Булочки
Начну с цитаты однокурсницы Леры Мищенко, утрированно пересказывавшей мой конфуз в пирожковой. Подходит, мол, Боба к окошку с рублем и говорит: «Дайте мне десять ватрушек, десять пирожных »… И, подумав, с широким жестом добавляет: «а на остальное – булочек».
С тех пор булочка стала для меня символом тепла и жизни, прочно связавшись с годами студенчества. Сегодня сын попросил булочку, выставленную в витрину. В середине чопорная белая бабка отнеслась к заказу серьезно – объяснила, что внутри и внимательно осведомилась, действительно ли это ему понравится. Я испытал наслаждение. Мне кажется, все бабки должны продавать и печь булочки. Вне зависимости от интеллекта, национальности и профессионального прошлого. А рядом должны быть внуки, которые эти изделия кушают. Одно без другого никак. Совсем непохожая бабка вспоминается мне в той же харьковской пирожковой. Толстая, с неаккуратной черной прядью из-под колпака, достающая из печи большой противень с пирожками. Я слышал, как она что-то промычала напарницам невнятно, но уверенно, на родном украинском. Что их объединяет? Пирожки что ли? А вот что. Они обе при деле. Деле, бабке подобающем. Рядом с ними незримо или зримо присутствуют внуки. Отсюда и тепло их пирожков.
Совсем иные бабки выходят из магазинов, заходя в пустынные апартаменты. Вы их отличите по внешности, походке, маршруту движения, взгляду. Это люди глубоко несчастные. У них внуков нет. Дай бог, если муж имеется. Пара благополучных старичков заговаривает с нами с сыном, когда мы едем на тренировку. Они хвастаются домами и каким-то круизом. Я улыбаюсь. Мы знаем, в чем суть.
Борис Гарбузов, сентябрь 1998.
Минута
Перевод на английский песни Вертинского «Минута». Первая версия сделана в Харькове. Может, во время визита из Канады или ранее. Ассистировал Николай Воронцов и Владимир Ильич Рублинецкий. Публиковалось в Лавке Языков у Макса Немцова.
Минута
Ну что ж, простимся, так и быть.
Минута на пути.
Я не хотел тебя любить,
Прости меня, прости.
Прости за то, что ты была
Любовницей, женой,
Что ты сожгла меня дотла,
Отнявши мой покой.
Что от разлук до новых встреч,
До самого конца
Высоко мы умели жечь
Прохладные сердца.
Как мне тебя благодарить?
Минута на пути.
Я не могу тебя забыть,
Прости меня, прости.
Стал я грустным,
Стал печальным.
Поутру,
Друг мой тайный,
Друг мой дальний,
Я умру.
Александр Вертинский
A minute
It’s time to part, I say, “Good bye”.
One minute’s left to leave.
I wouldn’t love you, I don’t lie,
Forgive me, please, forgive.
Forgive me that you were before
My lover and my wife,
For I could let you burn me or
You took my peaceful life.
For all the times we were apart,
Till very final day
We burnt each other’s frozen heart
In such a lofty way.
Receive my thanks and my regret.
One minute’s left to leave.
Your name I won’t ever forget.
Forgive me, please, forgive.
I’ve become
So, melancholy.
Do not cry.
By the morning,
Sweetest morning,
I shall die.
Translated by Boris Garbuzov, 1995.
Отвергнутые вечностью
Отвергнутые вечностью,
Воспетые металлом,
Идем, не ведая о том,
А дале за горой …
В земле сырой могильный строй.
Спинами обожженными
Доколе нам зиять?
А тем, кто отошел от нас,
Оставим вспоминать
В земле сырой могильный строй.
Борис Гарбузов. 1990.
* * *
Refused with an eternity,
Caroled with pure metal,
Ignoring that we go forth,
Behind the Gates of Dooms…
There’re buried troops in resting tombs.
Our’ backs against the scorching sun
Won’t ever shade and rest.
And those leaving us for good,
Let fulfill my request:
Remember troops in resting tombs.
Translated by author, 1995.
Юнкерам
Я не знаю, кому
И зачем это нужно,
Кто послал их на смерть
Не дрожащей рукой,
Только так бесполезно,
Так зло и ненужно
Опускали их в вечный покой.
Александр Вертинский.
To the Cadets
I don’t know for what
And for whom it is needed,
Who dispatched them for death
With un-quivering arm,
But it was so useless,
So cruel and evil,
When they put them forever to calm.
