Одна нога здесь… Книга первая

Видя, что зловредная старуха того и гляди так заведется, что и весточки от Любавы ждать не станет, Яромилыч поспешил назад. Случившееся было не понятно ни с какого боку. Что за напасть нашла на Любаву, ведь всё было так хорошо? Не только ему, но и ей, уж это Яромилыч, бывалый прежде сердцеед, видел своими глазами. Они и о будущем поговорить не успели, хотя, чего греха таить, в перерывах между ласками, грезил он о том, как вместе жить будут.

– Вот ведь не поймешь этих баб! – Серчал Яромилыч не знамо на кого, но не на Любаву это точно. – Сначала вьются, как будто медом намазано, а потом бегут, как заяц от тени!

Разбередила душу, пробудила тело, заронила надежду, на то, что все отныне будет по-другому. А потом исчезла в один миг.

Он не раз хаживал к Любавиной бабке, выспрашивал её – как там она? Та поначалу гоняла докучливого гостя, грозя то обсадить болячками, то обернуть жабой, но потом попривыкла и, хоть подробностей не пересказывала, но стала все ж отвечать, что у внучки всё в порядке. Хотел Яромилыч попросить бабку письмо от него ей переправить, а та лишь усмехнулась и разговор на другое перевела. Дак и кто их знает, этих ведьмачек, может они промеж себя не письмами общаются, а иначе как? Погоревал Яромилыч с полгода-год, а потом и забывать помаленьку стал. Новая рана затянулась поверх старых, он своими делами занялся и недосуг вышло через весь город каждый день туда-сюда мотаться.

Любава вернулась где-то через три года. Не скоро эта весть дошла до Яромилыча. Там кто-то слово обронил, на ярмарке ещё от кого-то услышал. За три года много воды утекло, но когда понял он, что о Любаве речь идет, екнуло сердце памятливое. В тот же день к её двору засобирался. У ворот мялся долго, стесняясь и своего мальчишечьего порыва, и деревянной ноги.

– Ну что я ей скажу? Что, вот мол, прибыл? Прошу любить и жаловать? Так ведь это не я пропадал, а она сама. А с порога с расспросами кидаться – ты где все это время была? – так ведь мы не муж с женой, обещанья друг другу не давали.

Додумать все остальное он не успел. Ворота сами отомкнулись и Любава вышла к нему. Яромилыч застыл как вкопанный, не зная, что теперь – кинуться обнимать ненаглядную, или пуститься в пляс, или может закружить её на руках, несмотря на то, что одной ноги как не бывало? И снова Любава опередила его. Она тихонько подошла к нему близко-близко. Все та же, но в чем-то неуловимо переменившаяся. Подняла на него свои зеленые глазищи, и узрев таящуюся там печаль, понял Яромилыч, – так же ясно понял, как и в ту ночь, – что ничего у них больше не будет. Кончилось. Любава нежно прижалась к нему, в душе ещё шевельнулась надежда, что это он, дурак, не так её понял, что все совсем наоборот. Но потом она жарко прильнула к его губам и тотчас отпрянула назад. Это всё! – понял Яромилыч. Что же ты? – хотелось кричать ему, бросая ей в лицо обвинения, – Другого нашла себе полюбовничка? Получше? Да? Без деревянной ноги? Но Любава, словно упреждая неосторожные слова, которые, вырвавшись, ранят хуже ножа, упорхнула во двор и ворота за ней затворились. Не пожелала по худому расстаться, – стало ясно Яромилычу. Делать ему здесь было больше нечего и он, сдержав все рвущиеся наружу злые и ненужные обиды, понуро пошёл домой.

Больше с ней Яромилыч не виделся ни разу, что, конечно, удивительно, ибо Зибуня городок небольшой, все там рано или поздно друг с другом сталкиваются, и тем более, что после того как Любавина бабка отправилась к пращурам, её место заняла сама Любава. Наверное, весь город перебывал у нее, ища лечения от хворей или помощи в разных делах, но только Яромилыч никогда к ней не обращался. Болеть ему не случалось, видать Боги решили, что потерять одну ногу было для него более чем достаточно. А к тем делам, что у него имелись, да заботам, что случались, колдовская подмога не надобна. Точнее говоря, была не надобна, а вот теперь, вишь ты, приходилось идти за помощью.

