Конформист. Записки провинциального журналиста о времени, профессии и о себе

Встреча с профессией фотографа

Я учился в седьмом классе, когда тетя Сима, разбирая сундук с разным старьем и ненужными вещами из тридцатых годов, которые жаль выбросить, наткнулась на футляр от аппарата «Фотокор – 1». Где сам фотоаппарат, Сима не помнила, скорее всего продали в первые месяцы войны. Футляр она отдала мне, я в нем хранил какие-то свои мелочи, а потом поменял на подшипники для самоката. Кроме великолепного дорогого футляра от фотоаппарата, полезными для меня оказались небольшой фонарь с красным стеклом, коробка не использованных стеклянных негативов 9 х 12 см. Несколько пачек фотобумаги, пакетики с проявителями и закрепителями, разными химикатами. Нашлись и с десяток готовых негативов на стекле, на них снимки незнакомых Симе людей.

Все это богатство, которое Сима собиралась выбросить, я перенес к себе на новую квартиру. Первая реакция мамы, зачем принес этот хлам, своего мусора мало? Папа со старшим братом в детстве недолго увлекавшийся фотографией, посоветовал развести химикаты, и, если фотобумага полностью не испортилась, попробовать напечатать негативы, посмотреть, кто на снимках, может, там и брат мамы, который всё еще находился в ГУЛАГе.

Пользуясь его советами, я развел проявитель и закрепитель, заперся в ванной комнате, включил красный фонарь, достал фотобумагу, положил под негатив, включил на полминуты свет, а затем опустил бумагу в тарелку с проявителем. Не прошло и минуты, как началось чудо. На бумаге стало появляться изображение трех человек. Папа через дверь крикнул мне, чтобы я под краном помыл снимок, только потом положил в тарелку с закрепителем.

Так мое знакомство с будущей профессией фотографа состоялось не как у всех – с фотоаппарата, нажатием кнопки затвора, а с печати чужих снимков. Фотобумага, произведенная в год моего рождения, через 14 лет оказалась вполне пригодной для печати приличного вида снимков. В следующий сеанс я отпечатал и остальные негативы, около полутора десятков. Снимки неплохого качества мы рассматривали всей семьей, показали Симе. Никого знакомых не узнали. Сам процесс фотопечати так понравился, что я стал клянчить у папы купить мне фотоаппарат. Мама и тетя Сима поддержали, и мне купили за 90 рублей первый советский послевоенный аппарат «Комсомолец». Он выпускался с 1946 года и был разработан на базе немецкого среднеформатного двух объективного фотоаппарата 1930-х годов Voigtländer Brilliant. Размер кадра 6 х 6 сантиметров и первые несколько лет я печатал фотографии только контактным способом, пока родители не разорились на фотоувеличитель.

Через полгода мой «Комсомолец», заменил фотоаппарат «Любитель – 2». Зеркальный двух объективный аппарат, позволяющий наводить резкость будущему снимку, в отличие от «Комсомольца», где резкость достигалась умением определить точное расстояние до снимаемого объекта. В магазинах в конце 40 – х годов продавалась великолепная недорогая немецкая пленка «Agfa» и «Dekopan», фотобумага «Мимоза» в желтых пакетах, которые поставлялись в СССР по репарациям из Германии. Самостоятельно, без родительских советов, покупал и выписывал через «Книга – почтой» разные фотографические справочники и наставления, о которых узнавал из объявлений в газетах «Советская культура и литература», «Комсомольской правды» и других. Родители всю жизнь выписывали массу журналов и книг. На сочинения русской и советской классики, подписка не ограничивалась. В те годы газеты и книги были недорогими. Подавляющая масса книголюбов жила в коммуналках, и не имела возможностей собирать литературу. Пользовались библиотеками. Лишь с началом хрущевских реформ в строительстве, когда по всей стране начали возводить панельные пятиэтажки – хрущобы, люди въезжали в собственные квартиры, замаячили первые предвестники наступления книжного дефицита.