Translated by Boris Garbuzov, 1995.
«К мысу радости, к скалам печали»
Написано в даунтаунском бачелоре. Ассистировал Майк Левин. В 1998 я пригласил привановскую публику к поэтическому соревнованию по переводу этой песни, но не получил участников. Публиковалось, кроме того, в Лавке Языков Макса Немцова. Там меня нашла Катерина Савостьянова, продвинувшая другие переводы. Со временем внесены небольшие коррективы. Оригинал записан с исполнения Гребенщикова.
* * *
К мысу радости, к скалам печали,
К островам ли сиреневых птиц.
Все равно, где бы мы ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц.
В мутном стеклышке иллюминатора
Проплывут золотые сады,
Солнце тропиков, пальмы экватора,
Голубые полярные льды.
Все равно, где бы мы ни причалили,
К островам ли сиреневых птиц,
К мысу радости, к скалам печали,
Не поднять нам усталых ресниц.
Александр Вертинский.
* * *
To the cape of joy, to the rocks of sorrow,
To the islands of lavender light,
All the same where we finally shore,
We can’t raise our weary sight.
In the blurred glass of illuminator
Golden gardens will slowly pass,
Sun of tropics, palms of equator,
Azure mountains of polar ice..
All the same where we finally shore,
To the islands of lavender light,
To the cape of joy, to the rocks of sorrow,
We can’t raise our weary sight.
Translated by Boris Garbuzov, 1998.
Гребенщиков против Лимонова
Текст частично вдохновлен находящимся тогда рядом Шепардом, Виктором Чабановским, показавший мне материалы «Лимонов против Жириновского.
Возвращаюсь к тем же темам и лицам, да простят меня последние, деятели разных жанров, может никогда не интересовавшиеся друг другом. Я к тому же толком не знаю их биографий. Это только художественные символы, которым я поневоле подражаю. Гребенщиков носит в рюкзаке сына, укладывает спать в кроватку и спрашивает: «Почитать книжечку или не стоит»? Как приятно здесь осознавать свое сходство! Лимонов, в отличие от него, стареет с отчаянием, завидуя застреленному Леннону. Здесь моя поддержка тезиса зеленой травки, продолжения жизни в детях. Поинт Лимонова в эксгибиционизме, в крике перед смертью. Часто и мне кажется, что кроме этого ничего в творчестве не может быть. Оба из отряда непокорных, не желающих быть записанными в господа писатели. Но Лимонов не укладывается в рамки педераста, желающего выделиться любой ценой. На его фоне Гребенщиков – тот же узник эстетической фразы. Его бунт не так индивидуален – лишь оппозиция богемного ленинградского рок-клуба, хоть он и выше всего этого сборища хвастунов-наркоманов. С другой стороны, эта приверженность родному болоту мне симпатична в плане не раз уже выражаемого мною уважения к людям, продолжающим добиваться успеха на родине в противоположность моей или лимоновской эмиграционно-велферной эскападе. Да и не бунт это вовсе. И правильно. «Я человек, – отвечал он еще в 1980 в Харькове на вопрос о связи с «Трубным Зовом», – и поэтому не побегу не туда и не буду призывать не к тому». Хотя это могло быть в достаточной мере лишь делом случая, что Лимонова занесло в эмиграцию, из которой он до конца не вылазит по сей день, он строит свое. Я на одиночестве и сформировался как одиночка. Берусь утверждать, что его нынешняя ассоциация с русскими фашистами так же временна, своей среды он определенно не сложил. Противоречие полной свободы мысли, на съедение которой он не жалеет отдать и самого себя, с навязчивыми ранними символическими призывами к вандализму в дорогих магазинах, нашедших дальнейшее воплощение в революционных рубриках «Лимонки», не будет примирено никогда. В конце концов, мне трудно представить Гребенщикова, говорящего о собирании отбросов и физическом одиночестве. Чья в том сила и чья слабость?
Борис Гарбузов, 11 декабря 1998 года, Ванкувер.
Моя смерть
Текст навеян цитируемой в конце песней Сектора Газа. Написано в даунтаунском бечелоре.
