Элегия

   Спич Мюнхгаузена многократно прерывался аплодисментами, которые он из скромности пытался остановить поднятой рукой, но они только усиливались… В конце спича произошли громкие рукоплескания, переходящие в овацию. Хрустальные подвески люстры пришли в движение, как будто солидаризируясь с присутствующими в их восторгах, которые всё нарастали – до такой степени, что люстра начала раскачиваться, а свечи – подмигивать, посуда в шкафах – дребезжать и подпрыгивать, столы – двигаться, громадная зала монолитного здания трактира – гудеть … Всех присутствующих – в том числе стенографиста и собак – охватили неизъяснимые экстаз, эйфория и катарсис. Все встали, и даже – собаки. Раздались многоголосые крики: «Ура», «Браво», «Многая лета», «Гром победы раздавайся», «Мюнхгаузена – в канцлеры» (все – на немецком). Собаки залаяли и завыли (разумеется, тоже на немецком)… Оркестр на антресолях давно громыхал ораторией Свиридова на слова Маяковского: «Во весь голос», но его невозможно было расслышать за шумом всеобщего счастья и веселья, как присутствующих в трактире, так и присоединившихся к ним миллионов жителей по всей Земле и на Луне, которые со слезами умиления на глазах слушали спич Мюнхгаузена в прямом эфире: по радио, телевидению и в интернете… В общем, как напишет потом некий А.С. Пушкин, ставший известным и знаменитым поэтом, но прославившийся благодаря исключительно одной прозаической фразе в повести: «Капитанская дочка» в связи со спичем Мюнхгаузена и вселенской реакцией на него:

«Сделалась метель».

В разделе «Публицистика» того же журнала Комдив подошёл к Новому году с другой стороны:

   Логичный новогодний лозунг

   Господи мой Боже,

   зеленоглазый мой!

   дай же ты каждому,

   чего у него нет…

   дай всем понемногу…

   И не забудь про меня.

   (Б.Ш.Окуджава. «Молитва»)

   31-го декабря, в предстоящий год под бой курантов и бокалов закричат: – С Новым годом, с новым счастьем, с новым здоровьем… Повсеместно, традиционно. Однако, если посмотреть на этот лозунг вооружённым глазом, то можно увидеть не только «одну звёздочку» (известно, что «лучше, конечно, пять звёздочек»). Значит, предыдущие «счастья» были не то? К тому же, счастье – это не вечность – очевидно и не вооружённым глазом. Что это за пожелание?.. А – здоровья? Людям, которые пьют, едят, поют и пляшут? Желать здоровья следует больным. С Новым годом – это последовательность, оправданная календарём. Но чему ж тут радоваться – будто это мы сделали себе подарок? «Замечательное» в подарке только то, что «вот и стали мы на год взрослей». И – к пожеланию (как говорил Чиа Дао ду: – Резко врезать и резко закусить). Пусть наше останется с нами. (Новые годы приходят и уходят, а мы остаёмся пока). И не надо много денег. Пусть будет достаточно. Пусть наше останется с нами, «и никаких гвоздей, вот лозунг…».

