Железное благо
Когда приехал в родной край, никто меня не узнал. Даже сам толком не понимал, кто теперь я – фронтовик или преступник?
Отправился на фронт сорокалетним мужчиной из города Степняка, а вернулся пятидесятичетырехлетним пожилым человеком в аул посреди койтасов. Многие знакомые уже умерли или разъехались кто куда. У всех была своя трагедия, раны войны еще кровоточили, и людям было не до других. Проблем хватало и у властей, началась целинная эпопея, так что никакого интереса ко мне ни у кого не возникло. Наша семья в начале войны переехала в аул посреди койтасов, к старшему сыну, табунщику Кабдошу. Они мне писали об этом на фронт, поэтому я точно знал, куда идти.
Я пришел домой вечером.
Когда тихо вошел, Халима пекла баурсаки в казане – котле у печи. Она не сразу заметила меня, и я тихо окликнул: «Халима! Халима!»
Халима подняла голову, посмотрела на меня, да так и застыла. Затем обняла меня и зарыдала. Долго, долго плакала она, прослезился и я. Выплакавшись, она пришла в себя.
Пришли дети. Радости не было предела. Все казались счастливыми безмерно.
Но время брало свое. Мать, оказывается, умерла четыре года назад. Ей было семьдесят два года. Я, испытанный воин, пожилой человек, всегда чувствовал себя маленьким ребенком, когда была жива мать. И вот вмиг почувствовал себя стариком. Халима утешала, как могла:
– Она верила, что ты вернешься! Переживала, когда после победы от тебя не было ни весточки! Чувствовала, что с тобой случилось что-то страшное! Но говорила, что видела сон, что ты жив. Молилась аллаху за тебя и Салима! Все время просила Всевышнего взять ее в жертву, лишь бы вы остались в живых!
Я поведал Халиме о своем вещем сне. Потом вспомнил, как бродил в тайге на грани голодной смерти. Мы начали анализировать и пришли к выводу, что мать умерла примерно в то же время, когда меня спасла Татьяна. Неспроста все это, заключили мы, и сели за дастархан – круглый стол, я прочитал суру из Корана, посвятив ее духам родителей, родственников, предков и святых Марал ишана и Салык муллы.
Мне пришлось некоторое время скрываться в ауле. Благо, аул в Койтасах был затерян в степной глубинке и лежал вдали от райцентра – города Степняка – почти в двухстах километрах. Этот край был на границе нашей области, а дальше начинались окраины другой, Павлодарской области. И там на несколько сот верст почти не было населенных пунктов, и таким образом, койтасы – овцекамни были полузабыты, считались районами бесперспективными. Там практически не было советской власти, потому что уклад жизни был старинный. Люди в основном занимались скотоводством.
В ауле было тихо и спокойно. Не было рыскавших по степи в поисках врагов народа салпанкулаков и агентов. Во всем чувствовалось какое-то смягчение, ослабление железных клещей власти. Понятное дело, после смерти Сталина наступило другое время. Смерть вождя, по существу, спасла миллионы людей, в том числе и меня.
На первое время, на всякий случай, жена вручила документы двоюродного брата Тахтауихана, умершего в начале войны. Началась война, властям было не до него, и его смерть не была задокументирована нигде. По документам он числился в живых! Его никто не искал. С его документами чувствовал себя спокойнее, хотя никто и не искал меня. А от любопытных аульчан умело скрыл историю о плене и бегстве из лагеря, объяснив свое позднее возвращение участием в боях с японцами, лечением от ран и воинской службой. Они даже не подозревали, что я присвоил себе имя двоюродного брата. В степи годами никто не проверяет документов, и наша легенда была просто подстраховкой.
Когда я вернулся, моей жене Халиме было уже сорок семь лет. Она одна растила пятерых наших детей и терпеливо переносила все невзгоды лихолетий.
Наши дети стали взрослыми, дочери вышли замуж, сыновья женились. Внуки бегали вокруг дома, звонкие голоса наполняли радостью наши сердца.