ГЛАВА 2

Яромилыч приложил бы любые усилия, чтобы не ходить к Любаве, или, хотя бы, отложить на как можно дальний срок этот поход к ней, но терпеть некстати случившуюся чесотку было свыше человеческих сил. Сердечная рана, конечно, за эти годы затянулась, но всё же, иной раз там, под рубцом, порой сильно ныло. Какое-то чувство потери мучило, когда случалось вспоминать годы минувшие. Ведь вся жизнь могла сложиться по-иному…

– Эх, Любава, Любава! – Бормотал Яромилыч, запирая калитку на крючок. – Какая ты стала нынче-то?

Воображение рисовало настоящую Бабу-Ягу, с единственным (и кривым при этом) клыком во рту, щедрой россыпью бородавок на носу и подбородке, и обязательно нечесаной седой прядью, выбившейся из-под грязного засалившегося платка. Примерно так выглядела Любавина бабка, а яблоко от яблоньки, как известно, недалеко падает.

– Ничего! – Успокаивал себя старик, с тревогой ощущая, что сердце стало колотиться сильнее, причем вовсе не от предвкушения встречи после долгой разлуки. – Ничего! Чай не съест.

Было уже за полночь или около того, когда ноги сами вывели его знакомым путем к забору, подле которого они – сколько уж лет назад! – распрощались так странно.

– Ничуть не удивлюсь, если она стоит за забором и поджидает, – невесело усмехнулся Яромилыч, замедляя шаг.

За забором его никто не поджидал, но при его приближении ворота сами распахнулись навстречу, протяжно скрипнув несмазанными петлями. Яромилыч только сейчас до конца осознал, куда его черти понесли на ночь глядя! И ведь на улице ни души, а окна у соседей ставнями закрыты. И при себе ни чеснока, ни серебряной иголки, ничегошеньки нет, чтобы от ведьмы отпереться-оберечься, коли нужда настанет! Дед вдохнул побольше воздуху, прошептал под нос славление к Велесу, защищающему малых и старых, что в неразумии своем малым уподобляются, зажмурился и шагнул. Ничего не случилось ни сразу, ни несколько погодя. В слюдяном окошке мерцал огонек лучины, вокруг дома всё тихо. Пока Яромилыч мялся во дворе, ворота позади него резко захлопнулись, лязгнул закрывающийся запор и в заключение вдвинулся в пазы засов. Путь к отступлению, как нетрудно догадаться, был отрезан. Вот ведь, ведьмаческие шуточки!

– Ладно, сказал «аз», говори и «буки», – подбодрил себя дед. – Авось, прорвемся!

Дверь в дом была чуть приоткрыта. «Постучаться, что ли?» – замешкался Яромилыч, но потом просто потянул дверное кольцо и вошел.

Через темные сенцы в избу, а там, – Боги святы и Небесная Корова Земун! – вот уж и впрямь, чудны дела твои, Род-Батюшка. Как выглядит жилище любого приличного колдуна или ведьмы, это представляет себе, наверное, каждый. Хоть прямо сейчас на улице поймай кого и спроси от том, – так он, бывал там или нет, с ходу перечислит, что по стенам, потолку, притолокам и печи, развешены связки сушеных жаб и летучих мышей, пучки вонючих таинственных трав, в печи на огне котел кипит с жутковатым варевом, в углу говорящий кот чёрного окрасу сидит и человеческими глазами смотрит, а ещё… Ну, так в том-то и дело, что изба Любавы от обычного жилья ничем совершенно не отличалась. Ни оскалившихся черепов на полках, ни зловещих теней в углах, ни страхолюдных пауков под лавками, ни чучела диковинного зверя каркодила. Все чистенько убрано, половички на полах, рушнички на стенах. Да по сравнению с её избой, хата самого Яромилыча на жилье колдуна смахивает куда больше!

