Они
Написано 11 сентября 1991 года в тетрадь в колхозе имени Первого Августа. Туда я был послан надзирателем за студентами в сборе яблок. В конце тысячелетия было опубликовано в Приване.
Одни из них находятся ниже и докучают своим присутствием. Другие сильны. Мне хочется быть с ними. Успеть. Они часто думают, что умны. Они находятся вне меня. Для интроверта это не так плохо. Странно, почему они не всегда стремятся меня убить. Так или иначе, они поворачиваются, задевая мое туловище. А ты жив и каждой минутой можешь воспользоваться. Так ведь в свободном пространстве можно двигаться самому. Идея состоит примерно в том, что им и невдомек, что ты делаешь за стенкой. Если закрыть на них глаза, то рождается масса возможностей проживать отпущенное время. В основном это касается далеких их. Родственников надо осмыслить противоположно. Как приятно увидеть в них собственников своего организма, трусов, нет, эгоистов или лучше – животных. Какие странные нити связывают вас? Какие мистические узы? Я люблю появиться в черном и идти в неяркой полосе света. Я вижу вас.
Борис Гарбузов.
Курсы
Изначально написано в тетрадь и брошено неоконченным. Дату лень смотреть, доставая тетради из локера. У меня в файле значится 1997 годом. Возможно, это год публикации в Приване.
Это столь популярное для эмигрантов слово. Еще до эмиграции я подвергал его остракизму на примере неэффективного изучения английского, противопоставляя пассивных посетителей курсов и дебильных школьных учителей, прошедших, казалось бы, пять лет стройной академической рутины, самостоятельным фанатам Воронцову и Михайлику. И все-таки в эмиграции поначалу оказался настолько потерянным, что сам оказался на примитивных курсах. Но академические дисциплины – это еще объяснимо. А всякие школы бизнеса напоминают мне анекдот: «Молодожены приходят к врачу за инструкцией, как зачать ребенка. Тот трахает невесту и спрашивает: – Теперь понятно? – Понятно. Когда в следующий раз приходить?». Меняла Юра Смаль рассказывает о ком-то на базаре: «Сначала взял фальшивый доллар, потом пятьдесят граммов меди по цене золота. Дураки здесь не выживают». И даже в академической области. У кого-то в предисловии к учебнику топологии я читал: «Лучший способ выучить математику – это делать математику». Начинающий художник Дима Кузниченко говорил: «У нас Репинку не любят. Ценят, когда ты сам». Хоть поначалу и проучился там со мной первые пару лет, потом готовился в студии при Худпроме и поступил. То есть совсем без учебных заведений обойтись трудно. Важно, что ты надеешься на себя, основываешь все на личном фанатизме и пользуешься заведением активно, а не ждешь бумажки, распределения или пока тебя научат. Перед аспирантурой Шабанов не читает моего отчета, рождая во мне обиду. «Написали – и ладно. Вижу: много формул. Теперь переходите к делу. Если зацикливаться на школьных задачах, вечно останетесь школьником».
Борис Гарбузов.
Супружеские годы
Судьба мне кольцо нацепила
Как диковину,
Крестом осенила,
До ворот проводила
Да пришпорила:
– Иди, Боря, поспешай,
Добеги, не оплошай.
И я, беспутный, кепку надвинул
Да рот разинул.
Иду, зеваю,
Ворон считаю.
За пасом фляга,
Хмельная брага,
Старые очки,
Книга да пятачки.
Борис Гарбузов, 1986 год.
Жене
У меня Наташечка – кошечка и только.
Очень люлит рыбку, лапкой гладит нос.
На звонок откликнется, но в глазок не смотрит
И боится трогать черный пылесос.
Борис Гарбузов. 24.11.1986.
«Он возвращался, пройдя все мосты»
Он возвращался, пройдя все мосты,
Он был готов для второй мечты,
Он хотел ее видеть так же близко, как ты.
Борис Гарбузов. 01.1987.
Question
Nata, Nata, tell me please,
Have you had enough to love
And to kiss?
Борис Гарбузов. 11.1988.
Будь счастлив, Господи
Будь счастлив, Господи,
Живя на небеси.
Паси овец и стереги природу,
На землю шли целительную воду,
Но у меня прощенья не проси.
Борис Гарбузов. 11.1988.