Много джигитов из нашего рода не вернулись с фронта. Некоторые погибли, так и не успев обзавестись семьей, не оставив потомства. А вдовы несли свою трагическую судьбу, скрывая слезы.
Сноха Каримжана Рахия, оставшаяся вдовой с тремя детьми, даже слушать не хотела о новом замужестве. Тяжелая доля выпала ее мужу, младшему нашему брату, сыну Каримжана. Он верой и правдой служил в государственных органах, добровольцем отправился на фронт в самом начале войны и пропал без вести. Дома осталась двадцатитрехлетняя супруга Рахия с тремя детьми на руках. Мы потом только узнали, что наш любимый брат пал смертью храбрых в 1942 году.
Она сказала всем родственникам, что полюбила навеки своего мужа, погибшего в первые месяцы войны, и только ему будет принадлежать в двух мирах. Никому не позволит войти в его дом хозяином. Не хочет, чтобы ее дети стали чьими-то пасынками. Попросила всех сородичей уважать память погибшего и больше не беспокоить ее по этому вопросу. Нежная, благородная женщина стала закаленной, как сталь, и растила детей.
Вдова еще одного двоюродного брата, милая Нагима, с двумя детьми долго, аж целых девять лет ждала своего любимого с фронта. Ждала и надеялась, а Халима, оказывается, скрыла похоронку, полученную в мае сорок пятого, накануне Победы. Не хотела убить зыбкую надежду бедняги. И только теперь, после моего возвращения, в пятьдесят четвертом году, мы вместе с сородичами сообщили Нагиме о героической гибели мужа.
Она горько оплакивала любимого мужа, до последнего верила и надеялась, что он вернется живым. Особенно ее надежда усилилась, когда вернулся я, тоже пропавший на целых девять лет без вести. Тяжело было видеть и слушать плач вдовы, заново пережить всю трагедию войны.
Прошло какое-то время и вокруг нее начались всякие разговоры. Симпатичной, обаятельной женщине было всего тридцать четыре года. Некоторые овдовевшие мужчины начали свататься к ней. Но безуспешно. Тут есть одно очень важное обстоятельство: казахи никогда своих вдов не отдавали представителям чужого рода, дабы их дети не стали сиротами на чужбине. У казахов не было детских домов, и уважающий себя род никогда не бросал своих сирот на произвол судьбы, на попечении чужих. По закону степи, если у женщины умирает муж, то через год, после окончания траура, она должна выйти замуж за брата мужа. Если братьев несколько, женщина имеет право выбора. А если нет родных братьев, то на ней женился кто-нибудь из самых близких сородичей. Закон этот был суровым, но справедливым – род заботился о своем потомстве. Однажды родственники Нагимы приехали к нам и поставили вопрос ребром: либо – либо. То есть, или кто-то из мужчин нашего рода женится на ней, или они забирают ее. Вот такой поворот жизни! Дело в том, что все взрослые мужчины нашего рода погибли в кровавые годы. Остался я один, пятидесятичетырехлетний беглец из лагеря. А молодые были намного младше вдовы. Они были воспитаны в духе социализма, поэтому законы и понятия у них были уже другие. Да, некому было жениться по обычаю предков на ней! А с другой стороны, не могли же мы отпустить ее с двумя детьми. Духи наших предков содрогнулись бы и не простили бы нам этого.
Вот тут моя многострадальная Халима нашла единственно верное решение. Она сказала, чтобы я женился на Нагиме.
Тогда с глубокой болью еще раз осознал, что от нашего рода из старших остался я один! Во-первых, я был уже пожилым человеком, во-вторых, у меня была своя семья. А двоеженство в советском обществе осуждалось морально как пережиток прошлого и по закону считалось преступлением.
– А мы перехитрим такой закон! – твердо сказала Халима.
И я втихаря женился на Нагиме, обойдя советские законы. Мулла по шариату объявил нас мужем и женой. Мы в ЗАГС не обращались. А на всякий случай, если потребовалось бы, у меня были документы давно умершего брата! Официально я – был не я! По закону, был мужем только Халимы, а мужем Нагимы был покойный Тахтауихан!
