Америка и аул
День за днем война приближалась к концу. Ночами слышны были далекие канонады и взрывы авиабомб. Бывало, мы тряслись на нарах, боясь, как бы свои, советские бомбы и снаряды, не разорвали нас в клочья.
Однажды ночью услышали отзвуки ожесточенных боев, которые, судя по всему, шли рядом. Всю ночь, несмотря на усталость, не могли сомкнуть глаза, и лишь под утро заснули.
Наутро нас никто не заставлял, как обычно, выходить на работу. Казалось, про нас забыли. Лишь через сутки послышались чьи-то шаги, и ворота отворились. Вошли солдаты, но не наши.
Это были американцы.
Они хотели увезти военнопленных в далекую загадочную Америку. Нам так и сказали: «Поехали к нам, ребята, будете жить свободно! А вернетесь в свою страну, Сталин прикажет всех вас расстрелять!»
Некоторые предпочли уехать с ними в Америку, чем возвращаться в СССР.
Вот это было бы здорово! Сесть на большой корабль и бороздить мировой океан. Плыть и плыть день и ночь, лежать на открытой палубе, обдуваемой вольным теплым ветерком со всех сторон, смотреть на мерцающие крупные звезды на ночном небосклоне Южного полушария, наслаждаться мирным мгновением жизни и предаваться своим мечтаниям.
Но я отказался!
Что-то меня не отпускало!
Тоска по родной земле была сильнее. Сильнее американской мечты и сильнее страха сталинских лагерей.
Ну хорошо, поплыву на корабле через Атлантику, и что дальше? Не будешь же всю жизнь плавать и созерцать звездное небо. Когда-то придется выйти на берег, и этот берег не наш, чужой, американский! Нет, лучше поверну лодку своей жизни к родным берегам!
И тут внутри меня тихо прозвучал насмешливый голос Салима: «А где твой родной берег? Есть ли вообще наш родной берег? Хочешь назвать родным берег страны, которой правит кровавый тиран? Ты отдаешь себе отчет в том, что там тебя ждет?!»
Интересно, почему называем эти явления голосами, они ведь не звучат – ни громко, ни шепотом! А мы слышим их как бы нутром. Голоса без звука – какой парадокс!
Не помню, когда начали преследовать меня эти противоречивые голоса. Кажется, еще с кровавых двадцатых годов. Они звучали во мне, разные, неожиданные, где-то там, в глубине, то задавая неудобные, мучительные вопросы, то осуждая или подбадривая. Иногда голоса шумели в голове, в ушах, не давая покоя. Они стали моими мучителями и учителями одновременно.
И я все-таки повернул. Меня манила к себе родная земля, мой аул, моя родня, мой очаг. В сердце звучали голоса матери, Халимы, детей:
«Вернись живым! Вернись, наперекор всему!»
Не знаю, поймет меня сегодняшняя молодежь или скажет: «Вот, дурак! Ему предлагали бесплатно на корабле уплыть в Америку, страну грез, купаться в синей океанской воде и в потоке зеленых долларов, жить свободно и подчиняться только закону, а он отказался! Во имя чего? Чтобы валяться в лагерной грязи, блуждать в дебрях бесправия и жестокой советской действительности? В лучшем случае влачить жалкое существование в степных совхозах, где нет даже элементарных жилищных условий?»
Может, отчасти они правы. Но им не понять того глубокого чувства любви к родной земле, к ковыльным просторам степи, к запаху полыни – жусана. Надо родиться в степи, чтобы понять это. Тяга к родным местам была настолько сильной, что соблазн сладкой свободной жизни и великой американской мечты не могли перетянуть меня на чужбину.
Я решительно вернулся в свою героическую и коварную, добрую и жестокую, честную и чудовищную страну с твердой решимостью принять все то, что придется пережить.
Была надежда и на прощение. Среди пленных ходили слухи, что Сталин приказал оправдать всех наших солдат, попавших в плен, но до этого храбро воевавших с фашистами, проливавших свою кровь за Родину. Тогда мне, больше трех лет сражавшегося на передовой, трижды раненого – дважды тяжело и один раз легко – имеющего боевые награды, вообще бояться нечего. Говорили, что об этом объявили генералы, передавали по радио, писали в газетах. И многие поверили обещанию военно-политической верхушки и вернулись домой.
