внимание и подарок.

Эвита собиралась посмотреть книгу дома, но писатель сказал:

– Открой сейчас.

Она вопросительно глянула на него. Ее внимание привлекло имя автора, отчего сердце застучало быстрее. «Не может быть! Однофамилец?»

– Ну же, – Михель внимательно смотрел на нее.

Перелистнув страницу, девушка прочитала: «Посвящаю моей дочери, Эвите. С верой в то, что однажды ее работы войдут в историю живописи Каталонии». Глаза наполнились слезами.

– Как? Откуда? Я не знала, что папа… – связных фраз не получалось.

– Когда я принес рисунки и у меня спросили имя художника, издатель показал мне эту книгу. Он сказал, что ему приятно было работать с твоим отцом и он надеется, что и с дочерью сложатся хорошие рабочие отношения. Я решил купить эту книгу, но подарить уже после издания нашей. Видишь, отец знал, чувствовал и надеялся, что ты вернешься к рисованию, – Михель обнял ее.