   Кстати, сочинял Комдив не всегда один, иногда в соавторстве с Закруткиным – они же оба были аборигенами клуба «Сермяжная правда». Но, как сказал Борис Бабочкин в образе Чапаева: «хуже, Петька, хуже». Например, упомянутая в халате, написала отзыв на один из его рассказов. Она предложила заменить местоимение «он» на «я», хотя именно это и не нравилось Василь Иванычу – не потому, что буква была последней в алфавите, а наоборот, она казалась ему категорически нескромной. Надо пояснить, что, кроме работы, дававшей ему хлеб насущный, он иногда поддавался соблазну авторства и забрасывал свои бессмертные литературности в терпеливый интернет. Это было для него, как передохнуть (ударение на «у»). Случалось и Закруткин печатался, однако его статьи публиковались в научно-производственной «Промышленной энергетике», и он получал даже гонорары. Конечно, оба они были дилетантами, как и другие в «Сермяжной правде», хотя в членах состояли и несколько профессионалов, в т.ч. Клеопатра Львовна Шумская, назначенная там «классной дамой», и другие – не для плагиата непосредственно, а ленясь читать выходящие апериодически альманахи клуба, но какую-то корысть возможно получали или сравнивали. Типография издательства печатала и клубные произведения малыми тиражами: в библиотеки издательства и самого клуба – бесплатно и по заказу всем желающим – уже с оплатой по прейскуранту. Можно добавить, что самые-самые мыслеобразы рождались у Комдива, не всегда в позе «Мыслителя», а обычно в горизонтальном положении. И прецеденты были: говорят, Флобер вдохновлялся запахом прелых яблок, Россини сочинял лёжа… (Возможно, похожее было и у Закруткина, который из-за падения сердечного верхнего давления и удара электрическим током несколько раз падал, ударяясь головой. А до этого, в восьмом классе школы директор Бахтин Василий Тихонович как-то сказал по его поводу: «Умная голова, но дураку дана». Директор, конечно, не Чиа Дао ду, но позже Закруткин встретил такую же фразу у Шолохова по поводу Валетки, кажется, в «Донских рассказах»). И немыслимый мыслительный процесс уносил обоих в такие эмпиреи, что они казались себе не то, что уж прямо-таки, но категорически с надеждой.

Через несколько дней, к Комдиву в горизонтальном положении, прошмыгнул мыслеобраз, никак, впрочем, не связанный с предыдущими. Кстати можно добавить к характеристике Комдива из аннотации к «Фрейду» Ж-П.Сартра: «Он набрасывает основы некой другой литературы, освобождённой от образа и иконы».

   Отступление в сублимацию

   Василь Иваныч как-то откопал – буквально, по его чистосердечному признанию – нечто. Бульдозерами освобождали от частных домов на слом территорию под строительство очередного торгово-развлекательного центра «Де-Жанейро», хотя город был уже заставлен такими «Бразилиями», где много, много обезьян. В обеденный перерыв, задумчиво бродя по результатам своей геростратовской деятельности и жуя бутерброды – размером с буханку, Комдив споткнулся обо что-то. Остановился, пнул сапогом. Это оказался коричневый ящичек с замком-защёлкой, как будто мастера Брамса, напомнив бессмертное произведение Ильфа и Петрова. Заинтересовавшись, Комдив присел и вытащил «Брамса» из-под обломков прошлой жизни. Ящик местами был изъеден мышами и временем – надо полагать, пребывая на чердаке одного из разрушенных домов, переходя вместе с домом от одних хозяев к другим. Комдив тут же определил, что ящик не пустой – там что-то погромыхивало, он стёр рукавицей слой мусора и пыли с крышки и, чихнув, открыл. Внутри в замшевом чёрном мешочке не оказалось бриллиантов (прошу пардону у тех, кто их ожидал), там был диск, переливающийся на солнце всеми цветами радуги. Как это ни противоречило железному лозунгу на бульдозере, Комдив был любопытным завсегдатаем книжных развалов, и шкафы его большой домашней библиотеки ломились не только от технической литературы, но и беллетристики, в т.ч. классики – отечественной и зарубежной. Вернувшись с находкой к своему кормильцу, заинтригованный, он осторожно своими «клешнями» вложил ящичек в полиэтиленовый пакет от тормозка и аккуратно опустил в карман чехла позади спинки сиденья. Едва дождавшись конца светового дня, Василий бегом поставил бульдозер под навес строительной площадки, забрал пакет, свистнул охране, втиснулся кое-как в свою неубиваемую «копейку» и, с вожделением поглядывая на пакет на соседнем сиденье, помчался домой, не заезжая в гараж. Подъехав в сумерках к дому и оставив машину во дворе, он поднялся к себе, положил свёрток на кухонный диван, а сам полез в душ. Покончив со смыванием пыли и пота, достал из пакета ящик, оттуда – мешочек, из него – диск, протёр осторожно салфеткой и оставил пока, прислонив к ящику. Потом перекусил яичницей на помидорах с колбасой, запивая приготовленным заранее, согласно телепрограмме, к футбольному матчу (хоккей он не смотрел, т.к. не успевал взглядом за маленькой шайбой), попил чайку и одновременно, дрожащими от волнения пальцами громадной пятерни с трудовыми мозолями, кое-как вставил диск в дисковод своего ноутбука. Уже беглое знакомство с содержанием задержало не только его внимание, но, пожалуй, остановило бы и его бульдозер, несмотря на железный лозунг. Комдив отказался от соответствующего пива, лицезрения по телевидению, как «22 бугая» катают по полю один мяч, и озадаченно приступил к подробному чтению. Текст на диске сохранился, несмотря на мышиное варварство и происки времени. Василий читал до первых петухов, увлекаясь и удивляясь. Иногда всё-таки прикладывался – из-за пересыхающей гортани – к баклажке с пивом. Чуть не опоздал на работу. Учитывая содержание прочитанного, несколько дней пытался было поискать возможных хозяев найденного «клада», но, как говорится, – «иных уж нет, а те далече». Дело печальное и обычное: старшие поумирали (может они и были теми хозяевами или даже авторами текста на диске), а молодёжь поразъехалась – домик был забыт, как старый слуга Фирс в «Вишневым саде», а о ящике, может быть, «наследники» и не подозревали. Вспомнив, Василь Иваныч, зайдя по-соседски к Закруткину, предложил предать гласности случайность, как в своё время Максим Максимыч в «Герое нашего времени». Закруткин, приняв с интересом это «рационализаторское предложение», совместно с инициатором придумали название, изменили имена и некоторые ситуации, что-то удалили, кое-что добавили. Таким образом, вещь приобрела отдельную от оригинала не авторизованную самостоятельность. К слову сказать, название книги было обусловлено тем, что всё, созданное человечеством, а может быть и бог, является результатом сублимации – под этим названием – с добавлением слова «вариант» – книжка и была опубликована впоследствии издательством.