Одно только диво – хозяйки нигде не видать! На миг было представилось Яромилычу, что вот сейчас две мягкие ладони прикроют ему глаза, и он заулыбается против воли. Ибо вспомнит их, и запах все тот же вспомнит – хвои свежей. Неужто помнишь? – удивится Любава (а это окажется, конечно же, она, кто ж ещё!?). А он, вместо ответа, разведет её руки, обернется и обнимет. Пусть не та Любава окажется перед ним, не молодка, которой запомнил навек, а милая старушка, лукаво щурящаяся из цветастого платка, прежнюю Любаву напоминая разве лишь цветом зеленых глаз да ещё чертами лица. Пусть так, но все же это будет она. Снова она!

Миг прошел, ничего не случилось, и Яромилыч открыл глаза, закрытые было в ожидании. Происходящее всё больше напоминало какой-то вязкий муторный сон. Что-то было определенно не так! Не к такому приему он готовился. Старик снова осмотрелся. Так, что тут у нас? Половики. Полы выскоблены набело. В красном углу божница, под ней большой стол, поверх стола скатерть льняная, ни пятнышка. Две крепкие лавки. Лоскутное одеяло и взбитые подушки на постели – большие, а поверх маленькие. На окошках завески расшитые. Печка. Печку Яромилыч потрогал. Холодная, пищу сегодня в ней вообще, похоже, не готовили. И вид у печи такой, словно сложили её совсем недавно. Он заглянул в устье, потянул носом. Пальцем даже проводить не надо – копоти ни следа! Ну, как есть новая! Горшки, глиняные мисы и кружки, на полочке у печи, тоже такие, словно вчера у горшечника куплены. Что за чёрт тут творится? Да будь Любава хоть трижды чистюлею, но не могла бы она в такой чистоте печь и посуду содержать!

Но, если не считать этого, всё, вроде, на своих местах. Яромилыч собрался с мыслями. Так, ещё раз. Половики. Полы выскоблены. Стол, на нем скатерть и кусок обгорелой бересты… Так, погоди-ка! Какой бересты? Не было на скатерти ничего! Яромилыч мог хоть Сварожьим молотом поклясться, что пока он смотрел на половики и пол, скатерть была пустая. Но, перед тем, как он глянул на стол, в какой-то кратчайший миг береста появилась. И, что самое удивительное, именно кусок бересты никак не вязался со всей этой чистенькой, уютной хатой. Не отсюда он был. Никак не подходила его обгорелая хрупкая кромка ко скатерти, что была белее лебяжьего пуха. Сильно давила неестественная тишина, царившая в доме, и ещё, словно предвестник какой-то опасности, зуд в отсутствующей ноге усилился. Происходило, что-то очень странное!

Яромилыч хоть зрением уже похвастать не мог, но и отсюда, от печи, видел, что на бересте что-то написано. Не раздумывая больше, он быстро шагнул к столу и схватил берестяную записку. «Вятша! Друженька!» – начиналась она. У Яромилыча сразу потеплело на сердце. Кто же кроме Любавы мог бы написать эти строки? От нее береста-то, от нее! Ещё раз пробежав глазами коротенькое вступление, он принялся за основную часть послания. Дальше шли слова, смысл которых до Яромилыча никак не доходил. Было тревожно, и от волнения строки прыгали перед глазами. «Вятша! Друженька! Верь мне! То, что ты сейчас видишь вокруг себя – наваждение! Ни к чему не прикасайся и ничего не трогай! Сейчас я не могу объяснить тебе, что происходит. Сразу же, как только прочтешь мою записку, беги оттуда. Я буду встречать возле кривой берёзы. Ты должен помнить её. И не медли. Жду тебя.»

Яромилыч недоуменно тряхнул головой. Что это? Розыгрыш? Не очень-то похоже! Но, все равно, что значит «беги», «кривая берёза»? Пока он размышлял, берестяной клочок в его руках затлел. Язычок огня быстро схватился по сухому, и через считанные мгновенья лизнул деда за пальцы. Яромилыч ойкнул и уронил горящие остатки бересты на пол. Ему показалось, или пол и впрямь пошёл морщинами в том месте, где его прижег огонь, перед тем как потухнуть? Вот снова пошла длинная морщина! Ещё! Яромилыч в испуге отшатнулся. Пол, точно почувствовав ожог, начал мелко дрожать. На месте, где лежали почерневшие хлопья бересты, вдруг запузырилась, словно сало на сковороде, треснула и расползлась какая-то плёнка, под которой уже не было дощатого пола.