Нет, не то это. Прочитав только что о смерти от рака сорокачетырехлетнего слесаря Толика, я понял, что это Лимонов против Гребенщикова. Мне тоже захотелось умереть в микромире коммунальной квартиры. И не страшно. Страшно лишь умереть на канадской пенсии. Мне сейчас, в 34 года. Однако, умерла ведь в Америке от того же рака в 38 лет моя бывшая тренерша по бадминтону изящная Людмила Коссэ. Но рядом были полуинтернациональные остатки бывшего спортивного мира, шустрый бадминтонист, муж Владимир Ройзман и эксцентричный ребёнок Женя. О ней продолжали говорить в Харькове. А рядом со мной в этом чистом бэчелоре сейчас спит выращенный мной одиннадцатилетний сын Вадик. Значит, не страшно. Не страшно не стать звездой, отклониться от прямой дороги. Не страшно не писать, а программировать. Не страшно вернуться на сто долларов в квартиру родителей. Еще немного страшно быть раздавленным обстоятельствами, страшно не иметь возможности приехать на смерть близкого родственника и вообще считать себя ущемленным и проигравшим, если ждешь быстрой победы. А не надо ждать. Страх ведь по Фрейду – не инстинкт самозащиты, а противоположное ему, вытесненное подсознательное, сковывающее самозащиту.
«Кто подошел ко мне так резко и так незаметно?
Это моя смерть.
Кто ложится на меня и давит мне на грудь?
Это моя смерть.
Кто носит черный галстук и черные перчатки?
Это моя смерть.
Кто подверг меня беспамятству и ничегоневиденью?
Это моя смерть».
Страх смерти – это страх жизни. Ну вот и пришла разгадка. И не страшно.
Борис Гарбузов, 12 декабря 1998 года, Ванкувер.
Две половины Лимонова
В продолжение двум предыдущим заметкам «Лимонов против Гребенщикова» и «Моя смерть». В конце приводится привановская дискуссия по заметке.
Если писать о себе часто нелегко, то можно воспользоваться людьми посмелее, любезно предоставившими себя для препарирования. Как я уже упомянул в заметке «Гребенщиков против Лимонова», первая половина – это свободомыслие, а вторая – фашизм. Хочется развить тему. К первой половине отнесем также стремление быть в неудачниках, переглядывание с бомжами, поиск уродливых девушек. В них больше родного и всевозможной прелести. Среди них уютнее. Но мысль как бы увенчивается стремлением к организации партии неудачников. Это уже организованная оборона. Здесь происходит смыкание со второй половиной, противостоящей первой. Раздражение бомжами-бамами-клошарами, засоряющими эстетическое пространство трудового парижского писателя, восхищение становлением Муссолини, любование уверенными движениями солдат, ругань большой глотки в пролетарской кепочке…
А что же объединяющего в этих противоположностях? Первое, что приходит в голову, – это бегство от рутины, «регюляр емплоймент», в чем он также смакует свою общность с Муссолини. Мы помним, что и Ленин тяготился даже адвокатской практикой. Какое уж может быть приятие работы на конфетной фабрике? Да никто из лидеров и художников не склонен быть в рутинных исполнителях. Уход от этого – признак подъема общественного положения, а агрессия – необходимый атрибут сексуальности, социально-греховный эксперимент. Это дзен-буддисты предлагали медитацию в подметании улиц. Однако, невозможно достаточно долго следовать какому-либо принципу, например, требовать этичности от эстетики, красоты, провозглашать равенство, каждый день поедая животных. Красота предполагает неравенство, возвышение над средним. И, с другой стороны, следуя эгоистической теории, придется применить ее и к любимому собеседнику. А что самое неприятное – ее быстро применят к тебе, если ты не в силе. Есть ли принципиальное отличие открыто агрессивных теорий типа фашизма и коммунизма идее демократии, произведшей столь печальную картину деформированного общества, рассеявшую по тому же Ванкуверу ужасающую армию обездоленных, имея олигархию юристов на противоположном конце?
Возвращаясь к Лимонову как к писателю, замечу достаточную общность этого единения отрешенно-иллюзорного и агрессивного начал. Выдающийся художник, а именно таковым я открыто признаю Лимонова, обычно умеренно опален. Он не может развиться, будучи уничтоженным после первой же публикации, и в то же время не может быть полностью удовлетворенным, защищенным, деловым. Таким он и запечатлелся в моем понимании – в мнимом движении от созерцательного неудачника к укрепленному агрессору.
25 декабря 1998 года, Ванкувер.
Об украинизме
Рукопись времен жизни с семьёй в Суррее до первого визита в Совок. Позднее не совсем удачно немного дополнена и помещена в Приване.