1.3. Клеопатра Львовна Шумская, «Суламифь», Куприн и Бунин

   Пути Господни неисповедимы.

   (Библия. Посл. к Рим. 11:33)

   Шумская – «дама, приятная во всех отношениях», несколько старше тургеневского возраста (Чиа Дао ду говорил, что возраст женщины можно определить по длине каблука её туфель – увидим в главе «Фарфоровая чашечка»), светлая шатенка с серыми внимательными глазами – вовремя, как говорят специалисты, защитила диссертацию – в 28 лет, знала несколько языков – разумеется, кроме русского, побывала за границей и замужем, работала редактором в издательстве «Вешние воды», курировала «Сермяжную правду», читала лекции в местном университете – «преподдавала», как шутили весёлые студенты, была хороша лицом и стройна телом, продуманно одевалась и чувствовала на себе внимание не только ректора университета. В тоже время, это современный образ Веры из «Героя нашего времени», за которой мчался, загнав коня, Печорин, как за недостижимой и замечательной мечтой. А в русских сказках Шумская – Елена Прекрасная и Елена Премудрая «в одном флаконе», у неё один, пожалуй, недостаток – она не мужчина, и потому имеет особенности, присущие дочерям Евы – это и замечательно. Как показало время, которое никого не лечит (по мнению Чиа Дао ду), в просвещённой и независимой Клеопатре стала накапливаться «критическая масса» тёплого отношения к Комдиву, даже отчасти к его профессиональному «парфюму», на который клюнет и столичная гостья (об этом – в главе «Делегация столицы»). Как-то Шумская задержалась в издательстве, когда другие работники уже ушли. Внизу ещё работало кафе и занял место у входа ночной дежурный. Шумская закрывала дверь кабинета, и здесь же, как рояль в кустах, оказался Василь Иваныч. Он молча зажал Клеопатру в угол, крепко обнял, что она не смогла свободно вдохнуть и также поцеловал. Кто-то опять скажет: это цинично и натуралистично. Ну что же делать – бывает, Комдив даже написал с Закруткиным рассказ по мотивам. А Шумская инстинктивно выпалила, как того велит традиция:

– Вы что?.. – Но к выходу они спускались практически рядом – лестница-то одна. Выйдя, пошли к своим машинам: она – здесь же, на Тургенева, у входа в издательство – льгота, он – перпендикулярно, на Салтыкова-Щедрина.