Получается, мы, казахи, не могли, не имели право жить по своим обычаям. Нам навязали абсолютно чужой закон, которому мы обязаны были подчиняться.
Почему одни народы диктуют другим свои законы? Что поделаешь, мы терпели и жили.
Мой старший сын Кабдош родился в 1927 году, а после него родились еще двое сыновей и две дочери. Сызмальства им пришлось пережить общенациональные трагедии – голод тридцать второго, репрессии тридцать седьмого. А затем война, самая страшная за всю историю человечества. Когда я уходил на фронт, Кабдошу было четырнадцать, а остальным того меньше. Самому младшему было всего три года – это он родился в том тридцать восьмом году, когда меня арестовали. Время взвалило на детские плечи такую ношу! Но они выдержали. Потом, когда вернулся домой, дети взахлеб рассказывали о пережитом.
Во время войны в казахские степи депортировали много людей разных национальностей со всего Советского Союза, в том числе немцев из Поволжья. И вот, несколько семей немцев попали в наш аул. А затем старших как врагов народа быстро отправили в Карлаг. Оставшиеся несколько женщин и дети жили в ауле – добрые казахи помогали им, как могли.
Судьба, что поделаешь! Получается, пока я воевал с немцами, родственники приютили немцев. Среди них была девочка Полина. Когда подросла, Полина стала высокой, стройной красавицей, и мой старший сын Кабдош, табунщик-коневод, эдакий степной батыр-богатырь, страстно влюбился в нее. Весь наш род был против этого брака – она не была казашкой, мусульманкой, а самое главное – она была немкой! Слишком глубоко сидела обида и ненависть к фашистской Германии в сердцах и памяти людей, поэтому никто не одобрил этот выбор молодого табунщика. Вот так столкнулись было лбами Кабдош и жители аула, каждый твердо стоял на своем, но судьба опять обыграла всех. Полина оказалась беременной, и теперь всем пришлось искать компромисс. И решили аксакалы, что если Полина примет ислам, то быть ей снохой нашего рода. Пригласили Абсаляма – хаджи, и Полина приняла ислам и новое имя – Мариям. После этого хаджи совершил религиозный обряд бракосочетания, и Кабдош и Мариям стали мужем и женой.
Я так хотел держаться подальше от немцев и русских! Но, жизнь распорядилась иначе.
Волею судьбы немецкая девушка Полина стала казахской снохой Мариям, затем стала матерью казахов. Она родила десять детей – пятерых сыновей и пятерых дочерей. Ей было присвоено высокое звание «Мать героиня». Она вместе с мужем Кабдошем летом жила в степи, в юрте, была верной помощницей в трудной и романтичной работе табунщика. Они вместе с детьми пасли сотни голов лошадей на просторах Кенащи, стали героями Труда и прославились на всю республику. Мариям доила кобыл, и приготовленный ею кумыс – целебный напиток из кобыльего молока – считался одним из лучших на кокшетаущине. Однажды молодая казашка, направленная руководством совхоза в помощницы, неумело подоила кобылу. Говорят, увидев ее, Мариям воскликнула по-казахски: «Посмотрите на нее! Она доит кобылу стоя, как немцы и русские!» Народ хохотал над ее словами! Да, казахи законно считали ее своей! Она говорила по-казахски удивительно образно, с интересным немецким акцентом. Старшая из снох, она беспрекословно уважала меня и Халиму, называла ата – дедушка и апа – бабушка. Вначале я относился к ней более чем сдержанно – не мог забыть образ врага-немца. Но, время – великий лекарь, и Мариям своей добротой и честностью добилась большого уважения, а любовь к внукам вовсе растопила мое сердце. И Мариям заняла достойное место в нашей семье.
Ее девичья фамилия была Сауэр, и казахи подшучивали: «Сауэр – сауыр болды, баринен тауыр болды, немыс – казак бауыр болды!» – «Сауэр пришла, как апрель-весна, оказалась лучше всех, и казахи с немцами стали братьями!»