Продолжу о фотографии. Я приобрел аптекарские весы и теперь, не только пользовался готовыми пакетиками химикатов для обработки пленки и бумаги, но и сам составлял растворы для работы из отдельных химикатов, благо в магазинах все их можно было купить. Из книг заинтересовался гидротипным способом цветной печати. Он оказался очень трудоемким и занимал много времени. Гидротипия – это печать с трех черно-белых негативов через соответствующие светофильтры и потом раскраска анилиновыми или другими красителями. Ко времени, моего увлечения, уже можно было обходиться без трех негативов, выпускалась многоцветная негативная пленка, которую следовало печатать через корректирующие светофильтры на специальную бумагу «Фотоцвет». Перед этим приходилось долго подбирать набор светофильтров по цвету и процентам пропускания. Мои первые цветные фотографии 50 – х годов получались не яркими и не контрастными. Помучившись несколько недель, я забросил это увлечение, сосредоточившись на черно-белой фотографии. В 70 – х годах, когда уже имел приличную дорогую аппаратуру и автоматические корректоры цвета при печати, я попытался вновь заняться цветной фотографией. Нескольких месяцев хватило, навсегда отбить желание. Тем более, с 1971 года до начала Перестройки, я получил редкую возможность получать по подписке главный журнал, всех фотолюбителей стран социалистического лагеря, чешское «Фото ревю». В нем печатались черно – белые снимки. Свои фотографии я стал рассылать по газетам и журналам, еще в девятом классе. Хвалили за композиции, ругали за качество, и очень редко печатали. Лишь в институтские годы и позже, когда у меня появилась приличная оптика и фотоаппараты, печатать стали чаще. Мои фотографии участвовали в разных конкурсах: республиканских и городских, экспонировались на выставках, правда, наград, кроме поощрительных премий и грамот не получали. Деньги приносили неплохие. Моя техника, наконец, позволяла получать качественные снимки, о которых раньше лишь мечтал. Критерием качества у моих коллег считалась возможность с негатива 6 х 6 сантиметров, напечатать снимок группы, человек двадцать – двадцать пять, такого размера, чтобы лицо каждого в 20 – копеечную монету хорошо выглядело, было резким.

Фото принадлежности, которые я назвал богатством, и принес в 1949 году от тети Симы, принадлежали брату мамы и Симы, – Анатолию, арестованному в 1937 году в Москве. Сима часть его вещей перевезла к себе в Баку на хранение, веруя что НКВД разберется в невиновности брата, и его отпустят.

Отпустили его, реабилитировав, лишь в 1954 году. Фотоаппарат Фотокор-1», как позже выяснилось, не продали, Анатолий до ареста успел отдать его кому-то из друзей, и он сохранился. Сегодня семейная реликвия у его дочери Татьяны, моей двоюродной сестры, в Киеве. Я бывал у неё, а в последние годы мы регулярно общаемся по Скайпу

И все – таки, фотография всегда оставалась моим хобби, а не профессией. В 1968 году пришлось полгода поработать штатным фотокорреспондентом в городской газете «Жигулевский рабочий». В каждый номер требовались три, а то и пять моих фотографий. Через несколько месяцев я уже использовал все возможные композиции и ракурсы снимков передовиков производства. А снимал я преимущественно только их. Водитель за баранкой или на ступеньке своей машины у приоткрытой двери, слесарь крутит какой-то вентиль, сварщик снимает или надевает маску, бетонщик с вибратором, врач со стетоскопом на шее или слушает больного, учитель с книгой в руках, и подобные сюжеты, которые были у меня уже в печенках. При таком ритме постоянной потребности новых снимков в газету, придумать что-то новое невозможно. В городе было несколько заводов, четыре-пять больших предприятий и всё. Практически, я скоро поснимал всех передовиков. Каждодневная поденщина, однообразные сюжеты, настолько достали, что при первой возможности, я вернулся к литературной работе, хотя работу в газете называть литературной, большая натяжка. А фотографию забросил, так она мне осточертела.