Подражание Франсуа Вийону
Написано в подражание серии вийоновских баллад типа «От жажды умираю над ручьем». Первые пробы были сделаны еще в восьмидесятых во время студенческих поэтических состязаний с Андреем Бахтигозиным. (Примечание автора во время переиздания 5 октября 2003).
Люди, движимые ленью,
Мед, несущий диких пчел,
Стулья, брошенные тенью,
Темно-серый ореол.
Ближе к ночи солнце всходит,
И чету окрестных школ
Инспектировать выходит
Господин Гребенщиков.
В этих школах смех и дружба
Без корысти и плетей,
Тьма диковинных игрушек,
А в тетрадках у детей
Люди, движимые ленью,
Мед, несущий диких пчел,
Стулья, брошенные тенью,
Темно-серый ореол.
Гарбузов Борис. 1990.
Your lips are pink, your eyes are blue
Your lips are pink, your eyes are blue,
You always know, what to do.
Борис Гарбузов, 20.02.1990.
Радость моя безотрадная
Радость моя безотрадная!
И эта свеча
Как лампочка Ильича…
Обокраден я.
Борис Гарбузов, 11.06.1990, Валуйки.
Как я предал ребенка
В этой заметке мне по многим отзывам удалось отойти от наносной замысловатости стиля. Немудрено, ведь с ребенком у меня связаны самые глубинные чувства.
Я привел его первый день в садик. Года в 3-и. Воспитательница сказала оставить поиграться и тихонько уйти. А что может быть более предательским? Мы часто так делаем. Он был свежий, наивный, непуганый, небитый, необманутый. Он источал обаяние и любовь. Он светился. Он пошел к деткам, взял машину и кому-то показал пальчиком на что-то. Я вышел. За дверьми я постоял и, по-моему, дождался-таки его плача. Может, и нет. Я забыл. Все равно я знал, что он будет. Я считал себя правым, приучая его к обществу. После этого он уже не шел в садик беззаботно. У него уже был рефлекс страха и унижения насилием. Его там бросали с чужими людьми, которые не были с ним так открыты и ласковы. Его предавали. Те люди, которым он стал доверять, имели какие-то свои цели, расходящиеся с ним и непонятные ему. Мне это вспоминается всю жизнь, как очень щемящее. Потому что он все время рядом, он живое воспоминание. Он вытеснил это, он об этом не говорит, но он тоже задним чувством это помнит. Помнит также обманы советских дантистов и нас, держащих его на этой жестокой неустроенной процедуре. В Канаде он с месяц привыкал к нормальным дантистам. Детский плач особенно чувствителен. Его понимают животные.
Борис Гарбузов, 3 апреля 1999 года.
Эластичный бинт
Это самый запомнившийся мне стих Майка Левина. В результате я его перевел, а ленинградка Катя Савостьянова даже всунула кому-то обыграть как песню. Самой песни я, признаюсь, не слышал.
“Elastic Band” by Mike Levin and its translation to Russian by Boris Garbuzov
elastic band
(an epithet to tom gaudette)
i missed his funeral in the turmoil of my own existence
hurrying on, trying to succeed in some small avenue
graded for the eventuality of being free (-to work)
to cultivate my own garden
,i missed his funeral and being that am haunted by his shadow
very few knew his name yet most knew his style
he jiggled and rattled in his backwards chariot
they put him there many years before
side effects strattling his existence shattering his resistance,
batterings in the alleys as he lay crumpled
ill treated by the brats of ‘today’
,i missed his funeral and shed a tear
and they tried to knock me down
but i only stood up yes i only stood up
though i am on shaky rattled legs
yes, only stood up only stood up
and thought of those rubber bands
that he used to fix to his chair.
Michael Levin
Эластичный бинт
(слово по Тому Гадету)
Я пропустил его похороны в круговороте своего существования,
Спеша вперед, стараясь преуспеть по некой малой авеню,
Оценен по возможности свободы (– в труде),
Чтобы растить свой сад.
Я пропустил его похороны, теперь гоним и настигаем его тенью.
Немногим он знаком по имени, скорей по стилю.
Как он гремел своей каретой задним ходом,
И корчился, туда посажен много лет назад.
Побочные эффекты съели плоть, сломили волю и сопротивленье.
Калекою лежал в аллеях, битый,
Поруганный Гаврошами «сегодня».
Я пропустил его похороны и обронил слезу.
Они меня пытались растоптать,
Но только я стоял, стоял насмерть,
Хотя и на трясущихся ногах.