Только потом, по прошествии многих лет, я читал где-то, что действительно было такое постановление, но оно было правдивым не для всех. То есть, многих действительно простили и восстановили во всех правах, а других посадили.
Моя участь оказалась тяжелой.
Лагерь
На Родине нас, своих солдат, бывших в плену у немцев, встретили холодно. Проверили, обсудили и отправили кого куда. Кто-то поехал домой, кто-то на службу, а кто в лагеря. Мне выпала путевка в Сибирь на десять лет! От расстрела, пожалуй, спасли три ранения на передовой, орден Красной Звезды и высшая солдатская награда за личный подвиг – медаль «За Отвагу», которые отобрали.
Обвинения были нелепыми. «Почему попал в плен, а не погиб, как подобает советскому солдату, героической смертью?» Естественно, я не мог брякнуть в лицо суровым судьям, что не хотел и не хочу погибать за таких тиранов, скажите спасибо за то, что вообще воевал!
Сказал, как было на самом деле.
Судилище быстро вынесло приговор. Эти шесть месяцев плена перевесили три года войны на передовой. Главное обвинение заключалось в том, что, якобы, я умышленно сдался в плен, поддался враждебной агитации туркестанцев и работал на немцев. Никаких оправданий даже слышать не хотели.
Отправили меня на край света вместе с такими же горемыками в спецвагонах. Потом пересадили в грузовики. Мы даже понятия не имели, куда едем. Только после мучительно долгого переезда, когда прибыли на место, узнали, что попали в местечко Сусуман. Название запомнилось сразу, оно напоминало казахское слово су – вода и сусу – скольжение, течение.
Позже узнал, что речку Сусуман, приток Колымы, которая текла рядом с лагерем, эвены называли Кухуман, что означает буран, поземка. Точно, скользит поземка, течет речка!
Сведущие зеки говорили, что этот лагерь находится аж в Магаданской области, на крайнем севере, дальше самого Магадана. Оказывается, отсюда до Оймякона рукой подать. Про Оймякон все наслышаны – самая холодная точка планеты. Название Оймякон напоминает казахское слово Ой мекен – место обитание в низменности.
Климат Сусумана сверхсуровый, зимой морозы доходили до шестидесяти градусов. Поговаривали зеки, что эти места – самые холодные на земле. Люди мерзли, болели, нередко умирали от истощения. Умерших заключенных тихо хоронили и ставили таблички с номером – и конец! Когда видишь такое, так не хочется умирать! Да ведь никто потом не найдет, не прочтет молитву на твоей могиле! Так и сгинешь в неизвестности. Ходили слухи среди зеков, что недалеко отсюда и Долина смерти, при одном упоминании которой все умолкали от ужаса. Страх смерти напоминал о себе каждому. Любой из нас, если в чем-то провинится перед кем-то, мог исчезнуть в любой день и час. Люди умирали не только от мороза, но и от руки отморозков. Поговаривали, что даже краснопогонники особо не церемонились с неугодными, норовистыми, и при удобном случае, тех, кто посмел перечить им, пускали в расход «при попытке к бегству».
Что и говорить-то, приходилось выживать в нечеловеческих условиях, созданных человеком для человека.
Но при всех ужасах, лагерная жизнь имела и свои плюсы по сравнению с передовой. Во-первых, по тебе денно и нощно не бьют из пушек и пулеметов, не бомбят самолеты. Во-вторых, все-таки есть какой-то порядок, закон, хоть и жестокий. И шанс выжить несравненно выше, чем на войне.
Сначала было очень тоскливо, но постепенно начал привыкать к новой обстановке. Я принял все это спокойно, как неизбежность.