Лишь через много лет фотоаппарат снова оказался в моих руках. Путешествия с женой и детьми по Волге, по Азову, в Крыму и Сибири, интересные места просились запечатлеть их в семейном альбоме и на кинопленке.

Широкое внедрение в практику цветного процесса «Кодак», в начале 90 – х, изобретение карманного фотоаппарата «мыльницы», повсеместно открытые лаборатории печати снимков, совершили революционный переворот в практическом использовании фотоаппарата. Его взяли в руки все желающие. У меня интерес, к когда-то любимому искусству, угасал из года в год. Массовое развитие Интернета и цифровая фотография с «Фотошопом» вскоре отправили в небытие и «Кодак». «Профессиональными фотографами» стали не только владельцы «мыльниц», а и все имеющие мобильные телефоны.

***

142-ая школа и новые товарищи мне очень нравились, и я бы доучился в ней до Аттестата. Но вновь вмешалась судьба. Из сталинских лагерей вернулась мама моего папы, Ванда Эдуардовны Михайлова. Жить в Баку врагу народа, после освобождения из заключения, законы того времени не позволяли. А где жить, если кроме сына, других родственников у бабушки не осталось?

После демобилизации из армии, я уже писал, папа работал руководителем группы инженеров – проектировщиков в Бакинском филиале Всесоюзного Государственного проектно-изыскательского треста «Гидроэнергопроект», сокращенно – Бакгидэпе. (C1957 года – Всесоюзный проектно-изыскательский и научно-исследовательский институт «Гидропроект» имени С. Я. Жука). Он курировал строительство Мингечаурской ГЭС на реке Куре. Подолгу бывал в командировках в городе Мингечауре, рождающемся с гидростанцией. В ведомственном доме ему выдели небольшую комнатенку, куда он и поселил мать.

Бабушке было уже за семьдесят, жить одной, обслуживать себя, не просто. Вот и родилась идея поселить временно и меня в Мингечауре, тем более в школе у меня возник конфликт с преподавателем азербайджанского языка. Чтобы не оставил на второй год, требовалось регулярно платить ему. Как-то, вызвав в школу отца, он открытым текстом пожаловался, у него прохудились ботинки, и вторая пара не лучше. Отцу пришлось раскошелиться на 150 рублей – столько стоили очень приличные туфли. Честно говоря, азербайджанский язык, как его преподавали в школе, давался мне с трудом. По остальным предметам у меня всегда были пятерки и лишь несколько четверок, по – азербайджанскому обычно выводили спасательную тройку. Язык учили с третьего класса, но я, так и не выучил его, к своему стыду. Не с кем было общаться.

Я уже писал, в 30 – 50 – е годы вплоть до отмены крепостного права и введения всеобщей паспортизации, азербайджанцев в Баку насчитывалось менее трети, все бакинцы отлично владели русским литературным языком. Больше всего в городе жило русских, армян и евреев. Говорить на азербайджанском считалось не престижным. На нем продолжали общаться жители провинций, в районах и селах, хотя их тоже пытались переучить русскому. Таковой долгие годы оставалась сталинская политика по национальному вопросу, её беспрекословно поддерживали местные власти. Подобное положение существовало и в среднеазиатских республиках Советского Союза.

Окружение сверстников во дворе, на улице, в транспорте, общественных местах, нигде не говорили по-азербайджански, иначе я с детства знал хотя бы разговорный язык.