И тут лавиной навалились звуки! В воздухе гудело, глухой рокот накатывался вязкими волнами. Боги святы, да что ж это такое деется? Дед поискал глазами божницу, где у всех стоят домашние Боги. Вместо нее в красном углу мигал огромный чёрный глаз с синеватыми прожилками. Смотрел на деда пристально, страшно, словно стараясь заворожить. Не в силах отвести от него взгляда, Яромилыч пятился спиной к печи, пока не уткнулся в нее. Вместо холодного камня, спина внезапно ощутила что-то живое, звериное, трясущееся от напряжения. Обернуться он не успел. Пол, или точнее то, что притворялось полом, вздыбился под ногами горбом, и горб, точно морская волна, понес его туда, где раньше он видел постель. Но не было постели. Какая-то жуткая пасть оскалилась оттуда, щерясь острыми, как ножи клыками и шевеля в глубине языком, все ещё похожим на лоскутное одеяло. Смрадное звериное дыхание парком вырывалось из нее, чуть не сбивая деда с ног.

В молодые годы Яромилыч запросто выделывал коленца «топотухи», сигал в чехарду через головы стоящих товарищей, толкался с завязанными глазами, стоя на обледенелом бревне, закрепленном выше плеч взрослого человека – и случалось оттуда падать! Ушло давно то времечко, когда спина была гибкой, а движения резкими и точными, но сейчас, перед лицом смертельной опасности, старые навыки вдруг ожили в дряхлом теле. Яромилыч, улучив миг, уперся палкой в низ катящегося горба, навалился на нее обеими руками и кувыркнулся через себя вбок, стараясь уйти от страшного оскала. Голова закружилась! Нет, не голова! Это мир разом крутанулся над нею! Здоровая нога вместе с деревянной калабашкой прочертили в воздухе почти ровную дугу. Пасть цапнула воздух, не достав до старика каких-то пол-локтя, клыки чавкнули, столкнувшись друг с другом и Яромилыча оросило слюной чудища. Приземление на ноги получилось не совсем удачным, соседний горб поднимался как раз навстречу и дед сильно зашиб ступню, а деревянная культя как будто треснула. Яромилычу просто некогда было осознавать происходящее. Случись ему совершить такой прыжок прежде – да не смог бы, не смог! – сердце, наверное, колотилось бы как зверь в тесной клетке, требуя немедленной свободы. Но сейчас всё внимание поглотило собственное спасение – тело хотело жить и спасало самое себя, пусть старое, пусть калеченное, но живое!

Новый горб, шершавый, с зеленовато-черным отливом, на который ступил дед, тоже спешил к пасти, ниспадая возле нее. Снова упор палкой и кувырок. И ещё один! Яромилыч огляделся, качаясь и пытаясь сосредоточить взгляд – то, где или в чём он находился, теперь уже нисколько не напоминало прежнюю чистенькую избу. Стены клубились маревом, сохраняя какое-то подобие окон. Мирные домашние вещи на глазах теряли свой облик, превращаясь во что-то невообразимое, что только в дурном сне пригрезится: стол выпустил из-под жестких закрылков столешницы множество черных мохнатых ног и пытался уползти, лавки оплыли как свечи, потеряли цвет и мелко, студнеподобно тряслись, стенные полки неспешно стекали вниз грязными кляксами, пошевеливая короткими рожками, наподобие улиток, бывшая божница пучила своё бешеное око. Откуда-то доносился шелест и скрежет, точно из ларца, полного сороконожек со стальными когтями, что-то хлюпало, чавкало, посвистывало и ухало, будто нечто, не имеющее образа, шагало по болоту, заставляя трясину исторгать пузыри дурного воздуха. В воздухе повис густой смрад, точно в могиле чудовища, гниющего не одно тысячелетие…