…В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году вышел указ Верховного Совета СССР об амнистии военнослужащих, бывших в плену у немцев, осужденных на различные сроки. Благодаря этому указу, я был оправдан, восстановлен в правах инвалида войны, мне вернули боевые награды и назначили пенсию по инвалидности. Вздохнув свободно полной грудью, я вступил в новый этап – в спокойную осень своей жизни.
Вскоре, в шестидесятом году мы переехали в районный центр, город Степняк. В это время набирала обороты целинная эпопея – освоение целинных и залежных земель в Казахстане. Явление это нельзя характеризовать однозначно. С одной стороны, подняли край, построили новые совхозы в степи. Действительно, эта была целая эпоха в истории двадцатого века. Но, с другой стороны, миллионы пришельцев нахлынули в Казахстан. Соха – плуг железного коня – трактора перевернул землю, подрезал корни казахского древа жизни, а гусеницы перемололи почву – устои национальной особенности, смешивая все в единое советское, социалистическое месиво.
И казахи стали меньшинством на родной земле. В нашей области, в районе мы составляли только одну треть от всего населения. Большинством стали русские, украинцы, белорусы и другие народы Советского Союза.
Был создан Целинный край, объединяющий пять целинных областей Казахстана – Акмолинскую, Кокчетавскую, Северо-Казахстанскую, Кустанайскую и Павлодарскую. Административным центром края был город Акмолинск, впоследствии переименованный в Целиноград. Край не хотел считаться с правительством КазССР, поскольку подчинялся напрямую Москве. Председатель Совета Министров Казахской ССР, истый казах Жумабек Ташенов своим сильным волевым решением заставил руководителя края признать власть республики, на чьей территории находился край.
Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев как-то выразился о главной цели и сути целинной эпопеи. «Мы сделали плугом то, что не смог сделать царь пушкой!» – восторженно ликовал руководитель страны Советов.
В народе легенды ходили о бесстрашном патриоте Жумабеке Ташенове. Говорят, Хрущев пригласил Ташенова в Москву. Он ласково говорил с ним о дружбе народов, о территориальном единстве Советского Союза, и тихонько предложил передать Целинный край под юрисдикцию РСФСР – России! На что Ташенов деликатно ответил, что Казахстан – целая республика, и ее территория неделима по Конституции! Хрущев раздраженно заметил, что все мы – единый Советский Союз, и все, что принадлежит республикам, является собственностью СССР! Просто по Конституции, для формальности, нужно постановление республиканского Совета Министров о присоединении Целинного края к РСФСР! И потребовал довольно резким тоном, чтобы Ташенов беспрекословно исполнил волю первого руководителя страны! Иначе его запросто могут выкинуть с высокого поста. Но Ташенов, глыба, герой, непоколебимо встал на защиту родной земли и сказал, что даже постановка такого вопроса на повестку дня противоречит Конституции и закону СССР!
Хрущев был человек крутого нрава, и разразился гром и молния. Все боялись его. Он угрожал Ташенову и говорил: «Мы не нуждаемся в постановлении Совмина республики, можем вынести решение на союзном уровне прямо в Москве!»
Но Ташенов был тверд и ответил Хрущеву: «В таком случае я подам на вас в международный Гаагский суд!»
Хрущев ничего не смог поделать, не смог проглотить казахскую землю. В ярости он снял с должности Ташенова и устроил гонения. Но Ташенов выстоял и еще при жизни стал легендарным народным героем! И вся пропагандистская машина компартии и советской власти не смогли очернить эту легенду!