Да, только я стоял насмерть
И думал о резиновых бинтах,
Какими он скреплял свою коляску.
Майк Левин в переводе Бориса Гарбузова, 25 апреля 1999 года.
Открываю дискуссию о североамериканском феминизме
(Из привановского архива)
Я долго не решался начать говорить о североамериканском феминизме. Мешали стеснения, сомнения в наличии почвы, ограниченность гуманитарного кругозора. Отсюда не находилась и форма. В состоянии такой неуверенности я обычно прячусь за авторитеты. Последнее время я пытался следовать фрейдистской публицистике Парамонова, эксгибиционистскому анэстеблишменту Лимонова и поэтическо-митьковскому стёбу Гребенщикова. В данном случае я не мог выбрать Парамонова по вышеуказанной кругозорной причине, усугублённой почти полным неприятием местного телевидения. К тому же мутила ситуацию солидаризация с феминистами самого Парамонова. Лимонов казался идеальным кандидатом, но 90% аудитории Привана в прошлом выказали к нему враждебность, и я не мог позволить себе следовать эксгибиционизму до конца в столь щекотливом вопросе. Поза и среда Гребенщикова не имели ничего общего с обсуждаемым вопросом. Я и сам не находил в нем ничего поэтического.
И вот, когда на днях в моих руках оказался томик Шукшина, мне защемила сердце мысль о собственной идентификации с его типичным героем, интеллектуально обреченным трактористом, мучимым литературными открытиями. Такой самоиронический аспект показался мне достаточным прикрытием. К тому же, я выбрал форму дискуссии, и теперь мне не стыдно, если после этого вступления получится лишь пару слов содержательной части.
В конечном итоге нынешнее лицо «феминистского» социального уклада сформировано и контролируется мужчинами. Власть предержащими. В ключе этого тезиса я и предлагаю посмотреть на происходящее. То, что в результате страдают сами представители власти, как тот же Клинтон, вполне закономерно. Через двадцать лет коммунистического террора он тоже распространился на своих. То, что сходило Кеннеди всю жизнь и Клинтону в начале карьеры, становится все затруднительнее. Это уже не времена хиппи. Что права женщины на самом деле не волнуют основных игроков, по-моему достаточно очевидно. Но женщина стала мощным орудием игры. Если Кеннеди устраняли пулей, Хрущева мирным заговором, то Клинтона пытались женщиной. Это серьезный урок самому клану западного Зазеркалья.
Михаил Армалинский (www.mipco.com) в недавних заметках о проституции и поддержке Клинтона против феминистов, несмотря на популистско-коммерческий характер заметок, метко замечает символичность момента. Показательно, мол, отстоит ли Клинтон право сильного, или спрут уже опутал американское общество. Он же привлекает внимание к фундаментальному статистическому факту повышения роли женщины в период отсутствия войн, что весьма характерно для Северной Америки. Это я могу использовать для объяснения начала использования женщин в большой игре. Здесь же следует искать корень выгоды усиливать и подстрекать женщину против мужчины, а не наоборот. Второй причиной такого акцента является политический резон усиления менее социально активной и агрессивной половины. Некая гарантия от вооруженных группировок и революций.
Приведу несколько фактов, иллюстрирующих такую политику. Они почерпнуты в основном из повседневного общения и некоторого личного опыта. Я сам недавно прошел через развод. Следящие за новостями могут существенно украсить этот список. Итак, в любом бытовом семейном конфликте полиция поддерживает женщину. Даже если она будет стрелять из автомата. Она остается в общем доме, а мужчина увозится до дальнейших разбирательств. В средствах массовой информации идет постоянная травля любой сексуальной активности. Прилизанная коммерческая порнография нападкам не подвергается. Это их бизнес. В нескончаемых интервью женщинам подсказывают формулировки для интерпретации любого общения как сексуального нападения. Это ни в коей мере не закреплено законодательно. Зачем? Достаточно обычной административной практики. При разводе женщина имеет равные с отцом права на ребенка. Но ей в большинстве случаев обеспечен бесплатный адвокат от Лигал Эйд. И много чего еще. Позиция ее усилена настолько, что борьба почти бесполезна. Все началось с вышеназванного способа разбирательства конфликта. В любой момент также можно заявить об изнасиловании. Обучение уже проведено.
