– В общем да, но я бы предпочел, чтобы ты за осквернение русского языка получил пятнадцать суток ареста. Правда, справедливости ради, надо вспомнить о спорных и не совсем понятных «заведомо недостоверных сведениях» и «тяжких последствиях» которые они могут повлечь, – попытался придать объективность своей позиции Боровский.

– Ну тогда скоро СМИ будут писать только о цветочках и птичках, ибо «великий русский» можно трактовать как угодно, я уже не говорю о непредсказуемом: «как наше слово отзовется». Бред какой-то! – возмутился Сартаев.

Все замолчали.

– Власть сплошь и рядом ведет себя неуважительно по отношению к народу, – гневно продолжал Сартаев. – Причем не просто неуважительно, а цинично неуважительно, неуважительно извращенно. И ничего. Смотрите, как избивают, а потом еще и сажают участников митингов за брошенный в сторону омоновцев пластиковый стаканчик. Очевидно, что на самом деле речь идет об усилении политической цензуры, объявляющей противозаконной любую критику власти, о запугивании людей. Ведь до чего дошло: обыскивают квартиры не только родственников, но и соседей фигурантов политических репрессий, чтобы инакомыслящим не давали прохода даже во дворе.

– Ладно, хватит вам критиковать власти, да еще в моем доме, а то вызову сейчас росгвардейцев и ваш праздник закончится, – вмешалась в разговор Стеша. – Лично я за советскую власть или как она у нас теперь называется… Всех призываю в свидетели, что лично я «одобрямс» любую власть, в особенности нынешнюю, и готова расцеловать ее во все места. Устраивайтесь поудобнее – сейчас будет дефиле женского эротического белья. Это, уверяю вас, куда интереснее разговоров о политике.

Стеша панически боялась спецслужб, хотя никогда не имела с ними никаких дел. Похоже, это был страх на генетическом уровне.

***

После вечера Валерий Николаевич привез Машу к себе домой. Та восприняла это как нечто само собой разумеющееся, только посетовала: «Как же я без зубной щетки и тапочек?»

– Об этом не беспокойся, чего-чего, а уж этого добра у меня полно, причем со всех концов света.

И действительно, из каждой заграничной поездки, а Валерий Николаевич был заядлым путешественником, он помимо всего прочего привозил тапки, шампуни, зубные щетки и тому подобное, что по той или иной причине не успевал использовать в гостиницах.

– А я нигде не была, ну, в смысле за границей, – жалобно, словно ребенок, у которого отняли любимую игрушку, сказала Маша, и лицо ее стало таким грустным, что Валерию Николаевичу тут же захотелось устранить это досадное недоразумение.

– Ну какие твои годы! – принялся он утешать девушку. – А хочешь за одну поездку побывать сразу в нескольких странах?

– Конечно, хочу! А мы что, в кругосветное путешествие отправимся?

– Ну это позже, а пока только в круиз по Средиземному морю.

– Ура-а! – закричала Маша и запрыгнула ему на спину.

Валерий Николаевич с трудом верил в происходящее. Вот так, без долгих ухаживаний и страданий, без подарков и обольщений это прелестное создание стало его женщиной. «Да, вот уж не думал, не гадал, – грустно усмехнулся Валерий Николаевич. – “И может быть на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…” Оказывается, такое бывает. Вопрос в том, надолго ли? И какие, интересно, чувства испытывает ко мне эта девочка? Кто я для нее? Кошелек на ножках или она искренне ценит мое доброе к ней отношение? Да какая, к черту, разница! Главное, она моя и я счастлив!»

Маша же ни о чем таком не думала, она просто наслаждалась вниманием и заботой Валерия Николаевича, который незамедлительно и с большим удовольствием исполнял все ее прихоти.

Мужчина вновь почувствовал себя молодым и сильным. Памятуя о совете, данном ему одной актрисой: «Больше всего женщины ценят ласку и демонстративное восхищение их прелестями», он рассыпался в похвалах, вспомнил все известные ему сценические монологи влюбленных и водопадом обрушил их на юное создание. Маша упивалась красотой комплиментов и наивно думала, что все эти слова о ней и для нее одной.

Валерий Николаевич использовал весь свой сексуальный опыт. Он так много знал такого, о чем Маша даже не подозревала, чего не было ни с одним молодым парнем.

«Надо же, – думала она, – ведь такой старый, а заводится с пол-оборота! Да он даст фору любому молодому кобельку!» Но при этом Машу тревожил вопрос: «Это действительно так, или я себя уговариваю? Нет, быстрее всего оправдываю свои отношения с человеком старше моего деда».