Каким-то невероятным образом пространство внутри избы стало больше. В свои три прыжка через голову Яромилыч давно бы уже вылетел в сенцы, а тут – едва ли сильно удалился от пасти, рычащей и клацающей зубами, которых явно становилось всё больше. С потолка, – если это шевелящееся марево спутанных теней можно было назвать потолком, – вдруг свесилось что-то длинное, вроде червя, с шипящим зевом. Дед, желая ударить, оттолкнуть эту мерзость, двинул по червю палкой, но тварь оказалась куда проворнее. Она перехватила палку поперек и принялась терзать её, норовя вырвать из рук. Яромилыч тщетно пытался отнять палку, держась за оба конца её, в опасной близости к страшной морде. Всегда выручала, а тут уж без нее точно пропаду! – осознал он, словно молния поразила. Червь потянул добычу к себе наверх, а горб под ногами у деда уверенно катился навстречу пасти, и Яромилыч решился! Он повис на палке всем весом, оттолкнулся ногами и полетел. Червя вытянуло из верха на пядь, он истошно зашипел, но продолжал сжимать в зубах древко, пока старик пролетал над дёргающимися горбами. Всё ближе и ближе к окнам, точнее, к тому, месту, где их очертания ещё угадывались, помалу задымляемые стенами. Тут червь не выдержал. Голова гадины с противным чмоком оторвалась, тулово утянуло назад, а Яромилыч упал туда, где недавно стоял стол, или чем там была эта тварь? Падал так, как обучали ещё в детстве, с кувырком, чтобы не отбить себе ничего. «Главное сохранить палку!» – билась мысль. Голова червя, намертво сцепившая зубы, так и торчала посередь её, древесина в месте укуса почернела, словно обугленная.

Яромилыч спешно поднялся. Окна на стене стали почти неразличимы и что-то подсказывало, что если они исчезнут совсем, то ему отсюда уже не выйти. Где-то за спиной тупо клацали челюсти чудовища. Он шагнул ближе к стене, под ногами что-то негодующе чавкнуло и потекло. Матерь Лада! Деревянной ногой Яромилыч вступил в то, что прежде казалось лавкой, в её оплывший студенистый остов, и оно не желало отдавать ногу назад. В прозрачной клейкой массе под пленкой пошли какие-то розоватые разводы, к деревяшке потянулись робкие черные отростки.

– А ну, пусти, гадючье отродье! – возопил Яромилыч.

Не думая, что он делает, дед выудил из-за пояса огниво с кремнем, сыпанул прямо на студень вокруг ноги щедрую горсть трухи из кисета и чиркнул железом по камешку. Студень истошно закричал, загоревшись сразу весь. Запахло горячим скипидаром и чем-то мерзким, напоминающим вонь многоножек-кивсяков. Однако раздумывать над природой вони было недосуг. Старик быстро стряхнул его остатки с деревянной ноги, пока та не загорелась вместе с ним, и потянулся к окну.

А не было никакого окна! Пока ногу вызволял, стена перед ним стала глухой, да к тому же не бревенчатой, а из плотной клубящейся дымки таких цветов, которые бывают на закате, багрово-сизой, с прожилками чёрного. Не было отсюда выхода. Не было надежды.

– Врешь! Нет такого права у тебя, чтобы живых людей жрать!

Яромилыч вдарил по стене палкой уже просто от отчаяния, не надеясь ни на что. Но верная палка выручила и на этот раз. Она проделала в мареве стены длинную прореху, чуть наискось, не встречая препятствия. Мертвая голова червя, вцепившаяся в палку, попав в соприкосновение со стеной, на миг ожила, сильнее сжала челюсти, но, тут же, обессилев, сникла и упала Яромилычу под ноги. Дед коснулся прорехи – она оказалась вполне осязаемой – потянул за край, потом сильнее, и та поддалась, широко распахнув свой сырой зев. Сквозь дыру в стене была видна часть двора и звездное небо, налетел прохладный ветерок, отгоняя смрад, царивший в этом жутком месте. Старик перехватил палочку поудобнее, и полез в дыру головой вперед. Получившийся кувырок был из тех, что усваивались едва ли не каждым пареньком с младых ногтей. Голову под плечо и боком прокатиться вперед. Так и кости не зашибешь, и внутренности целей будут.

Боги святы! Как же приятно вновь на воздухе оказаться! Правда, стоило лишь непосредственной опасности отступить, как тут же снова напомнил о себе зуд в отсутствующей ноге.