При Хрущеве была спущена команда сверху: каждая казахская семья имела право держать только одну лошадь или корову и три барана. И опять над нашим народом сгустились тучи, всем казалось, что тени прошлого нависают над степью. В страхе некоторые зарезали лишний скот: «Да хоть поедим мяса вдоволь, а там будь что будет!» А многие переписывали лишнюю голову на имя родственников, у которых не было скота. Помню курьезный случай. Мы спрятали одну корову у троюродных родственников, живущих по соседству. Тут приезжает уполномоченный на велосипеде проверять наличие скота. Это был русский мужик, немного подвыпивший. Мы показали свой двор, он осмотрел и все аккуратно записал в кожаную толстую тетрадь красным карандашом. Вежливо распростился и вышел. Во дворе родственника играли наши внуки. Он подходит к ним и спрашивает: «Корова есть?!» Дети были польщены, что такой большой начальник – русский обращается к ним с уважением и спрашивает о важном деле. Они наперебой, стараясь быть полезными, закричали: «Корова?! Есть! Есть, конечно!» И повели уполномоченного в сарай, где была спрятана лишняя корова. Но их путь преградила та самая вдова Рахия – хозяйка дома. Она говорит: «Коброба нету, коброба нету!» – и не пускает в сарай. И тут, как назло, корова замычит во все горло! «Вот ты говоришь, нету, а она, коровушка-то, мычит!» – смеется уполномоченный. А Рахия не теряется и повторяет: «Коброба нету! Раз я говорю нету – значит, нету!» Покачал головой этот русский, видать, прошагавший войну, вздохнул глубоко, сел на свой велик и укатил дальше. О чем он думал, что чувствовал, нам не известно, но факт: корову все-таки не записал в свою кожаную тетрадь красным карандашом! И оставили нас в покое.
Время Хрущева еще запомнилось хлебными давками в магазине Конного двора.
За хлебом в магазине выстраивалась огромная очередь с раннего утра. Люди рвались к заветной полке магазина и дрались буквально за каждый метр. Кто покрупнее, посильнее, вытесняли остальных и добирались первыми, но получали всего по две булки хлеба на руки. Завоза хватало только половине очереди, а оставшиеся без хлеба уходили, матеря всех лысых на свете.
Однажды моя внучка добровольно пошла за хлебом и попала в самую гущу разьяренной голодной толпы. Ее чуть не раздавили, и она, еле живая, выбралась оттуда, пришла домой вся в слезах. На нее смотреть было жалко. И мы после этого никого из своих не пускали за хлебом и пекли его дома. Было и такое.
Степняк, хоть и имеет официальный статус города, больше похож на большой поселок. Он раскинулся во всю ширь, согласно своему названию, в степи, и как бы состоит из множества объединенных в одно целое аулов. Булак басы – Исток родника называется наш аул, по-русски – Черкал, а дальше – Абай, Ирмовка, Казаул-Казахский аул, Жоке аяк-Джукаяк, Капай, Кирпичный сарай, Шанхай, Центр, Октябрь, Первомайка, Конный двор.
В шестидесятые годы добыча золота уже заметно снизилась. Но элеватор работал в полную мощность и его вентиляторы гудели на всю округу, особенно когда кипела уборочная страда.
В Степняке особенно выделялся Дом культуры. Он был интересной архитектуры – большая часть двухэтажная, а крайняя, сценическая часть – как бы трехэтажная, с высокой крышей. Построили ДК еще в тридцатые годы из камня и кирпича на славу. Сказывают, что в первый год после естественной осадки здания одна стенка дала трещину, и инженера осудили за это аж на двадцать лет. А Дом Культурыдо сих пор стоит! Народ ходит туда на концерты и в кино.
Общественная баня в Степняке была в центре. Одноэтажное здание, построенное давным-давно, было очень крепким и теплым. Баня имела два моечных отделения – мужское и женское, парикмахерскую – и работала бесперебойно, точно по расписанию. Самое потрясающее – там продавали морс, газированный чудо-напиток. Золотистые пузырьки из граненого стакана взмывали вверх, заставляя ребятишек, затаив дыхание, делать большой глоток прохладной, освежающей чистоты и восхитительной сладости морс! Ни до, ни после степнякской бани я нигде не встречал такого отменного газированного напитка!
На стадионе проходили футбольные матчи на кубок района. В них постоянно участвовала команда Первой автобазы, которая была почти бессменным лидером района. С ними соперничали команды ДЮСШ, Второй автобазы и некоторые совхозные команды. И матчи были бескомпромиссные, азартные. Зрители разделялись на несколько групп и драли глотки, поддерживая своих любимцев.