Я считаю себя в праве отозваться об этом культурном явлении несколько иронически, не умаляя его достоинства, поскольку достаточно хорошо овладел украинским языком и был взращен в любви к культуре, с ним связанной. Моя активность в написании сего подогрета контактом с яркой украинкой Галей, танцующей у Сергея Макарова в ричмондском Доме Ивана Франка и находящейся на похожих позициях. Это окончательно утвердило меня в достаточной общности и типичности этих позиций, которые я в Совке разделял, например, с Геной Михайликом, фанатом языков.
Для нас это было нечто вроде юродивой отверженной культуры. Типа панков. Но с другой стороны – наоборот – кому-то в угоду, кому-то напоказ, с грамматической каноничностью. Мы любили проявить свои знания, легкость овладения, готовность преподавать по-украински. Другим для перехода на украиноязычное преподавание требовались большие усилия, а результат выглядел убого. Это перекликается с очерком «Почем либидо» (еще не опубликован). Это как англомания семидесятых, основанная на фанатизме к Битлз. Мой последний толчок либидо произошел в свое время за счёт «Гриця Зозулі».
Любая элитарная культура должна быть немного гонима, осуждаема. В русскоязычном Харькове это выглядело как раз в меру вызывающе. Уже через пару лет, когда грязные, малограмотные, в общем явно несексуальные люди агитировали по-украински на площади, мы немного посторонились этой мутной волны. Возникли предпосылки для критического взгляда. Но оставалась достаточная ниша для сохранения моей любви, она помогала с легкостью набрать уровень и навык для различных форм самовыражения. Я отметил несколько совпавших по времени наблюдений, которые я тогда не решался выстроить в причинно-следственную цепочку. С разрушением империи и восстановлением национальных государств как раз исчезли со сцены основные национально-культурные индивидуумы и коллективы. Я не стал слышать Нины Матвиенко, переместились в нашу теплую Канаду и тоже заглохли члены незабвенного трио Мареничей. Их сменил перевод рекламы Сникерса на всевозможные языки. Уже позднее Бунич в «Золоте Партии» открыл мне простую (?) разгадку. Штык уступил место доллару. Проступил оскал настоящего облика всеобщей интернациональной, некогда долгожданной для узколобой интеллигенции американизации. Это уже в равной и даже большей степени коснулось самой России. Для нее частичная потеря империи стала отдельной страницей истории. Ну что же, не всем культурам суждено стать частью мировой. Российская литература заняла, будем надеяться, вечное место в классике. А вот народные, то есть низовые, сельские танцы и песни – нет. А почему? Им для начала надо было стать частью национальной городской культуры. Это удалось испаноговорящим странам. Их танцы, пусть до неузнаваемости, окультуренные, – а только так и возможно – вошли в десяток интернациональной спортивной программы бальных. Это за них сейчас Ясель и прочие берут здесь по 60 долларов в час за частный урок. С кого? С богатых китайцев, приобщающихся к урбанизированной моде. Видимо, китайские народные танцы постигла участь славянских.
Я имею слабое представление о формировании ветвей славянских языков и о психических мотивах украиноязычных активистов прошлого. Для Западной Украины это во многом язык общения. Но если по правде, то в настоящее время язык этот в достаточной мере декоративный. Таких, как я, или подобных мне украинистов сейчас большинство. Язык слабо словарно канонизирован, по-современному неразвит, не развиты как сленг, так и специальная лексика. Нынешняя деятельность профессоров Украины в специальных областях – по сути то же, что и у нас с Геной. Хвастовство, конек интеллектуала, его текстовой активности затмить человека со слабыми языковыми данными. Украинские общины и церкви в Канаде достаточно стойкие перманенты, поддерживают сильные танцевальные коллективы, хранят высокоразвитые бытовые традиции, но по большому счету – тоже декорация. Большинство грамотно говорящих вновь прибывших знают русский. Они слушали на нем новости, матюкались и получали высшее образование. Это или их основной язык или поневоле хорошо известный. А развитые люди знают цену культурным накоплениям.