Лагерные дни тянулись медленно. Интересно, когда месяцы и годы идут однообразно, то скучная череда серых будней тянутся, кажется, бесконечно. Но когда все-таки проходит это время, и ты оглядываешься назад, то оно кажется тебе коротким отрезком пути, окрашенным в один невыразительный серый цвет. Вот так, небогатые событиями первые пять лет прошли сравнительно тихо, если не считать мелких склок и столкновений зеков, окриков начальников и рутинную работу. В Сусумане добывали золото, поговаривали, что здешние прииски считаются одними из самых богатых на земле. Мне повезло – работал на лесозаготовках. Пилить лес все-таки легче и привычнее, чем дробить камень в стужу. Жили в длинных, низких каменных и деревянных бараках, с железными ограждениями, построенных самими же зеками. Кормили сравнительно неплохо, скорее всего, не от жалости, а просто как необходимую рабочую силу. Горячая тюремная баланда казалась такой вкусной после тяжелой работы.
Лишь интересные рассказы и жаркие споры разношерстных зеков – политических, военных и уголовных, представителей разных национальностей – вносили какое-то оживление в наши серые будни. Их разговоры развлекали, возмущали, будоражили кровь, будили мысль. Наслышавшись всякой всячины о политике и политиках, после долгих размышлений, я пришел к выводу, что политика – вещь сложная, многослойная. Политик думает одно, говорит другое, делает третье, ожидает четвертое, преследует пятое, получает шестое.
А за каждым политическим шагом кроется столько таинственных хитросплетений, что непостижимо уму нормального человека. И решил не вступать ни в какие разговоры на политическую тему, а просто слушать и мотать на ус. «Кто молчит, тот оберегает себя от больших бед!» гласит одна казахская пословица.
Естественно, иногда болтали о том, о сем с теми, с кем сдружились. В общем, серые будни шли своим чередом, и мы несли дальше груз своей судьбы.
Я держался тише воды, ниже травы, ни с кем не спорил, исполнял все приказы краснопогонников. Одна-единственная, самая главная цель в жизни придавала мне сил и терпения – вернуться домой живым! Нередко звучал в ушах голос милой Халимы: «Вернись! Вернись живым, невзирая ни на что! Мы ждем тебя!»
Все люди разные, и почему-то не могут ужиться, даже находясь в таком тяжелом положении. Однажды один из уголовников, новоявленный громила-авторитет, грубо окликнул меня и велел принести ему воды. Повиновение означало падение авторитета, и я отказался. Получив отпор в словесной перепалке, он, злобно стрельнув глазами, удалился. Понятное дело, затаил обиду и замыслил недоброе. Он был из другого барака. Мне так не хотелось после той войны с кем-нибудь враждовать, тем более воевать. Но не все зависит только от тебя. Теперь на мои плечи навалилась еще одна нелегкая проблема.
Весной пятидесятого года к нам пришел новый смотрящий.Его все звали Тараско, по фамилии. Звучная, она сразу осталась в памяти. Имя его никто не произносил. Хохол или капитан Тараско – и все было понятно. Он был загадочным человеком. О нем никто ничего толком не знал. Одни говорили, что он воин-герой, другие шептали, что служил во внутренних войсках, а третьи считали, что он особист до мозга костей.
Тараско стал инвалидом во время войны, сильно прихрамывал на правую ногу, а левой руки до самого плеча не было. Сказывали, что он попал под обстрел немецкого танка, был поднят взрывом высоко в воздух, и упал прямо перед бронированной махиной. Тигр проехал по его левой руке. Но капитан, теряя сознание, сумел бросить гранату сзади и сжечь бронированное чудовище. После госпиталя его списали, но он не хотел оставить службу, и его направили сюда. Он был суровым, строгим, но справедливым малым. Высокорослый, косая сажень в плечах, настоящий украинский богатырь теперь наблюдал за зеками. Иногда я чувствовал, что ему тесно здесь.
Каждый день он наблюдал за нами, покамы работали в лесу. И вот однажды произошло событие, перевернувшее всю мою жизнь.