Народ жил, трудился, развлекался и с надеждой смотрел в будущее. А будущее нам обещали светлое – коммунизм.
А мы жили в бараках, построенных где-то в тридцатых, сороковых годах. И нам в голову не приходило, почему мы живем в бараках? Барак был достоянием народным, высшим достижением строительства социализма. Барак олицетворял советское лагерное общество, социалистическое общежитие. Был некой моделью. Толстенные, крепкие каменно-кирпичные стены казались незыблемыми. Наши дети, внуки родились в бараке, для них он был родным домом. И мы думали, что проживем там до самого ухода в мир иной!
Маленькая комната и кухня, узкий коридор – вот и все. Слишком тесноватым кажется нам сейчас, а тогда иметь такую крышу над головой – было чуть ли не пределом мечтаний. В бараках жили в основном золотодобытчики – шахтеры и служащие, не каждый мог добиться желанного красного ордера на жилье. Бараки были очень крепкие, низенькие, на несколько семей, то есть, в одном бараке было несколько квартир. Стены толстенные и аккуратно сложены из природных камней, да так крепко, что позже, после развала СССР, когда хотели снести некоторые бараки, бульдозеры долго не могли разрушить их. Посредине каждой квартиры была большая печь, и в зимнюю стужу выдыхала она тепло жизни. Вообще люди жили спокойно, мирно и счастливо – после всех общенародных бедствий, голода и репрессий, войны и хлебных карточек, застойный период правления Брежнева для многих простых людей казался раем. Сизый дым, уходящий прямым столбом в синее, чистое небо в морозный день, еще издалека манил к себе, радовал душу… Со временем людям, в том числе и нам, расширили жилплощадь – разрешили соединить две квартиры в одну, и тогда получалось целых пятьдесят квадратных метров.
У меня было много товарищей и друзей других национальностей, среди которых выделялись Николай, русский, и Лион, немец. Николай был водителем грузовика марки ЗИС –Завода имени Сталина, а затем ЗИЛа – имени Ленина на автобазе, а Лион – сварщиком, мастером на все руки. Мы с ними были соседями – жили в одном бараке. Посередине –мы, справа –Николай, слева –Лион. Вот опять играла со мной судьба – вокруг опять русский и немец!
Три мира, три нации – в одном бараке, под одной крышей!
Николай Борисович Нестеров был родом из России. Выходец из простой рабочей семьи, он прошагал всю войну, был дважды ранен, имел ордена и медали. Огромного телосложения, рослый, сильный физически, он был уравновешенным, спокойным человеком. Большие синие глаза его излучали душевную доброту, он был очень отзывчивым и чутким. С ним было приятно беседовать и даже спорить. Потому что он умел слушать, терпеливо выслушивал собеседника и был по-своему справедлив. Отвечал искренне, без обиняков выражая свое согласие или несогласие, и самое замечательное в нем было то, что он никогда не переводил спор в ссору! Несмотря на все несогласия с мнением другого, на всю жесткость наших дебатов, в жизни он оставался таким же другом, каким был всегда!
Он был намного, аж на двадцать один год младше меня, и относился ко мне с почтением. Но это не мешало нам общаться по-соседски и дружить. Пользуясь привилегиями старшего по возрасту, я относился к Николаю и Лиону как к своим младшим братьям.
Николая иногда называл шутя Николаем Третьим. Вначале ему становилось не по себе, но со временем так привык, что, выпив, любил бахвалиться этим именем. Иногда даже знакомился с новыми людьми так:
– Николай… Не Второй, так Третий!
И заливался здоровым мужицким смехом.
Соседи, кто помоложе, обычно называли Николая «дядь Колей».