***

Валерий Николаевич был народным артистом СССР, не сыгравшим в театре ни одной главной роли. Кинематограф его и вовсе не знал. Он был хорош собой, обладал прекрасными манерами и величественной осанкой – словом, ничто не выдавало в нем выходца из простой сельской семьи.

Мать Валерия Николаевича была дояркой, отец – комбайнером. Ни его родители, ни многочисленные братья и сестры не отличались эффектной внешностью. Но Валера не страдал нарциссизмом. По натуре он был добрым и отзывчивым мальчиком, чем и снискал себе симпатии односельчан. И в семье его все любили. Заведующая сельским клубом Глафира Григорьевна заметила славного парнишку, и он все школьные годы исполнял роли пай-мальчиков и принцев в ее постановках. По окончании учебы Валера стал работать в клубе руководителем драмкружка. Специально для него Глафира Григорьевна с большим трудом выбила у председателя колхоза полставки.

Через год Валеру призвали в армию, и в родное село он уже не вернулся. После демобилизации он за компанию с сослуживцем из Ленинграда, который с детства бредил актерской карьерой, решил поступать в театральный институт и, к собственному удивлению, был зачислен. Сослуживец же не прошел по конкурсу.

Город околдовал Валеру своими белыми ночами, набережными и дворцами. Учиться было интересно, однокурсники оказались славными ребятами, образовалась дружная компания, и они все вместе недурно проводили время. Куратор группы помог Валерию через своих знакомых устроиться руководителем драмкружка в школе. Работа была, что называется, непыльная: по вечерам два раза в неделю, а деньги, как известно, лишними не бывают, особенно для студентов. Этого приработка и стипендии Валерию хватало и на жизнь, и на удовольствия, тем более он был неприхотлив в еде, не курил и не злоупотреблял спиртным. Словом, юноша с полным основанием считал себя счастливым человеком.

Но на третьем курсе произошло событие, которое если и не перечеркнуло его жизнь, то изрядно ее подпортило. Преподаватель актерского мастерства предложил студентам написать рассказ, который можно бы было поставить на сцене. В школе Валера, как и многие подростки, пописывал стишки, но в прозе свои силы не пробовал. Однако в последнее время по непонятной причине в его голове периодически прокручивался один и тот же сюжет, и юноша за одну ночь изложил его на бумаге.

ВИССАРИОН ИУДОВИЧ СТАЛИН

В кабинете капитана Лебядкина, начальника НКВД маленького сибирского городка Плутовецка, зазвонил телефон.

Борьба со шпионами и диверсантами не давала капитану покоя ни днем, ни ночью. Лебядкин не смыкал глаз уже трое суток, он был в нервном напряжении, и телефонный звонок заставил его вздрогнуть.

– Кто там еще? – рявкнул он в трубку.

– Товарищ начальник, – послышалось в ответ, – говорит партиец с 1926 года. Хочу вам сообщить, что по улице Коммунаров, дом 5, проживает враг народа, порочащий высокое звание советского гражданина. Рекомендую срочно принять самые решительные меры.

– Фамилия? – проревел Лебядкин.

Но в трубке воцарилось молчание. Капитан вызвал дежурного.

– Срочно готовь машину и оперативный отряд, поедем брать государственного преступника.

В соседнем городке было арестовано уже пятьдесят человек, а у него, у Лебядкина, только двадцать пять, всего двадцать пять!

В областном центре уже не первый раз упрекали его в недостатке бдительности. Ну ничего, теперь он проявит себя. Лебядкин раскроет все заговоры.

Он поднял трубку:

– Соедините меня с областью, мне нужен товарищ Красавчиков. – Через несколько минут капитан услышал властный голос подполковника Красавчикова. Он вытянулся по стойке смирно и отрапортовал:

– Товарищ полковник, говорит капитан Лебядкин, отбываю на задержание государственного преступника, какие будут указания?

– Действуйте решительно и оперативно, – послышалось в ответ.

Ровно через час капитан Лебядкин втащил в свой кабинет старого еврея и усадил его перед собой на стул.

– Ну, жид, рассказывай по-хорошему, ты у меня все равно расколешься, – гаркнул капитан и для убедительности треснул старика по уху так, что тот упал со стула.

– Что мне-таки говорить? Я старый сапожник, меня все знают. Я вернулся с барахоловки, и тут ви, говорите, поехали с нами, вот ми и приехали.

– Не строй дурочку, жидовская морда! Что ты делал на базаре?