С началом нового учебного года, преподаватель азербайджанского предупредил, что все родители, чьи дети плохо учат язык, должны постоянно ему помогать материально. В ХХӀ веке это называется требованием взятки, коррупцией, по-азербайджански дашбаш. Взятки в Азербайджане во все времена были почти что узаконены, как много позже и в России. Никакую справку не получишь, не отблагодарив клерка деньгами, а в первое время бутылкой водки, коньяка или хотя бы коробкой конфет. В зависимости от требуемой справки и занимаемой должности чиновника, решающего вопрос. Отец понимал, педагог – вымогатель не остановится на требовании лишь ботинок. На семейном совете проблема постоянных взяток преподавателю азербайджанского, явилась последним аргументом продолжить учебу мне в Мингечауре, присматривая за бабушкой. В будущей школе, узнал папа, отличный преподавательский состав. В большинстве, как и Ванда Эдуардовна, бывшие сидельцы по 58-й статье, не имевшие права жить в столице республики. Так я оказался в Мингечауре, где и доучился до окончания школы в 1953 году. Тогда же смерть Сталина позволила бабушке вернуться в Баку.

Мингечаур

Субботним февральским вечером, мы с отцом, выехали из Баку на поезде, и ранним воскресным утром были в Евлахе, ближайшем к Мингечауру, районном центре на железно – дорожной магистрали Баку – Тбилиси. От рынка в город гидростроителей ходил автобус, и мы с отцом отправились на рынок. Автобусом считались крытые брезентом военные американские грузовики «Студеббекер». Один из них повез нас по деревенской улице к мосту через Куру, затем вырвавшись из населенного пункта на простор, помчался по дороге, обсаженной с двух сторон столетними ореховыми деревьями.

Через час Ванда Эдуардовна, мама папы и моя бабушка, обнимала нас на крыльце одноэтажного деревянного здания с тремя входами, по-бакински, тремя блоками, в каждом по несколько квартир. У Ванды Эдуардовны была однокомнатная клетушка.

В первый же вечер к нам зашел сосед, папин приятель, маркшейдер, Василий Петрович Финицков, из соседнего блока, и позвал нас с отцом на торжества, посвященные дню рождения дочери. Я, было, отнекивался, как идти к незнакомым, да и подарка нет. Как воспитанный городской мальчик, понимал, приходить без подарка к сверстнице нельзя. А что подарить? Бабушка «обрадовала», что до ближайшего магазина далеко, к тому же, по случаю выходного дня он уже закрыт.

Окинул взглядом книжную полку, ничего, что подарить девчонке, не нашел. В моих вещах на глаза попался геологический компас, выменянный недавно за серию коллекционных марок у дворового приятеля Леньки Дроздова. После недолгих колебаний остановился на нем. Компас и подарил.

Героиня вечера оказалась очаровательной Мальвиной, и я с первого взгляда влюбился. Звали ее Светлана. Всем своим обликом она соответствовала имени. Зря я волновался, что девчонке не понравится подарок. Она искренне обрадовалась. Когда вручал подарок, взрослые шутили: теперь вы никогда не потеряетесь. Мама Светы Екатерина Александровна в шутку заметила: «В будущей жизни, всегда найдете друг друга».

Пока взрослые обсуждали свои дела, сестры Финицковы увлекли меня игрой в карты. В «Дурака», «Пьяницу», «Очко», я играл, а младшая сестра Светланы, Лена, предложила незнакомую мне полудетскую игру в Пиковую Даму. Я быстро понял суть игры, и уже через несколько минут шумными восклицаниями и смехом, мы мешали беседе взрослых.

Оказалось, я буду учиться в одной школе со Светой, и, хотя она моя ровесница, ходит в класс на год младше. Но самое удивительное ждало впереди. Школа оказалась смешанной, девочки и мальчики учились вместе.

В бабушкиной клетушке, рука не поднимается написать – комнате, мы едва разместились на ночь. Я спал на составленных стульях, позаимствованных у соседей, а папа на полу, ночей пять, а потом вернулся в Баку. Я еще несколько месяцев жил с бабушкой в первобытных условиях с удобствами во дворе, пока достраивали папе «финский домик», и мы переехали в нормальную квартиру.