Яромилыч сначала ползком, потом на четвереньках поспешил от страшного дома подальше, и лишь после, когда головой уткнулся в забор, осмелился оглянуться. Снаружи изба осталась такой же, как и была: низкие стены, соломенная крыша, вместо спасительной прорехи в стене – распахнутые ставни окна. «Это я, значит, через окно выкатился, – сообразил Яромилыч. – А то всё вроде как морок был. Примерещилось»… Вот только проверять, действительно ли недавнее жуткое и мерзкое беснование ему примерещилось, у деда не было никакого желания. Он не стал и пытаться отворять ворота, а, пользуясь внезапно прибывшими силами и сноровкой, полез по поперечным жердям прямо поверх забора.

Окна Любавиной избы светились трепетным красным светом – внутри разгорался пожар. Но Яромилыч этого не видел.

ГЛАВА 3

Яромилыч спешил по ночному городу, то цокая деревяшкой по бревенчатой мостовой, то утопая по щиколотку в грязи закоулков. Он торопился туда, где Любава обещала ждать его – к Кривой Берёзе, что росла недалече от города, подле небольшой речушки, или, скорее уж, ручья. Стародавнее предание сказывало, что жила некогда краса ненаглядная – Весёла, отец хотел отдать её за нелюбого, и она, сердца своего усмирить не сумев, пошла в березовую рощу и удавилась там на своем же поясе. Дерево, от тяжкого груза её горя, изогнулось посреди и стало расти с той поры кривым. Роща давно уже исчезла с лица земли, а Кривая Береза, вся в потрескавшейся коре на необхватном кряжистом стволе, продолжала жить, словно всем в напоминание.

Во времена молодости Яромилыча, у той березы по летней поре завсегда проходили гулянья парней с девками. Подружки сидели, бывало, человек по пять, на изгибе дерева, что приходился им где-то на уровне плечей, остальные, которым места не досталось, усаживались у корня, а парни красовались перед ними, затевая потешные стычки, распевая песни, играя в мяч или в чехарду. Здесь же частенько и вечеряли принесенной из дома снедью.

Давненько это было. Ныне у городских парней и девчат появились новые места для гуляний всем скопом, и о березе забыли. Помнили о ней, должно быть, одни только старики. Не случайно, видать, Любава на такое место позвала его, о котором не каждый знает.

Яромилыч беспрепятственно вышел из города. Ворота на ночь запирались – даром что от начала времён никакой ворог не приступал к Зибуням. А в привратных башенках круглые сутки стояла стража, и горожанину, который среди ночи куда-то устремился, задали бы немало вопросов, а в конце посоветовали бы дожидаться утра. Но неподалёку от ворот в укромном месте в городьбе имелся потайной лаз, ведомый молодым ухарям, которых тянет на приключения. Яромилыч решил, что пришло время вспомнить молодость.

Однако, оказавшись за городским тыном, он не пошёл напрямки к приметной берёзе, а дал крюка к воротам. Дело в том, что перед въездом в город, на дорожной обочине стояло невысокое дубовое изваяние, всё потемневшее от времени и от дождей, изображавшее косматого старца с разлапистой бородой. То был Чур – хранитель границ, договоров и путников в дороге. Приезжая в Зибуня или, наоборот, уезжая из них, люди завсегда, даже если спешили, останавливались подле деревянного старца, кланялись и делали малые подношения зерном или мелкой монетой, благодаря за удачный путь или испрашивая его для себя. Яромилыч дрожащей рукой положил к подножью чура медную копейку и развел руками:

– Извини, Чур-батюшка! Нету с собой больше. Если ты за такую малость не в обиде, то будь добр, удержи эту нечистую силищу, коли она за мной следом потянется!

А исполнив обряд, пошёл по дороге, чтобы через сотню шагов свернуть на малозаметную полевую стёжку. Идти предстояло через поле версты² две, по туману, зависшему на уровне колен. Давно уже не выпадало Яромилычу такой тяжёлой дороги, и дело было не только в том, что отвык он от дальних путешествий. Жутко было идти одному в тишине и темени. Когда над ним пропархивала ночная пичуга, он трепетал всем телом, вжимая голову в плечи. В тёмных пятнах придорожных кустов мерещились сжавшиеся перед прыжком чудовища, слышались бестелесные шаги за спиной и чьё-то смрадное, холодное, хищное дыхание над самым ухом. Всё ещё до конца не верилось, что ему удалось выкарабкаться из чрева взбесившейся избы.