– Василь Иваныч, – позвала Шумская, что стало неожиданностью для Комдива, – подойдите, пожалуйста. – Он с опаской вернулся. – Ближе. Ещё ближе… Ладно, ступайте. – С сожалением махнула рукой Шумская. – Спокойной ночи…

– Спокойной ночи… – Ответил Комдив. Они сели в свои машины и поехали домой – каждый к себе. Хотя казалось бы по сюжету Шумской следовало бы обнять посягнувшего Комдива, а Комдиву – прочувствовать и повторить свой демарш, третий раз – контрольно в лоб, но: улица Тургенева, отсвет окон кафе и свет стилизованных фонарей. А дальше? «Будем посмотреть» – пообещал Чиа Дао ду.

   У себя дома Шумская прочитала компиляцию Комдива «Суламифь», прониклась, забыв о некотором присущем автору цинизме и железном лозунге, но не рекомендовала к публикации – хотя бы и с иллюстрацией Natha Truneva – русской художницы, живущей во Франции, из-за большого объёма цитирования, создающего впечатление пересказа.

   Куприн и Бунин

   Суета сует и томление духа…

   (Библия. «Книга Экклезиаста. 1:2, 1:14»)

   Всё проходит…

   (Соломон)

   Некоторые не понимают природной одарённости, лошадиной трудоспособности и неистребимого любопытства и желания испытать всё на себе, Куприна. И во мне просыпается иногда желание почувствовать, как того хотел, милый сердцу, часто пьющий Куприн («Если истина в вине, сколько истин в Куприне»). Вот что писал он о своих желаниях: «Я бы хотел на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой, или побыть женщиной и испытать роды…» и «Господи, почему и мне не побыть ямщиком. Ну хоть не на всю жизнь, а так, года на два, на три. Изумительная жизнь!».

   «Образ любви» – царский, ветхозаветный, возможно, недостижимый и непостижимый. Замечательный русский писатель Александр Иванович Куприн, как Иван Поддубный, Иван Заикин, Владимир Гиляровский – в беллетристике и жизни…

   Положи мя яко печать на сердце твоём,

   яко печать на мышце твоей:

   зане крепка яко смерть любовь,

   жестока яко смерть ревность:

   стрелы её – стрелы огненные.

   (А.И.Куприн. «Суламифь»)

   В 1909 году Академия Наук присудила Куприну – вместе с И.А.Буниным – Пушкинскую премию. (Тогда – это Академия Менделеева, Мечникова, Толстого, Короленко, Стасова, Горького – его членство было отменено Николаем Вторым, Чехова…). Но что такое Бунин по сравнению с Куприным – эстетствующий барин, бывший сотрудник «Орловского вестника» и лауреат Нобелевской премии по литературе?.. Назначенец Нобелевской по политическому соображению, так же, как Пастернак, Солженицын. Что написал так и не окончивший гимназию Бунин: незаконченный автобиографический роман «Жизнь Арсеньева» (в котором автор с симпатией и грустью сочувственно пишет о поколении помещиков из культурного дворянства, о старых господах), рассказы о несчастной и трагической любви: «Митина любовь», «Тёмные аллеи», преувеличенный «Солнечный удар», злопыхательские, «закусившего удила филистера», «Окаянные дни», перевод двадцати двух главной, со вступлением и эпилогом «Песни о Гайавате», ностальгические «Антоновские яблоки»… Горький так отзывался о творчестве периода рассказов Бунина (до революции 1905г.): «Не понимаю, как талант свой красивый, – как матовое серебро, он не отточит в нож и не воткнёт им куда надо». Лев Толстой пишет о Куприне: «Я самым талантливым из нынешних писателей считаю Куприна. Куприн – настоящий художник, громадный талант. Поднимает вопросы жизни более глубокие, чем у его собратьев». Бунин умер в Париже 8 ноября (на следующий день годовщины революции, не принятой им – «…отмщение и аз воздам…» (к Римл. 19:21) в 1953г.