Бабушкин дом стоял на высоком левом берегу Куры, рядом с административным зданием представительства Бакгидэпа. Год выдался необычно снежным, и я с соседскими пацанами Аликом Матвеевым, Рустамом Чекашовым, младшей сестрой Светланы, Леной, изредка и со Светланой, и её подругами, приходившими в гости, катались с горы на самодельных санках. Все свободное время до темноты проводили на горке. В Мингечауре, как и в Баку, в 50 – е годы зимы со снегом выпадали редко, а потому лыж и санок ни у кого не было. В городе – стройке, умельцам изготовить санки – самокат из металлического прута не проблема. Просто изогнуть прут в форме латинской «U», а затем согнуть еще градусов на сорок пять, и катайся с горок, а по ровной снежной целине, как на самокате, отталкиваясь одной ногой.

Снег долго не продержался, и наши игры переместились во двор, точнее на территорию, окружающую наш перенаселенный дом. Играли в разные игры, Света редко участвовала, и я её видел, только когда ходила за водой к колонке, или в магазин. Папа её на работе, мама побаливала, и ей приходилось делать всю работу по дому.

В возведении гидростанции и города, наряду с советскими людьми, приехавшими в Азербайджан со всего СССР, принимали участие около 6 тысяч военнопленных немцев из лагеря №7444. В Мингечауре они находились с 1947 года и отдельные группы до начала 50 – х годов. Кроме как на ГЭС, они строили первые многоэтажные жилые дома, Дом культуры (Сегодня здание театра, разбивали скверы и парки. Немецкое качество выполненных работ, трудовая дисциплина, для горожан и сегодня остается примером, даже породила своеобразный мем: «Конечно, это ведь немцы строили».

Ни в какое сравнение не шли условия содержание немцем с теми нечеловеческими условиями нахождением в немецком плену советских военнопленных. Немцы могли получать неограниченное количество посылок, раз в месяц писать письма на родину. По официальной статистике, в фашистском плену погибло 58% захваченных русских, немцев в нашем плену погибло только 14,9%.

Годы плена для немцев в Мингечауре, как и для всей нашей страны, были годами голода и нищеты. От холодов и недоедания, тяжелого труда, почти тысяча пленных здесь умерла.

В конце 40-х, начале 50-х годов военнопленных начали отравлять на родину. Их заменили узники ГУЛАГа, работавшие до пуска гидроэлектростанции в эксплуатацию. С развертыванием строительства города и новых промышленных объектов, потребовалась дополнительная рабочая сила, в Мингечаур снова начали приглашать (вербовать) рабочих со всей страны.

Первое жилье для ИТР и вольнонаемных рабочих строилось из сборных домов, поступавших из Финляндии, и прозванными «финскими домиками». Такого же типа дома возводились из готовых деревянных деталей, полученных по репарациям из побежденной Германии. Называли их тоже «финскими», по аналогии с домами из Финляндии.

Отцу, подолгу бывавшему в командировках Мингечаура, тоже выделили такой домик, куда мы с Вандой Эдуардовной и переехали. Симпатичный дом под крышей из красной черепицы, с двумя спальнями, кухней, остекленной верандой и несколькими кладовыми. Рядом с домом земельный участок около десяти соток.

Пока жили в одном доме, Свету видел каждый день. Переехав, только в школе, и не часто, учились ведь в разных классах. На переменах изредка обменивались новостями, и я провожал её влюбленными глазами, завидовал мальчишкам, что учились с ней в одном классе и могли все уроки видеть, общаться. В нашей, тогда единственной в городе, школе, Света была признанной первой красавицей. Высокая, стройная, с волосами цвета спелой соломы, она стала моей первой любовью. Света об этом не знала. Признаться, я так никогда и не решился. Мне казалось, я не в ее вкусе, а вздыхал по ней до окончания школы, даже когда влюбился в её одноклассницу Люду Панкратову – гимнастку, выступающую в концертах на клубной сцене в паре с моим приятелем – одноклассником Германом Гаймонсеном, а также соседом по новому дому в Баку. Его отец начальствовал над всем автотранспортом строительства.