Мне очень нравились пирожки с квашеной капустой, которые мастерски пекла его жена Люба и щедро угощала нас. Она была очень жизнерадостной женщиной. Дородная, статная, крепкая домохозяйка, уверенная в себе, всегда говорила правду-матку, невзирая на лица. Гостей встречала всегда приветливо, но если кто, перебрав рюмку-другую, начинал безобразничать, могла любого поставить на место. Даже мужа, храброго воина Николая, останавливала метким словом, остудив излишний пыл. Открытую, с веселым нравом соседку уважали все. Ну, одним словом, была она настоящая русская баба из сказок.
У них было трое детей – мальчик и две девочки.
Дальний родственник моей снохи-немки Мариям Лион Вильверт, прозванный в народе Лейке, был интересным человеком. Я его называл куда – сват. Он был лет на тридцать младше меня, почти свободно говорил по-казахски. Удивительно, что немцы быстрее других осваивали наш язык, но говорили своеобразно, с большим акцентом, и речь у них была необычной. Наверное, смешивались логика и языковые особенности двух нации.
Однажды приехали к нему гости. Соседи-казахи спрашивают: кто приехал? Лейке думает, мучается, как поточнее объяснить им, и как ляпнет: «Ой, алги… катындыкы катын!» Дословно: «Ну, эта… бабья баба!»
Оказывается, приехала боле – кузина его жены из Белоруссии.
Добродушные казахи долго смеялись, подтрунивая над Лейке. Но тот не унывал и неустанно выдавал устные шедевры казахско-немецкого языка.
Его фамилия – Вильверт – напоминала нам слово вельвет – бархат, и казахи так и называли его: Лейке Белбет.
Его любимой немецкой пословицей была: «Реден ист зилбер, швайген ист голд! – Слово – серебро, молчание – золото!» Когда он говорил это по-немецки, потом переводил нам, мы с Николаем всегда удивлялись. До чего созвучны пословицы народов мира! Николай приводил свою версию на русский манер: «молчание – золото», а я вспоминал казахское: «Аз соз – алтын, коп соз – комир!» – «Мало слов – золото, много слов – уголь». Эта мудрость помогала всем нам в жизни, особенно в обществе. Но мы, три соседа, меж собой не очень-то придерживались этого правила и болтали, сколько хотели, иногда даже смешивая русско-немецко-казахскую речь. Дело в том, что Лейке рос среди казахов в ауле и хорошо знал наш язык, а Николай тоже давно жил в Казахстане и многое понимал, хотя не мог говорить, как Лейке. И благодаря Лейке, который мастерски вставлял в свою русско-казахскую речь сочные немецкие выражения, мы с Николаем обогатили наш фронтовой немецкий меткими словами языка Гете и Гейне.
Сварщик Лейке был в почете, как и шофер грузовика Николай. Один подвозил кому что надо, а другой приваривал сломанные железные вещи, необходимые в домашнем хозяйстве. Однажды, рассказывал Лейке, его убедительно попросила одна апа – бабушка починить очень нужные, важные вещи. Приезжает Лейке к ней домой на своем «Урале» – трехколесном чуде-мотоцикле того времени, загруженный аппаратурой для сварочного дела. Смотрит, бабушка выносит во двор алюминиевую миску и кружку с дырочками на дне! Усмехаясь, из уважение к ее возрасту пытаясь сдержать свое возмущение, что его побеспокоили такими мелочами и вынудили притащить целый багажник оборудования, он с трудом объяснил бабушке, что эти вещи не подлежат сварке. Бабушка не могла поверить, что такой мастер, тем более немец, не может подчинить такие простые вещи, как миска и кружка! Лейке убеждает ее, что теперь ее кружка и миска пригодны только для полива цветов. И он продырявливает дно миски и кружки еще в нескольких местах гвоздем. Бабушка, добрая душа, и этому рада!
– Это лейка Лейки! – рассказывала она потом всем соседям.
Вот такой он наш сосед, немец Лион – по-казахски Лейке!
Его жена Зоя была белоруской. У них было четверо детей – два сына и две дочери, и все говорили по-казахски.
Оба моих соседя любили наш кумыс и казы-карта – конину. Их дети, а позже и внуки, стали любителями нашего курта – сушеного творога.