Мы валили лес, как всегда. Двое лесопильщиков, предчувствуя окончание работы, азартно усилили движение, и пила завизжала пуще прежнего. Высокая сосна начала медленно падать. Я стоял в стороне, задумчиво глядя на макушку великолепного дерева и дальше, на пасущиеся в небе облака. И, скорее всего, интуитивно почувствовал, что сосна, мощно набирая скорость, падает как раз на безмятежно стоящего Тараско. Он стоял спиной к дереву и ничего не видел. Дальнейшее произошло как во сне. Меня как будто подтолкнули, и я отчаянно бросился к нему и на лету оттолкнул двумя руками в сторону. Мы вместе упали и покатились по густой лесной траве, и в это время толстый длинный ствол со всеми сучьями с неимоверной силой ударился об землю. Треск ломающихся сучьев и пыль, поднятая в воздух, как после взрыва бомбы, повергли нас, двух закаленных вояк, в шок. Гибкие, мягкие молодые побеги и зеленые иголки накрыли нас. Несколько мгновений мы лежали неподвижно, по боевой привычке ожидая последующих взрывов. Затем, вспомнив, где мы, быстренько выбрались из холодных объятий вечнозеленого друга. Зеки издали смотрели на нас, вытаращив глаза. Столько смятения и собранности было в этих дубленых, морщинистых лицах! У меня как будто мороз пробежал по коже. Охранники приготовились к бою, некоторые подбежали к капитану.
Тараско успокоил их жестом и, прихрамывая сильнее обычного, подошел ко мне.
– Спасибо! Гарный мужик!
Он хлопнул меня по плечу и пожал руку. Я посмотрел ему в глаза. Эти большие, синие глаза красноречивее любых слов выражали его благодарность, излучая свет и тепло. Я был сильно взволнован и, крякнув, чтобы скрыть это, зашагал в сторону своих товарищей. Встретили меня молча. Угрюмо продолжили свою работу. Только верзила-авторитет изредка сверлил меня свирепым взглядом.
Ночью долго не мог уснуть, прокручивая в сознании снова и снова произошедшее. И не мог найти разумного объяснения своему отчаянному поступку. Что это было?
По всем правилам инстинкта самосохранения, не должен был бросаться под падающее огромное дерево. Я – зек, несправедливо осужденный советской властью. Был солдатом этой страны, защищал ее, не щадя живота своего. И правители этой страны отправили меня в лагеря. Следовательно, я не должен был, не имел права спасать от неминуемой гибели офицера этой власти. Что подвигло меня на этот отчаянный поступок? Жалость человеческая? Разве не умерло во мне это чувство после всего пережитого?
Или это была простая солдатская взаимовыручка?
Ведь я мог погибнуть или стать калекой на всю оставшуюся жизнь. А умирать совсем не хотелось. Особенно теперь, когда шквальный огонь и взрывы фашистских снарядов остались в прошлом. Погибнуть там, где не стреляют, солдату, прошедшему через горнило мировой бойни, было как-то не к лицу.
Ворочался на соломенном матраце полночи, мучился над этим вопросом, но ответа так и не нашел. Наконец, забылся и уснул.
Только утром понял, что бросился спасать офицера по доброте душевной. Только она, доброта человеческая, подвигла меня на этот отчаянный поступок. Не было никаких разумных мыслей, корыстных расчетов, а был простой порыв души – вот человек в беде, и надо ему помочь!
Но, оказывается, не все так думали, и не всем это нравилось. Назавтра, во время работы, я отошел чуть в сторону, по малой нужде. Только собрался вернуться, как появился тот самый бугай-авторитет. Он явно караулил меня и теперь преградил мне путь.
– Ты зачем спас начальника? – спросил он хриплым голосом.
– Я спас человека! – ответил я, как можно миролюбиво. – Он такой же солдат, как и я. Прошел такую же войну и теперь должен вернуться домой живым! Не погибать же ему под каким-то деревом!
– Нет! Ты спас нашего врага! Следовательно, ты наш враг! – Его глаза наполнились такой злобой, что мурашки пробежали по моей спине. – Сама судьба собиралась наказать краснопогонника, а тут встреваешь ты, гнида! Выслужиться хотел, да?! Я долго следил за тобой и давно почувствовал, что ты – говнюк. Все собирался тебя посадить на парашу. А ты хитрец, почуял это и удачно подсуетился. Думаешь, теперь будешь спокойно жить за пазухой у капитана Тараско?! Нет, не дадим тебе уйти от нас! Так что выбирай! Или – или! Либо ты замочишь его сам, и мы квиты! Либо встанешь на нож! Даю тебе сутки, чтобы исправить ошибку! Все, время пошло! Сука, ты на счетчике!