Люда Панкратова, казалось, излечила меня от тайных вздыханий, а стоило встретить Свету, как сердце опять начинало учащенно биться.

Подружка Людмилы Тамара Шафиева, тоже занимающаяся в акробатическом цирковом кружке при клубе, недолюбливала меня, настраивала против встреч со мной. Я казался слишком интеллигентным, «воображалой», ей нравились мальчишки проще. В городе Люду называли артисткой и прочили карьеру в цирке. Я отвлекал её от занятий акробатикой.

Каждое свидание я дарил Люде огромные букеты красных роз, которые рвал в питомнике, граничившем с приусадебным участком нашего дома. Честнее, воровал. Колючая проволока отделяла наш огород и сад от питомника, где выращивали саженцы деревьев и цветы, которые «Зеленхоз» высаживал на площадях и улицах города. Розы предназначались городскому начальству на разные юбилеи и праздники. Ночью я перелезал через проволоку и рвал охапки роз, ставил в воду и на следующий вечер приносил к ее дому. Она жила недалеко от меня в финских домиках, ближе к главному шоссе из города. В каждой комнате, и у нас дома, всегда стояли розы. Их запах с той поры всю жизнь напоминает мне о кратковременной дружбе с артисткой – гимнасткой из девятого класса нашей школы, Людмилой Панкратовой.

В Петербурге, у нас во дворе, и рядом, вдоль Брестского бульвара, по которому я каждое утро, при любой погоде и непогоде, совершаю трех – четырех километровый спортивный кросс, высажены кусты садового шиповника, которые цветут с мая до конца сентября и пахнут розами, если растереть пальцами лепестки, что я делаю во время спортивной ходьбы. Особенно сильно пахнут в дождь, напоминают школьные годы и увлечение акробаткой Людмилой. Розы, их запах, переносят меня и сегодня в детство.

Люде возможно, я казался пацаном не её круга. Был слишком стеснителен. Дальше пожатия рук мы долго не позволяли других вольностей. Через несколько месяцев, я, наверное, надоел ей, и она переключилась на моего близкого приятеля одноклассника – Юру Моисеева. Юрка на два года старше меня, вырос в тамбовской глубинке, привык к простоте в общении с девчонками. Смеялся над моими целомудренными ухаживаниями с записками и розами. На третью встречу полез лапать Люду, пытался целовать. В ответ получил затрещину и полный отворот. Люда оказалась порядочной и скромной девчонкой. Я не ошибся в выборе, влюбившись в неё. Судьба её, к сожалению, мне не известна.

Светлану я продолжал любить, короткое увлечение артисткой, как пришло неожиданно, так же легко и спокойно закончилось. Позже я еще не раз влюблялся, а первая школьная любовь продолжала сниться, не забывалась, с годами всё больше идеализировалась. Продолжал надеяться, обязательно мы будем вместе. Найти друг друга поможет компас. Теперь сожалею, что в свое время не решился открыться Светлане в своих чувствах. Трудно было признаться четырнадцатилетнему мальчишке, твердо придерживающегося дворовой пацанской морали, хотя и воспитанного в семье интеллигентов и на книгах.

После службы в армии, приехав в Красноярск, я узнал, семья Финицковых с пуском Мингечаурской ГЭС, тоже перебралась в Сибирь. Василия Петровича, как и моего папу, влекла романтика, новые стройки. Света к этому времени успела окончить строительный институт, архитектор, вышла замуж и живет здесь же, в Красноярске.

Мне бы найти её и встретиться, а я опять не решился. Кто я, чего добился в жизни? В двух институтах учился и не доучился, простой работяга. Решил отложить встречу. Не отказаться совсем, а перенести. Достичь вначале достойного положения в жизни, закончить Университет.