На небе ровно сияли звезды под предводительством месяца, освещая деду его нелёгкий путь. Смутной грудой вдали показалась береза. Казалось, что за минувшие годы она стала ещё больше, или это обманывался глаз из-за расстояния и тумана? Подойдя ближе, Яромилыч увидел, наконец, возле березы человека, зябко кутающегося в плащ. Увидел и сразу же позабыл про все свои страхи.

– Вятша, ты? – окликнула она его.

– Я, Любава, я! – Яромилыч заторопился к ней навстречу, едва не упал, но вовремя подперся палочкой.

Месяц осветил её лицо, и он невольно остановился. Ему этой весной стукнуло шестьдесят два, с Любавой они были ровесники, но женщине, стоявшей перед ним, было едва ли сорок. Она была немногим ниже Яромилыча ростом, держалась стройно, сцепив руки на груди. Кожаный ремешок на челе не давал растрепаться на легком ветру длинным, едва ли не до пояса, волосам, таким же черным, как и годы назад. Заметив его растерянность, Любава поправила чуть выбившуюся прядь, и устало улыбнулась.

– Что, не так выгляжу?

Яромилыч, вглядываясь в черты её лица, отмечал несомненное сходство с той Любавой, образ которой хранил в сердце все эти годы. Но возраст!

– Мы, ведьмы, умеем сохранять молодость. Бабка моя первым делом передала мне это знание, а только уж потом к волшбе приучать стала.

Яромилыч вздохнул. Не такой получилась встреча у них, как ему виделось. Здесь на старом гульбищном месте, он надеялся, что увидит свою милую старушку, ласково прижмет её, они поговорят… Да где там! Он-то старик, да она отнюдь ещё не бабка. Вот и поговорили… Дед печально ухватился одной рукой за бороду, а другой стал теребить плешь во всю голову, с клочками седых волос по краям.

Любава озорно улыбнулась.

– Ах, вон из-за чего ты запечалился!? Ну, Вятша, друженька! Перестань! – Она подошла к нему совсем близко, обняла и нежно прижалась к плечу. – Ты для меня всё тот же Вятша, к которому я тогда пришла сама. Всё такой же молодой, красивый и сильный. Только такой, и никакие годы не смогут этого изменить! Слышишь?

Глаза у Яромилыча стало пощипывать от избытка чувств и он, чтобы не выдать себя голосом, только закивал согласно головой, обнимая Любаву, гладя её по спине своими шершавыми ладонями, вдыхая запах её волос. Неужто всё тот же дух свежей хвои? Он потянул носом ещё и ещё, не в силах оторваться. Ох, благодать-то какая!

– Что, помнишь ещё? – засмеялась Любава своим особенным, грудным голосом.

Яромилыч прочистил горло, чтобы оно не подвело его, не задрожало:

– Как же я мог бы забыть такое? Всю жизнь хранил в себе, все малости до единой запомнил, часами вспоминал… – тут голос его все же дрогнул, дал слабину и дед умолк.

Не давая повиснуть неловкому молчанию, Любава шутливо пихнула его локтем в бок:

– Ишь какой! А когда девушка сама набивалась, перед ним кругами выхаживала, так он нос воротил!

– Так дурной был! Не знал, от чего воротил-то!

– Оно и видно было, что дурной! – Любава немного отстранилась от Яромилыча, – А теперь, смотри-ка, сам пришел!

– Так ведь позвала!

– Тоже верно, но ведь ко мне в избу-то сам дорожку протоптал.

– Твоя правда, – согласился Яромилыч, внутренне содрогнувшись, въяве припомнив, во что превратилась постель в той избе.

Любава отошла в сторонку, прислонилась спиной к березе:

– Ну, вот о том давай и поговорим. На воркование времени почти не осталось, на пятки тебе наступают, Вятша. Прямо на пятки!