Он так же быстро исчез, как и появился. Я ничего не мог ему объяснить и надеялся, что это просто бравада. Думал, при следующей встрече попрошу его выслушать и объясню все по-человечески.
Но не тут-то было! На следующий день, к концу работы, ко мне подошел молодой зек и попросил отойти в сторонку. Есть, мол, разговор. Я насторожился, но деваться было некуда. На всякий случай поднял с земли большой, толстый сук и пошел, опираясь на него, нарочно прихрамывая. Молодой не обратил на это никакого внимания. Как только отошли шагов на сто, он внезапно исчез. Не успел я сообразить, что к чему, как из-за дерева выскочил мой давнишний знакомец.
Вытащив большой нож из голенища, он молча бросился на меня. Но я не растерялся, так как внутренне был готов к такой подлости, и принял бой. Ловко увернувшись от первого натиска, поднял сук. Верзила, уверенный в себе, начал махать ножом. Он был силен, как бугай, и разъярен, как медведь. Но, улучив момент, я со всего размаха ударил грозного противника по голове толстым суком. Он покачнулся и рухнул на землю замертво.
Убедившись, что он мертв, я застыл как вкопанный. Мне стало нехорошо. Но, пересилив себя, быстро ушел подальше. Не подавая виду, работал, как всегда.
Спустя день, во время лесных работ, Тараско незаметно отвел меня в сторону. Мы присели, прислонившись к толстенному стволу вековой сосны, в тени величественных вечнозеленых крон, забили самокрутку и задымили. Хохол кашлянул, посмотрел по сторонам и тихо буркнул:
– Старик, тебе бежать надо отсюда!
От неожиданности я замер, только молча смотрел на него.
– Чем скорее, тем лучше! Иначе они убьют тебя! Такие вещи не прощают! Я все оформил как несчастный случай! Но зеков не обманешь! Скоро меня переведут отсюда, я не смогу защитить тебя!
Отпираться и возражать было бессмысленно. Он все знал и понимал. Главное, искренне хотел мне помочь.
– Но куда?
– Куда глаза глядят! Лишь бы подальше отсюда! – При этих словах его голос дрогнул. – Будет нелегко! Опасно, смертельно опасно! Но все-таки есть надежда уйти, выжить! Я помогу тебе, чем могу! Легенду придумаем… Будут проверять – ссылайся на архив лагеря, на меня. Придумаем что-нибудь! Давай, приготовься, я кое-что припасу для тебя, и с богом! Держи путь все время строго на юго-восток! Ориентируйся по звездам – они не обманут!
– Знаю! Я же кочевник! – вырвалось у меня.
– Вот и кочуй отсюда, да с умом! Но тайга – не степь! Тут совсем другое дело!
Он без громких слов платил добром за добро, и это было понятно. Тронутый его заботой, крепко пожал ему руку и посмотрел в глаза. Его глаза были полны печали. «О, людской род! Чего же ты хочешь в этом мире?!» – подумал я и вздохнул глубоко.
Испытание
В июне тысяча девятьсот пятидесятого года, почти после пяти лет заключения, с помощью богатыря украинца Тараско мне удалось бежать из лагеря.
Придумал Тараско нечто фантастическое. Через два дня после нашего разговора он повез меня вместе с несколькими зеками на Хандыгу. Обычно из Сусумана зеки в сопровождении охраны нередко ездили в Хандыгу по хозяйственным нуждам, например, за бензином. Но меня взяли впервые. Тараско тихо шепнул, что таким образом подбрасывает меня примерно на тысячу верст ближе к родным местам. Оттуда, если повезет, прямиком надо будет пройти еще около пяти тысяч километров, а зигзагами может и целых семь! Городок Хандыга стоял на берегу реки Алдан и считался одним из первых центров золотодобычи в Северном крае. Название Хандыга напомнило мне казахское слово Кан дога – Кровавая дуга.