Шли годы, я продолжал вспоминать школьные годы, Мингечаур, Светлану, её очаровательную улыбку, свою тогдашнюю нерешительность. Позже, когда я счастливо женился, стал журналистом, меня печатали в центральных газетах, окончил Университет, пришло время, в память счастливых дней юности, рассказать Светлане о юношеской влюбленности. Но, увы! Оказалось, не суждено. И компас не помог.

Жену я интуитивно выбрал внешне очень похожую на юную Свету Финицкову. Блондинка, высокого роста, лишь на два сантиметра ниже меня. Звали её Людмила (еще одно напоминание). Если она надевала туфли на высоких каблуках, делала начес, модную, во времена нашего знакомства, прическу La Бабетта, оказывалась выше меня ростом и очень смущалась, когда нас приглашали на какой-нибудь прием или знаменательное мероприятие. Большую часть жизни я работал в газетах и на телевидении, был, как теперь говорят, публичным человеком.

Вспоминая, я опять перескочил через годы. Мингечаур остался в памяти замечательными учителями, которые дали всесторонний запас жизненных знаний, пробудили интерес к познанию неизвестного, желанию постоянно учиться. Назову несколько имен в их память, может наследники прочитают, будет им приятно встретить имена своих близких. Преподавательница литературы Людмила Федоровна Шарапатова и историчка Надежда Петровна Шаронова, только благодаря им я стал журналистом и писателем. Учительница математики и физики Надежда Петровна Ливинская, своими уроками подготовила к вступительным экзаменам в АзИИ, получить пятерки по письменному и устному, а потом легкому освоению в институтских курсах высшей математики. Преподавательница химии Анастасия Сергеевна Шишканова, дала такой запас знаний органической химии, что, когда судьба закинула после геологического сразу на третий курс химического факультета Горьковского Политехнического, они позволили в короткое время оказаться наравне со студентами, изучавшими химию с первого курса.

Каждую осень в сентябре – октябре школьников отправляли помогать колхозникам собирать хлопок. Кто не знает, поясню, хлопок – это куски ваты, знакомые всем нам. Растет хлопок на кустах, высотой в 60—70 сантиметров, обязательно на поливаемой земле. К осени, когда коробочки с «ватой» начинаются раскрываться, полив прекращают и кусты засыхают, из полностью созревших и раскрывшихся коробочек руками собирают «вату». Использовались в мое время и хлопкоуборочные комбайны, но их всегда не хватало, они оставляли в поле до 30 – 40 процентов урожая, который потом вручную убирали школьники и горожане. Преобладала ручная сборка хлопка. Мне довелось два или три раза ездить школьной компанией с песнями и анекдотами в открытом грузовике в соседний Агдашский район собирать хлопок. Воспоминания самые радостные и приятные, хотя каждый ученик должен был собрать и принести на сдаточный пункт не менее двадцати килограммов. Редко кто выполнял норму, но общее количество, мы сдавали и даже перевыполняли план. Благодаря нашим классным «авторитетам» Герману Гаймонсену и Энверу Юсупову, умудряющихся стащить со сдаточной площадки один – два тюка хлопка, собранных кем-то раньше.

Герман в будущем стал министром коммунального хозяйства республики, а Энвер в Мингечауре вырос до директора мясоперерабатывающего комбината. Оба, к сожалению, рано покинули наш мир.

Вспоминая Мингечаур, времен строительства ГЭС, не могу забыть гравийные карьеры, где мое поколение купалось с конца апреля до конца сентября. Больше кубовые экскаваторы, в их числе, первые в стране, «шагающие» с ковшом 14 кубометром и стрелой в 65 метров, черпали здесь гравий и грузили в железнодорожные составы, круглые сутки, доставлявшие его на отсыпку плотины. На месте выемки гравия оставались многочисленные карьеры по обоим берегам Куры, превратившиеся в огромные озера с кристально чистой водой, сквозь которую виделось дно до пяти метров, как на Байкале.