Изредка мы, трое соседей, устраивали себе праздник. Николай растапливал свою баньку, запасались выпивкой, хорошей закуской, и мы отдыхали на славу.
Я водку пить начал еще при советской власти, в далекие двадцатые годы. Ну, а на войне фронтовые сто граммов стало нормой для солдата. В зимнюю стужу, в сырых окопах без них было туговато. А дернешь сотку, и светлее становится, и чувствуешь себя героем! Даже под огонь идти легче.
– Ну, че, жахнем по стопочке? – было нормой общения, признаком доброжелательности.
Но также важно было знать норму и не перебарщивать, ибо водка не терпит баловства. Девиз древнего мудреца Солона – ничего чрез меру – тут как раз кстати. Что поделаешь, такова правда – водка была нашим спутником жизни, вакциной, наркотой, называйте, как хотите. Мы запивали водкой душевную боль, горечь судьбы и украшали радости земные.
Парились от души – полдня не выходили из бани. Раздевалка была просторная, и мы обожали сидеть там подолгу после парилки. Болтали о том, о сем, рассказывали анекдоты, даже политические, и смеялись над идиотизмом любого пошиба. Иногда затрагивали очень сложные темы, и тогда спорили до хрипоты.
Особенно блаженствовали в зимнюю стужу. Заходишь с мороза в парилку – ох, какое это удовольствие! А как напаришься – бегом на задворки, на мороз – поваляться в чистом снегу! Сравнить русскую баню ни с чем невозможно! После снежного объятия – опять в парную – бой-бой-бой!
Баня для нас была не просто баней. Она была потайным местом, где мы прятались от мирских сует, самодурства власть имущих, да и от всего прочего. Там могли дать волю голой правде, распирающей грудь, раздирающей душу. Сидя в старенькой, деревянной баньке, своими смелыми словами сотрясали каменные стены Кремля и толстенные устои диктаторского общества. Дело в том, что в шестидесятые годы наступила так называемая хрущевская оттепель, и поэтому мы могли уже говорить более свободно.
Народ, воодушевленный оттепелью, когда был развенчан культ личности Сталина, и в стране стало свободнее, уже начал поднимать голову. Помню, как в середине шестидесятых годов в нашем ауле Булакбасы – Черкале, совершали тасаттык – религиозный обряд, когда мусульмане приносят в жертву барана или корову и молят Всевышнего, чтобы он направил на их землю обильные дожди, дал богатый урожай хлеба и сена. И вот, собрался народ, в большом казане – котле варится мясо, аксакалы – белобородые старейшины восседают на холме, а в центре Абсалям хаджи в окружении мулл проповедует шариат – исламский кодекс. Он был на один мушел – цикл годоисчисления в двенадцать лет – старше меня, и тогда ему было уже под восемьдесят. Вообще его звали Габдусалям, но народ переиначил на казахский лад это арабское имя – Абсалям. Он при жизни стал легендой, два раза пешком совершал паломничество в Мекку.
И случилась с ним невероятная история. В тридцатые годы к нему домой приходит хороший знакомый и просит спрятать какую-то котомку до определенного времени. Абсалям хаджи, как настоящий мусульманин, бережно хранит доверенный ему узелок, даже не спрашивая о содержимом. Оказывается, там было спрятано алтын – золото, ворованное из рудника. Вскоре бдительные органы арестовали вора, и в ходе следствия выяснилось, что золото находится ухаджи. Приехали, обыскали, нашли и изъяли золото, завернутое в тряпье. И привлекли Абсаляма хаджи к уголовной ответственности как соучастника преступления, дали срок и посадили в тюрьму. Советские работники были рады, что избавились от хаджи, народ недоумевал. Никому из ответственных товарищей в голову не приходило, что они таким образом спасли его от неминуемой гибели! Дело в том, что через некоторое время в стране начались репрессии и гонения – многих религиозных деятелей расстреляли или посадили на очень долгие сроки. А Абсалям хаджи отсидел свой срок как обычный уголовник и вернулся домой.