Мы ехали на нескольких американских «Студебеккерах». Эти тяжелые, мощные вездеходы, предоставленные нашей стране союзниками-американцами во время войны, теперь использовались в сибирских рудниках. Дорога была не ахти какая, в кузове сильно трясло.
Я был один в кузове последней машины, а Тараско сидел в кабине. Не помню, сколько ехали, но казалось, конца не будет этой тяжелой дороге. Наконец, под утро наша машина остановилась.
Тараско отвел меня в сторону.
– Мы находимся под Хандыгой, – тихо сказал он. – Там река Алдан. Твоя легенда – остановились, вышли по нужде. Отошел в сторону, пока управился, машина уехала. Забыли меня! Хотел вернуться, заблудился. Стемнело, сбился с пути и оказался в глухой тайге! Я все отмечу в бумагах и оформлю как следует! Ну, прощай!
Он бросил полный вещевой мешок под куст, молча указал рукой в сторону леса и зашагал к машине. Я остался стоять. Тараско сел в кабину, и машина уехала. В мешке были консервы, спички, хлеб, большой нож и еще кое-какие необходимые в пути вещички.
Итак, капитан Тараско, герой войны и гроза зеков, отправил меня домой, указав путь через тайгу. Дорога была дальняя, неизвестная, полная опасностей. Мы оба, кажется, рисковали. Что было на уме у Тараско, как он все это устроил и как будет оправдываться – известно только ему. Наверное, придумал что-то убедительное или надеялся на авось! Мысленно пожелав ему счастья, я зашагал в сторону леса.
Вначале пьянел от чувства свободы и буквально порхал, не чувствуя под ногами земли. Но через некоторое время вернулся в реальность. Кругом были деревья и деревья. Только небо проглядывало местами сквозь густые кроны. Я начал беспокоиться. Казалось, человека, прошедшего через горнило войны, ничто не может испугать. Но нет, неизвестная тайга пугала, одиночество давило. Но деваться было некуда, и я прислонился к стволу сосны, чтобы отдохнуть и прийти в себя.
И вдруг из-за деревьев появились двое вооруженных военных. Они шли прямо на меня. Это был конец. Выхода не было, я, закрыв глаза, тихо вжался в ствол дерева. Ох, как хотелось слиться с сосной, превратиться в нее и жить тихо в лесу, подальше от людского общества! Стою и думаю: вот сейчас возьмут!
Но они прошли мимо!
Вроде шли прямо на меня, но прошли рядом, как будто не заметили, не увидели. Стою ни жив, ни мертв, и смутно чувствую, как меня окутало что-то невидимое. Когда военные скрылись из вида, опять смутно почувствовал какое-то легкое дуновение воздуха, как будто что-то улетело. Мне стало очень легко, я спокойно зашагал дальше. Всю жизнь думаю об этом таинственном явлении, благодарю аллаха и читаю молитву, посвящая ее благословенным всевышним святым предкам Марал ишану и Салык мулле.
Долго шел, и наконец, подустав, решил отдохнуть. Перекусил, задымил махоркой и задремал.
– Эй, чувак! Че, попался?! – послышался вдруг хрипловатый, грозный голос.
Я похолодел. Нагнали-таки краснопогонники!
Из-за деревьев появились двое. Мужчина-амбал и пухлый молодой человек.
– Да не бойся! Свои!
Я перевел дух.
– Пахан! – представился старший. – А это Баклан!
Это были обычные уголовники. Оказывается, они тоже бежали из какого-то лагеря и, заметив меня, проследили. Убедившись, что я один, решили присоединиться. Я был рад спутникам, но в то же время опасался их.