Это средства. Теперь о целях. Цель политическую я уже вскользь назвал. Среди экономических явно видна их выгода в расшатывании семей. Раньше платили один рент, теперь два. Они настолько об этом заботятся, что заявления на развод принимают только после года проживания по разным адресам. Эти деньги могли быть сохранены на некие не контролируемые ими цели, истрачены на детей. Теперь дети недополучат этих денег и родительского внимания, что скажется на их образовании, карьерах. Правильно. Снижена конкуренция для их детей. Одинокие люди проявляют себя гораздо лучшими клиентами их развлекательной индустрии. Они также намного более зависимы и управляемы. Потом, сама женщина какое-то время при необходимости становится более доступной для обсуждаемых игроков перед тем, как быть выброшенной на свалку. А стереотип поведения будет передан детям с воспитанием и самозакрепится. Выгода для адвокатского клана весьма тривиальна и не требует детального обсуждения.
Тезис Армалинскго частично объясняет, почему псевдофеминистские методы возможны именно в стабильных развитых странах. Их неэффективно осуществлять в условиях постоянных военных конфликтов, отсутствия законодательной системы и полного обнищания людей. Там существуют другие методы, порой гораздо худшие. Кормежка администрации происходит большей частью по линии неприкрытого воровства, тривиальных взяток и смыкания с бандитизмом. Но это уже тысячу раз разобрано. Так же по-разному кормятся два рассматриваемых типа государственных машин с проституции, весьма важного для анализа рассматриваемого вопроса явления.
Но, думаю, остановлюсь на первой порции. Вижу, что за Шукшина я по-настоящему не сумел ухватиться. Слишком пока непривычно. Предлагаю продолжить дискуссию одновременно в Монологе и Диалоге в зависимости от величины и характера постингов.
Борис Гарбузов, 20 мая 1999 года, Ванкувер.
Приподняться над бытом
(Из привановского архива)
В последнем выпуске рубрики «Русские вопросы» под названием «Весёлые вдовы ЛЕФа» Борис Парамонов так трактует поэтов лефовцев, вдохновлённых революцией и исчерпавших ее: «…Всё это списывалось на нэп: мол, люди, искренне приветствовавшие революцию, были травмированы зрелищем частично реабилитированной мелкобуржуазной стихии. Я не думаю, что богатый ассортимент продовольственных товаров и всяческой галантереи так уж травмировал Маяковского или Асеева. Но травма была, это факт. И не галантереей расстроились, а тем несомненным фактом, что революция не сумела ни на йоту изменить, не то, что ликвидировать самую будничность существования, самый его физический состав. Что, грубо говоря, не исчезла необходимость есть, пить и совокупляться. А ведь надежда на это была, вот в чем дело».
Вот так и братик мой Женя хочет, с его слов, приподняться над бытом, уча французский и стремясь врачевание в Питере сменить на заграничную аспирантуру. Однако, это возможно лишь с обретением силы. Денег, славы, власти… И еще. Я писал в заметке «Бегство от куртуазности» о витках культурного развития как о втягивании в эстетический обиход новых слоев грязи. Есть ли здесь связь с парамоновской мыслью? Если понять грязь как еще непознанное, неокультуренное, неструктурированное. Сделать из быта миф. И когда миф ветшает, чем же лучше заместить его, из чего сделать новый, как не из противостоящего ему? Из того, что его разрушает? Надо же, можно было воспеть будничность настолько, чтобы мистифицировать пролетариат, работяжную профессию, мазут под ногтями, когда труженик мифа бежит от рутинной службы, как от пожара? И становится страшно. Очередь какого мифа наступит теперь, в век демократии, психоанализа и желудка? Кто освободит от Голливуда и интернетного сора?
Борис Гарбузов, 09.1999.
Поход на «Лебединое озеро»
(Еще раз об искусстве и грязи)
Привановская публикация времён даунтаунского бэчелора.
Когда она на сцене пела,
Весь мир в восторге был от ней.
Она соперниц не имела.
Подайте милостыню ей.
(Беранже, если не изменяет память)
Сегодня я успел-таки сходить на «Лебединое озеро», последний день представления торонтовской Национальной Школы Балета. Еще позавчера я на заднем дворе театра поговорил с балеринами и был немало озадачен тем, что они курили, были одеты неряшливо, в полуспортивный хлам. Те же холщовые штаны и кроссовки, за которые я так ненавижу мир программистов, в который попал уже два года тому назад. Я размышлял о спортивной карьере сына, которого неделю назад отослал бабушкам в Харьков на очередное небольшое обучение в советской школе. Выяснил, что в балете выступают в основном до тридцати лет, зарабатывая немного, потом учительствуют или полностью меняют профессию. Сегодня я пребывал в прекрасном расположении духа после тренировки, а потом субботней подработки. Единственное, мне пришлось посидеть за машиной заказчика, что вызвало у меня судорогу брезгливости от пыли и беспорядка в его офисе.