Из часто цитируемой мной четверки (Фрейд – Ницше – Парамонов – Гребенщиков) один – австрийский еврей, один немец и двое русских. Есть ли им украиноязычные аналоги? Да ни в коем случае. Русских величин масштаба Фрейда и Ницше сколько угодно. Спускаемся ниже, но ближе. Парамонов. Мне приходилось слышать искусных обозревателей украинской службы Радио Свобода. Но в рамках естественно отведенного культурного пространства им нечего обозревать. Что поделать, если шаровары поневоле становятся центральным символом их репортажей, как-то явно с натугой перебрасывая мостик к современной возне с имитацией украинской государственности? Молодежные звезды масштаба Гребенщикова? Украинский рок – явление малочисленное. Хотя на фестивалях приходится слышать много перлов, это не тот масштаб. Даст ли расцвет государственность? Возможно ли довести национальные силы до создания своего Достоевского? Какого напряжения этих сил, эдакой национальной эрекции потребует этот акт зачатия? Но на преклонный биологический возраст исторического индивидуума Украины нам указывает его склонность к воспоминаниям. Да и ради чего это все? Мало ли вообще государств с чужими языками? Чего стоит сама идея государственности, и время и место ли ей? И в моде ли она? И чем заканчивались иные попытки построения государств по национальному принципу? Уже теперь я окончательно решусь сказать, что все-таки игра стоит свеч. Я глубоко не верю в интернациональные браки и никогда на такое не решусь. Каким идиотом вы будете себя чувствовать, обращаясь к своему ребенку на ломанном английском? Вы сможете ему почитать свою сказку? Сможете с женой посмеяться над анекдотом? Спеть песню? Это в Совке я читал ребенку наряду с украинскими и русскими книжками также по-английски. В том числе и перевод украинских сказок. И здесь мы часто переходим на английский. Но это не то. Это дополнение. Без национального ядра жизнь, несомненно, убога. Это необходимая и оправданная часть консервативной инерции. Но полно.
Крушение национально-интеллигентского идеализма в Украине знаменовала неудача экономической самостийности. Аналогично случилось и с антикоммунистическими идеалистами. Нынешняя демократизация Совка – бездонный источник ниспровержения утопий. Сейчас это очень свободная страна. Куда свободнее Канады, повязанной бюрократией и поддельным адвокатским феминизмом. Вот оно. Случилось. И никакой модели. Никаких ожиданий. Голая действительность. Во многом достаточно неплохая. Веселая, живая, обнаженная, интересная, молодая. Совок по-прежнему являет единое языково-эротическое пространство. Но вот один из сокрушенных тезисов: «Украина ближе к Западу. Бытовая и сельская культура выше. Значит, после высвобождения из-под русского монстра мы оторвемся вперед». А оторвались назад: – «Это опять русские. Культуру задавили, а при разделе ограбили». Частично это так, но Прибалтика куда успешнее справилась и с блокадами, и с бедностью ресурсов.
Нет, виноватых искать в истории – дело неблагодарное. Она вся состоит из войн. Имеет смысл лишь констатировать факт. Украинская культура по-прежнему устремлена в прошлое. Значит, в прошлом и национальные силы были живее. Этот вектор либидо не обманешь как компас переворачиванием карты мира. Повторю, что соревноваться с русскоязычными могут лишь так называемые «народные» песни, а, говоря проще, – сельские. Они, пожалуй, и победят. Это еще вопрос, кто из русских конкурент украинским Мареничам или белорусским Песнярам. Но вот он центр масс. Сельская речь не может достаточно адекватно пополнить городского слоя. Он живет по своим законам и имеет свои источники. И они по большому счету русскоязычные. Теперь уже в достаточной мере американские, что вновь обосновывает необходимость держаться прежнего соседа, когда даже европейское уже тоже противостоит Америке, сопротивляясь и раскалывая общее понятие западного. В любом случае в России упомянутый вектор устремлен в современность (крайнее крыло фундаменталистов, фашистов и разных казаков не делает большой погоды), в Гребенщиковых. Да посмотрите на его тексты. Их легче перевести на английский, чем на украинский.
Итого, с одной стороны, например, украинизация высшего образования может происходить, в основном, лишь насильственно и искусственно. А с другой – так ли низка цена украиноязычным хвастунам типа меня и киевских профессоров? Ведь и здесь есть инерция. Мы продуцировали либидо, «незасоленную истину», равно как ее засаливают при насильственной украинизации. Каковы мотивы и каков результат нашего с сыном украиноязычного общения в течение последних семи лет? Он – реально двуязычный (или теперь уже четырех) ребенок и украинское он любит не на шутку. Нет, я все-таки от прогнозов воздержусь.
Написано 06.10.1994, дополнено 13.01.1999, Борис Гарбузов, Ванкувер.