Втроем пошли дальше, по дороге познакомились, завели разговор. Пахан знал тайгу, знал путь через нее. Но ситуация была непростая. Кругом стояли деревья и только деревья. В начале пути они казались мне прекрасными, и я любовался их красотой. Но через день, два надоело это однообразие, я начал молиться, чтобы скорее выйти отсюда на простор, на открытую местность. Но тайга не хотела отпускать. Мы шли долго, много дней, а может, и несколько недель. Продукты кончились, силы начали покидать нас. Кое-где находили съедобные растения, ягоды, но это было слабой поддержкой. Все больше и больше нам хотелось есть, и голод стал диктовать свое. Я вспоминал голодный тридцать второй год, представляя себе погибших в бескрайней степи и их предсмертные муки. Тихо кружилась голова, во рту пересыхало. Но одна-единственная мысль, одно слово крутилось в сознании: «Жить! Выжить во что бы то ни стало!»
Не помню, сколько и куда шли. Измотанные, остановились и прилегли под деревом. Баклан чуть отстал, а мы с Паханом оказались под одним деревом.
Пахан достал кисет. Сидя молча, долго курили самокрутку – махорка успокаивала, густой дым окутывал нас, как бы закрывая от суровой реальности.
– Знаешь, Асанбай, – хриплым голосом твердо произнес Пахан. – Всем не выбраться отсюда!
Он умолк и испытующе посмотрел на меня. Я невольно вздрогнул. В этом пронзительным взгляде была решительность и жестокость.
– Двое сытых лучше троих голодных! – изрек Пахан, метнув взгляд в сторону Баклана. В этот миг злобный амбал был похож на голодного хищника. – Один может спасти остальных! И если он не хочет сделать это добровольно, то мы должны помочь ему!
– Помочь в чем? И как? – вырвалось у меня, хотя уже начал догадываться о чем тот говорит.
– Помочь пробудить эту добрую волю! Другого выхода нет! Ты со мной?
Я невольно кивнул.
Амбал плюнул на окурок и затоптал его каблуком. Я сделал то же самое.
И тут меня осенило, почему Пахан взял с собой пухленького Баклана! Да ему нужен был не только малый на побегушках, но и пища на ногах, жертва на привязи!
Ужас сковал меня. А Пахан уже направился к Баклану и ничего не замечал. Я поплелся за ним.
Ослабевший от голода и усталости Баклан лежал на спине, устремив синие глаза в небо.
Пахан, как пантера, бесшумно подошел и внезапно накинул на его шею шнурок-удавку. Баклан оторопел от неожиданности и инстинктивно дернулся. Невероятным усилием воли ему удалось встать на колени, пытаясь скинуть удавку, но Пахан был опытным бойцом и не отпускал петлю, продолжая душить бедолагу.
Когда я подбежал к ним, Баклан уже терял силы и тихо заваливался на бок. Амбал вытащил из голенища большой острый нож, собираясь вонзить в горло бедолаги. Баклан в отчаянии держал его руку, не давая зарезать себя. Но он был явно слабее, и Пахан начал одолевать. Я остановился как вкопанный, не зная что делать.
– Че стоишь? – прохрипел Пахан злобно. – Помоги забить кабанчика!
Он тяжело дышал. Было видно, что голод отнял много сил и у него. Я не знал, как быть. Не мог, несмотря на смертельный голод, не мог я зарезать человека. Но с другой стороны, выхода не было. В замешательстве подошел к ним, и только хотел скрутить руки Баклану, как встретились наши взгляды. В синих глазах двадцатилетнего парня смешались страх и надежда. Нет, не мог я убить его! В отчаянии схватил за руку Пахана и со всей силой отвел ее от горла парня. Отъявленный отморозок вскрикнул от боли и выронил нож.
Высвободившись, Баклан вскочил и бросился наутек. Пахан хотел броситься в погоню, но я удержал его. В мгновение ока Баклан нырнул в кусты и исчез из виду.
Пахан в бешенстве выругался и, подняв нож, с криком набросился на меня. Я быстро вытащил свой нож.
Начался смертельный бой.
Изможденные долгой дорогой и голодом, доведенные до состояния хищников, мы из последних сил старались убить друг друга, чтобы остаться самим в живых. Таинственное создание все-таки человек! Вот висит над нами угроза всеобщей смерти, а все равно стараемся перегрызть горло друг другу. Но как быть, когда перед тобой отъявленный бандит с налитыми кровью глазами машет острым ножом, собираясь зарезать и съесть тебя?!