Вот я уже затрагиваю тему грязи. Она совсем не похожа на грязь, анализированную мною в «Бегстве от куртуазности» как предметную и поведенческую неокультуренную доселе субстанцию, втаскиваемую художником в его эстетический универсум. Это грязь вонючих домиков на Ист Сайде, построенных полвека назад, это цвет кожи бомжей на Хейстинге, это прожигание жизни, это старение, это лень и трусость, это депрессия. Это убогая коммуникация на чужом языке, это неудача и потеря. Это нереализованность. Это болезнь. Это одичание в телефонной будке. Это не слова мои, это натуральная мерзость на компьютере и столе с клубами налипшей пыли, какая-то шерсть на стульях, эти дебильные местные болоньевые рюкзачки, брошенные в углу, немытая тарелка и кулек от сухих бутербродов, провода… Вот, заглядываю сейчас в его кабинет, вернувшись с представления. Пол в желтых крошках. Под столом велосипедный шлем и полотенце в пятнах. А весело при этом! Вот я уже окультурил и воспел его грязь. Она ведь соседствует с деньгами, которые он мне заплатил. А я их трансформировал в чистую квартиру, спорт, будущую поездку в Совок, любимого сына. Как, право же, многообразна природа!
Я не успел зайти переодеться и вошел в театр в красном спортивном костюме, ощущая себя то ли Эйсом Вентурой на чинной вечеринке, то ли Челентано в «Блефе», то ли Эдичкой, декламирующим свой монолог, шагая по нью-йоркскому проспекту. Мне хорошо. Почему я раньше здесь не бывал, а все проходил мимо театра, равно как мимо подвалов с черепами на Гранвиле, геевских клубов на Дейви, проституток Елтауна или пустынных хайвеев Суррея? Я не был в театре, потому что было совсем мало денег? Не знаю. В антракте я заглядываю в оркестровую яму. Разноплеменная братия музыкантов в черном. Старая одутловатая китаянка почесывает голову, не выпуская смычка. Опять эти ненавистные куртки с надписями «Тайга» и «Маунтин эквипмент», сваленные в кучу на дальнем столе. Снова гаснет свет, я сажусь в первый ряд на чужое место и смотрю на чопорного дирижера, представляя, как он возвращается в, быть может, одинокую квартиру на Кицелано. В глянцевой программке я не нашел ни первоначального хореографа, ни сюжета. Знаю лишь, что музыка Чайковского. Поэтому слабо понимаю происходящее. Мне не нравится, что многие персонажи одеты в балахоны, символизирующие, должно быть, лягушек. Я интересуюсь танцем. Все действие для меня слишком громоздко. Я еще не отвык от математической простоты и до сих пор не люблю технических книжек. Если бы я, продолжая свой сон, стал бизнесменом, то выбрал бы чистые финансы. Без складов с железяками.
Хотелось бы остаться в этом превосходном настроении, обходя и не вступая в грязь. Жить на сцене. Да не на этой с щербинами в паркете. Что-то не то лезет на язык. Я не могу поклясться уважаемому читателю, как Джиокомо Казанова, говорить только правду, хоть так бы хотелось. Вот, кстати, пример жизни на сцене. Почему он мог говорить правду, причем так спокойно и нараспев? Потому, что его правда красива? Да нет. Просто он сильнее. Пока. Я вот снова воодушевился. До времени умирающий отец его взял с жены клятву не обучать детей для сцены, что было честно исполнено. Но все равно для меня судьба Казановы – это «взаправдашняя» сцена из жизни. Как еще она могла сложиться у сына актеров, наделенного удачей и гениальным пером? Но, будучи баловнем в любви и деньгах, умер он в одинокой бедности. Мне не хочется об этом думать. Не знаю средства от бедности, но от одиночества можно легко застраховаться продолжением в детях. Вот как Вертинский. Или я, что ли? Так что жить вдали от грязи физической, имея с ней дело лишь в обобщенном артистическом смысле, – вполне осуществимая цель.
9 октября, 1999 г., суббота.