Яромилыч невесело усмехнулся:

– Да не на пятки, Любаша! На одну только, на ту, которой нет! Зудит треклятая, хотя и без малого полсотни лет как оттяпана! Ведь потому к тебе на поклон и подался, что чуть на стену уже не полез от чесотки этой. Разумею, что знак какой-то, а понять его не могу. И избавиться не знаю как!

Любава с каким-то особым прищуром глянула на дедову деревянную ногу, и даже не на нее, а как будто сквозь. Потом сморгнула и посмотрела уже обычно.

– Да, тут ты прав. Знак это. Чутье твое предупредить пытается, что охота за тобой началась. Ну, дак чего. Можно, наверное, тебя от чесотки теперь избавить, ты ж теперь предупрежден. Смотри за моей рукой.

Одна поставила правую ладонь против его глаз и стала поваживать ею. Яромилыч честно старался следить за движениями, но вскоре утомился, ощущая, что глаза закрываются сами собой. «Я не сплю, – говорил он сам себе. – Я просто не в силах спать, после всего случившегося. Я…»

– Вятша, не спи! – резко прозвучало над ухом.

Дед дернулся всем телом и, даже, кажется, всхрапнул. Оказалось, что он всё ж таки умудрился задремать прямо на ногах, словно конь в стойле. Яромилыч встрепенулся, повел плечми, и только тут до него дошло, что зуд пропал совершенно! «Не чешется!» – хотел было заорать он во все горло, но холодный палец Любавы спешно лег ему на уста.

– Тише!

– Хорошо! – прошептал Яромилыч, – Я ведь тебе не рассказал, что там у тебя в избе твориться. Представляешь, пол у тебя кочками пошел, вздыбился весь, как живой, а постель обернулась…

– Вятша, – перебила она скороговорку деда, – я попросила не кричать громко, а ты совсем уж на шепот перешел.

– А, ладно. – Яромилыч снова заговорил обычным голосом, – Постель, говорю, превратилась в какую-то жуткую пасть, стол обзавелся дюжиной новых ног и принялся бегать, а лавки…

Даже при лунном свете было заметно, как побледнела ведьма.

– Значит, оживление всё же случилось, когда ты был там!

– Я ничего не трогал, как ты и написала, – спешно заверил её дед. – Ну, кроме самой записки. Но когда береста загорелась, то я обронил её на пол и тут всё началось! И вообще, что это было? Какое ещё оживление?

– Кто-то наложил на мой дом заклятье, когда все вещи перестают быть тем, чем являются, а становятся чем-то иным, как бы живым. Но у них нет души, а значит, нет и желаний, и они бездумно исполняют волю того, кто совершил оживлением – так называется это колдовство. Очень могучее старое заклятье. Чтобы уничтожить его, требуется не только знать, как оно было сотворено, но ещё и обладать просто неимоверной силой. Я знаю тех, кому по силам наложить такое проклятье на вещь, но не знаю никого, кто смог бы его снять. Я бы не смогла, это точно. Сгорела бы. Да и то, это с одной только вещицей какой-нибудь, а тут – весь дом сразу! Кому по силам такое?!

– Мне другое непонятно, – молвил дед, – зачем в твоем жилище этакое безобразие устраивать было, коли куда проще тоже самое в моем доме сделать? Мне и идти бы никуда не пришлось. Ночью бы сцапали и всех делов!

– Это как раз не загадка вовсе. Я уже думала над этим, – вздохнула ведьма. – Дом-то не простой у меня был, а ведьмачий. Прапрабабка моя ещё в нем ворожила, потом бабушка всю жизнь колдовством промышляла, да ещё и я немало лет. Так что всякого избушка повидала, колдовской силой там даже стены пропитались. Вот и вышло боком… Сила на силу отозвалась, да колдовство на колдовство наложилось. Проще простого… Всяких оберегов в доме полным полно было – от порчи, от лихого да от завистливо глаза, от мора идучего да напущенного, от морока, даже от воров – хотя какой дурень к ведьме красть полезет? – от всего, в общем. Вот только против оживления ничего не имелось, потому как прежде не слыхано было, чтоб целыми домами оживляли!

– Все равно, это ж мороки сколько – дом оживить со всем, что в нем есть! – Яромилыч продолжал недоумевать. – Одну вещь заколдовали бы, какая позлей да поопасней, и довольно.