   Справедливости ради надо отметить один абзац в «Жизни Арсеньева» («Юность», книга первая, третий абзац), который может показать Бунина, как писателя: «У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своём возрасте, – тем более, что я ещё совсем не ощущаю его бремени, – и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть. Не рождаемся ли мы с чувством смерти?».

Куприн также был в эмиграции – почти одновременно с Буниным – осенью 1919 года он «перешёл советскую границу и стал эмигрантом», но через 18 лет, в 1937 году вернулся в Россию. «Эмигрантская жизнь – писал Куприн из Парижа – вконец изжевала меня и приплюснула дух мой к земле. Нет, не жить мне в Европах!.. Чем дальше я отхожу во времени от родины, тем болезненнее о ней скучаю… Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трёх минут разговора с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с владимирским плотником, с мещерским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка…». Бунин вспоминал: «Я как-то встретил его (в Париже) на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он… плёлся такой худенький, слабенький, что казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слёзы навернулись на глаза». Безысходная бедность. Куприн добавлял: «Сейчас мои дела рогожные… какой это тяжкий труд, какое унижение, какая горечь, писать ради насущного хлеба, ради пары танов, пачки папирос… Всё, всё дорожает. Зато писательский труд дешевеет не по дням, а по часам. Издатели беспощадно снижают наши гонорары, публика же не покупает книг и совсем перестаёт читать». Когда в 1957 году, по прошествии 19 лет после смерти автора, Гослитиздат выпустил шеститомное собрание сочинений Куприна тиражом 550 тысяч экземпляров – читатели расхватали их в несколько дней. Горький не однажды негативно высказывался о «Суламифи» Куприна, однако, Воровский относился к ней иначе, в статье о Куприне он писал, что повесть – «гимн женской красоте и молодости».

«Суламифь» (часть фрагментов Комдива)

   1

   «Царь Соломон не достиг ещё среднего возраста – сорока пяти лет, – а слава о его мудрости и красоте, о великолепии его жизни и пышности его двора распространилась далеко за пределами Палестины.

   2

   «Семьсот жён было у царя и триста наложниц, не считая рабынь и танцовщиц. Также разделял он ложе с царицей Савской, превзошедшей всех женщин в мире красотой, мудростью, богатством и разнообразием искусства в страсти; и с Ависагой-сунамитянкой, согревавшей старость царя Давида… На указательном пальце левой руки носил Соломон гемму из кроваво-красного астерикса, извергавшего из себя шесть лучей жемчужного цвета. Много сотен лет было этому кольцу, и на оборотной стороне его камня вырезана была надпись на языке древнего, исчезнувшего народа: «Всё проходит».

   3

И понял царь, что во многой мудрости много печали, и кто умножает познание – умножает скорбь. Всё суета сует и томление духа, – так говорит Екклезиаст.

   4

   Девушка в лёгком голубом платье ходит между рядами лоз… и поёт. Рыжие волосы её горят на солнце.

   Соломон произносит голосом, ласкающим ухо:

– Но зачем ты стоишь далеко от меня? Скажи мне твоё имя?

– Суламифь… Иногда я рою корни мандрагоры, похожие на маленьких человечков… Скажи, правда ли, что ягоды мандрагоры помогают в любви?

– Нет, Суламифь, в любви помогает только любовь.

   8

   «Семь дней прошло с того утра, когда вступила Суламифь в царский дворец. Семь дней она и царь наслаждались любовью и не могли насытиться ею.

   9

   «– Скажи мне, мой царь, – спросила однажды Суламифь, – не удивительно ли, что я полюбила тебя так внезапно? Чем ты так пленил меня, мой возлюбленный? – И царь, тихо склоняясь головой к нежным коленям Суламифи, ласково улыбнулся и ответил:

– Тысячи женщин до тебя, о моя прекрасная, задавали своим милым этот вопрос, и сотни веков после тебя будут спрашивать об этом своих милых. Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвёртую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины. …тысячи раз может любить человек, но только один раз он любит. Тьмы людей думают, что они любят, но только двум из них посылает бог любовь.

   11

   «Все части тела Озириса нашла Изида, кроме одной, священного Фаллуса, оплодотворяющего материнское чрево, созидающего новую вечную жизнь.

– Это ты, Элиав? – спросила царица юношу, который тихо вошёл в дверь.