И еще воспоминание, связанное с одной из моих будущих профессий. Начиная с седьмого – восьмого касса, я серьезно увлекся фотографией. Кроме меня в школе никто не имел фотоаппарат и не снимал, так что мои снимки были вне конкуренции. В восьмом классе фотография принесла мне и кое – какие блага, расширила круг знакомств. Не помню, как получилось, что однажды меня пригласили в одну мингечаурскую семью запечатлеть для потомков, празднование юбилейного дня рождения. Я снимал «Любителем», карточки печатал контактно, размером шесть на шесть сантиметров. Чтобы рассмотреть лица на снимке, требовалось немало усилий и желания. Но фотографии мои, в 1951 – м году, встречали восторженно. Заплатили какие-то деньги и вручили банку инжирного варенья. И еще, что важнее, главный член семьи, которую я снимал, работала контролером в клубе «Строитель». Я больше года бесплатно смотрел все фильмы, и концерты. Побывал на спектаклях Бакинского театра оперетты, посмотрел модные тогда «Морской узел», «Вольный ветер», еще какую-то оперетту, уже не помню. У меня пробудился интерес к этому музыкальному жанру. В Баку, мама с папой водили меня только в драму и на классические балетные спектакли: «Семь красавиц», «Пламя Парижа», «Лебединое озеро» в оперном театре. К оперетте они относились свысока.

До сей поры ломаю голову, как мне удалось сдать все пять экзаменов в АзИИ – Азербайджанский индустриальный институт, на пятерки без подготовительных курсов, без всяких связей, и, тем более, взяток. Склоняюсь к мысли, существовала некая инструкция принять определенный процент абитуриентов с Аттестатом из провинции и русских по национальности. Иначе не объяснить.

Литературу я знал отлично, умел анализировать произведения, сравнивать и за сочинение получил пятерку. На устном вступительном экзамене спрашивали идеи произведений, образы героев, правила орфографии и пунктуации, т.е. теорию. Всё я знал отлично, благодаря учителям последних классов, выпускникам довоенных российских Университетов, и тоже получил пятерку.

Впервые мои способности к сочинительству оценили в шестом классе бакинской школы №142. Ученикам раздали красивые цветные открытки и предложили написать не менее полутора страниц, что ты видишь. Мне досталась дореволюционная открытка с видом Волги и Жигулей. Всевышний словно намекал о связи моего будущего с этими местами. Сочинение моё про Волгу с бурлаками, челнами Степана Разина и сталинским планом перегородить Волгу у Жигулей плотиной, признали лучшим не только в школе, но и в районе, послали в республиканский печатный сборник работ учеников.

Я остановился на этих двух экзаменах, потому что на них по сей день экзаменаторы не решаются ставить высший балл. Кроме литературы и русского, я еще сдавал экзамены устно и письменно по математике, и устно, физику. Их результаты не вызывают сомнения у экзаменаторов. Пять предметов – двадцать пять балов максимально. Предполагался еще экзамен по иностранному языку, но в Аттестате у меня не было оценки по – английскому, а потому оценили ее по высшему баллу. Таким образом, набралось 30 баллов из тридцати. Максимум. Последний, десятый класс, преподавательница часто болела, пропускала занятия и убедила директора школы всем выпускникам 1953 года по иностранному языку в Аттестате поставить прочерк. В те годы во многих школах страны не хватало преподавателей иностранного, и прочерк по предмету в Аттестате зрелости использовался довольно широко. Сдавать экзамен по иностранному языку на вступительных экзаменах, в те годы, требовалось во всех ВУЗах, на все факультеты и специальности.

Пришлось бы сдавать экзамен, вряд ли я получил выше тройки. Без максимального количества баллов на наш геологический факультет приняли всего двоих, учитывая их спортивные достижения для будущей славы института. Когда я позже поступал на отделение журналистики филологического факультета в Иркутске, номер с отсутствием оценки по-иностранному, не прошел, и меня заставили сдавать как всех. Я был готов и сдал английский на четверку.