Чтобы не быть убитым, должен убить ты. Чтобы не быть съеденным, съесть должен ты. И я махал ножом, как мог. Пахан был опытным бойцом, его нож со свистом блеснул несколько раз буквально перед глазами. Он был чуть выше ростом, крупнее и моложе лет на десять. Но я был настроен решительно. В пылу борьбы нам удалось выбить ножи из рук друг друга. После нескольких взаимных ударов кулаками, мы сцепились мертвой хваткой. Так и застыли. Не помню сколько времени прошло тогда, но до сих пор кажется, что прошла целая вечность. Силы покидали нас, мы оба дрожали от ярости и бессилия, скрипели зубами. Кровавая пена ненависти сочилась изо рта, мы хрипели. Не знаю, сколько еще смогли бы продержаться, но оба понимали, что падать нельзя. Потому что тот, кто повергнет противника на землю и окажется сверху, первым успеет взять нож и поставит точку.
От слабости и напряжения начала кружиться голова – деревья поплыли, завертелась земля, ноги подкосились. Но и бывалый зек явно начал уступать, а его лицо исказилось от бессильной злобы.
Вдруг он резко сник и начал оседать на землю, как мешок. Я отпрянул от неожиданности и увидел перед собой Баклана. Оказывается, он ударил по темени пахана увесистым суком.
Изможденный, я бессильно присел на землю. Баклан взял нож Пахана и быстро вонзил в горло. Хлынула кровь, амбал захрипел, содрогнулся несколько раз и замер. Мы с Бакланом молча переглянулись.
Баклан развел огонь. Запах дыма и треск горящих сучьев вселял надежду. Я сидел у огня и смотрел вдаль, вглубь тайги. Впереди была неизвестность, и, скорее всего, голодная смерть. А рядом куча мяса и огонь.
Баклан, не глядя в мою сторону, подошел к трупу. Вначале он обыскал его карманы и вещмешок. Нашел немного табака, коробку спичек и… пачку соли! Он многозначительно посмотрел на меня, держа ее в руках. Без слов поняли друг друга – Пахан заранее запасался, чтобы солить мясо Баклана!
Баклан страшно оскалился и начал разделывать труп.
Я видел много пролитой крови и смертей. Шагал по трупам в разгар боя, шлепая кирзачами по луже людской крови, кричал и стрелял, чтобы пролить еще больше этой самой крови. Но то было другое…
Сейчас я должен был съесть человеческое мясо, чтобы самому остаться в живых.
Тайга затаила дыхание и давила своим молчанием.
Голод овладел всем моим существом и начал управлять разумом. Мертвый человек начал казаться уже не человеком, а просто кучей мяса. Представил себе, будто мы зарезали животного. «Возьми, разделай и съешь! Иного выхода нет!» – властно диктовал голос внутри.
Каннибалы убивают людей по необходимости, только для того, чтобы съесть и выжить самим. В этом плане они похожи на нормальных людей, которые забивают скот для пропитания. А короли, цари, фюреры, президенты, генералы, отправляющие миллионы людей на кровавую массовую бойню? Да по сравнению с ними самый кровожадный каннибал кажется большим гуманистом.
Схватив нож, долго смотрел на труп. С чего начать, с какой части? Может, отрезать для начала руку? И тут перед глазами появилась та самая маленькая, обезумевшая девочка из далекого заснеженного мертвого аула. Я резко отпрянул. Мне так хотелось убежать отсюда – бежать без оглядки. Но не смог. Не было сил сдвинуться с места. Что-то приковывало меня к мертвой туше, к трупу только что убитого человека.
Баклан не был похож на человека… Он становился хищником на моих глазах.
Пахан заранее спланировал, подготовился, чтобы в случае смертельного голода зарезать его и съесть. Но судьба распорядилась иначе, и теперь Баклан собирался зажарить его самого. Но я не мог этого сделать. Я молился Всевышнему, призывал на помощь духов моих предков.
Вдруг ясно понял, что теперь нам с Бакланом не по пути. После смерти Пахана рано или поздно мы перегрызем горло друг другу. Голод превратит нас в зверей.