– Все мои ночи будут принадлежать тебе. Ты знаешь пропуск. Ты пойдёшь сегодня во дворец и убьёшь их обоих! Ты убьёшь их обоих! – Элиав хотел что-то сказать. Но царица притянула его к себе и прильнула к его рту своими жаркими губами и языком. Это продолжалось мучительно долго. Потом, внезапно оторвав юношу от себя, она сказала коротко и повелительно:

– Иди!

– Я иду, – ответил покорно Элиав».

   12

   «И была седьмая ночь великой любви Соломона. Странно тихи и глубоко нежны были в эту ночь ласки царя и Суламифи. Глядя в окно на небо, Суламифь остановила свои глаза на яркой голубоватой звезде, которая трепетала кротко и нежно.

– Как называется эта звезда, мой возлюбленный? – спросила она.

– Это звезда Сопдит, – ответил царь.

– Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того как умрём? – спросила Суламифь.

– Тогда царь сказал:

– Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и вещество бессмертно. Человек умирает и утучняет гниением своего тела землю, земля вскармливает колос, колос приносит зерно, человек поглощает хлеб и питает им своё тело. Проходят тьмы и тьмы-тем веков, всё в мире повторяется, – повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообразном круговороте времени и вещества повторяемся и мы с тобою, моя возлюбленная. Это также верно, как и то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху морским гравием и бросим в него всего лишь один драгоценный сапфир, то, вытаскивая много раз из мешка, ты всё-таки рано или поздно извлечёшь и драгоценность. Мы с тобою встретимся, Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с восторгом будут стремиться наши сердца навстречу, потому что мы уже встречались с тобою, моя кроткая, моя прекрасная Суламифь, но мы не помним этого.

– Положи меня, как печать, на сердце твоём!..

– Не бойся смерти, Суламифь! Также сильна, как и смерть, любовь…

– Подожди, мой милый… сюда идут… Да… Я слышу шаги…

– Кто там? – воскликнул Соломон. – Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу тёмной фигуре с блестящим мечом в руке. И тотчас же, поражённая насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивлённым криком упала на пол.

Старший врач сказал:

– Царь, теперь не поможет ни наука, ни бог. Когда извлечём меч, оставленный в её груди, она тотчас же умрёт. – Но в это время Суламифь очнулась… Глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом прекрасная Суламифь:

– Благодарю тебя, мой царь, за всё… Вспоминай иногда о твоей рабе, о твоей обожжённой солнцем Суламифи. – И царь ответил ей глубоким, медленным голосом:

– До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор будет произноситься, клянусь тебе, Суламифь, имя твоё во многие века будет произноситься с умилением и благодарностью. – К утру Суламифи не стало. Царь же пошёл в залу судилища, сел на свой трон … и, склонив голову на ладонь, приказал (писцам, в тревоге затаившим дыхание):

– Пишите! «Положи меня, как печать, на сердце твоём, как перстень на руке твоей, потому что крепка, как смерть любовь, и жестока, как ад, ревность: стрелы её – стрелы огненные». И помолчав долго, сказал:

– Оставьте меня одного. – И весь день, до первых вечерних теней, оставался царь один на один со своими мыслями, и никто не осмелился войти в громадную, пустую залу судилища».

   * * *

   И будто услышал Соломон чей-то голос… Однако, это внутри него кто-то сказал циничные слова, будто высеченные на тыльной стороне камня старинного перстня на указательном пальце левой руки Соломона: «И это пройдёт»… Но по мудрости своей подумал вслух Соломон, будто высек слова на камне перстня своего, носимого на указательном пальце левой руки: «Ничто не проходит»… Если бы Куприн написал только «Поединок», «Гранатовый браслет» и «Суламифь», он уже оставил бы своё имя в изящной словесности. После Куприна можно уже и не читать Ветхий Завет – он весь в его «Суламифи». При этом, в ветхозаветной «Песнь песней» Соломона и в 12-и главах эротической сказки Куприна больше чувства и аромата жизни, чем в неразделённости взаимоотношений у Бунина. «Суламифь» – это плотский вариант «Гранатового браслета».