– Моя жена захотела есть, а у нас в доме нет ни крошки, вот я и взял старый сапог, срезал с него голенище и пошел продавать, чтобы уже купить что-нибудь поесть, но голенище никто не купил, и я только зря мерз на морозе целых пять часов. Моя старуха не дает мне покоя, мне очень плохо, а тут еще ви.

– А, ты грубить, собака! – заревел Лебядкин и изо всех сил ударил старика в живот. Тот распластался на полу.

Капитан Лебядкин сел за стол и начал писать протокол. Еврей застонал и попытался подняться. Он слышал, как уже дважды капитан спросил его фамилию, старик силился ответить, но у него никак не получалось, внутри все сдавило, он глотал воздух, но выдохнуть не мог.

– Встать! – скомандовал Лебядкин. – Как твоя фамилия?

Опираясь на стул еврей с трудом встал и прохрипел:

– Сталин.

– Что?! – не понял Лебядкин.

– Моя фамилия Сталин, – повторил тот.

– Жидовское отродье, иуда, морамой, ты над кем вздумал издеваться?

Лебядкин с благоговением посмотрел на портрет Сталина. Вождь сурово глядел не только на этого старого грязного еврея, но и на него, на Лебядкина.

Капитан побагровел, схватил увесистую мраморную пепельницу и, подбежав к старику, что было силы ударил в скулу. Тот упал, издав протяжный жалобный крик. Из его рта вылетела вставная челюсть, ударилась об угол стола и раскололась, рассыпавшись по всей комнате.

Капитан был оскорблен до глубины души: какой-то жид пархатый позволяет себе издеваться над самым святым – его вождем. Он лупцевал лежавшего без движения еврея, пока не выдохся.

Все это время Иосиф Виссарионович Сталин взирал на Лебядкина с отцовской нежностью. Прищур его глаз излучал солнечный свет и тепло.

Изрядно подуставший, но довольный собой Лебядкин развалился в кресле.

– Плохо будет, ой как плохо будет, – бормотал старик.

– Наглая морда, ты что, мне угрожаешь? Да я тебя к стенке! Но прежде я из тебя всю душу вытрясу, изуродую гада!

– Не надо, не надо! – зашамкал старик. – Я скажу все, что ви хотите. Вот мои документы, там-таки написано, что я действительно Сталин. И не надо меня больше так сильно бить.

Дрожащей рукой он положил на стол капитана паспорт. Тот раскрыл его и прочитал: «ВИССАРИОН ИУДОВИЧ СТАЛИН».

– Почему, – выдавил он из себя, – почему Сталин?

– Потому что отец мой был Сталин, и отец отца тоже был Сталин.

Лебядкин вынул из стола лупу и тщательно изучил печать, фотографию, четко выведенные шесть до боли знакомых букв – СТАЛИН.

В глазах у него помутилось, голова стала тяжелеть.

«А что, если…», – с ужасом подумал он и судорожно начал вспоминать биографию вождя.

Ведь должен помнить, ведь еще в прошлом году в политуправлении на партконференции говорили о «ярких страницах биографии кормчего».

И Лебядкин вспомнил, что отец И.В. Сталина был сапожником.

Голова закружилась, виски сдавило словно тисками, он обмяк и безвольно распластался в кресле.

– Что? – услышал он. – Что с вами? Вам плохо? Дать вам воды?

– Нет-нет, ничего не надо.

Капитан Лебядкин собрался, встал и вытянулся по стойке смирно.

Вождь с негодованием смотрел на него с портрета.

– Товарищ Сталин, – дрожащим голосом заговорил Лебядкин, обращаясь к старику, – товарищ Сталин, простите меня, вышло досадное недоразумение, вы оклеветаны. По отношению к клеветнику я приму самые строгие меры. Товарищ Сталин, простите, простите меня, – зарыдал Лебядкин и грохнулся на колени перед изумленным евреем. Его плечи судорожно вздрагивали, а по лицу текли крупные, как у лошади, слезы.

– Ну да ничего, я-таки привык, – зашамкал старик. – Помнится, в шестнадцатом году черносотенцы выбили мои собственные зубы, ой как плохо было, теперь вот и эти поломались.

Он начал было собирать осколки разбитой челюсти, но Лебядкин распластался на полу и сгреб все в свои большие ладони.

– Товарищ Сталин, я это исправлю, я найду вам лучшего протезиста, только не надо это… сыну…

Но он не договорил, рыдания сдавили ему горло…

Дежурный вывел старика из кабинета и отправил его на машине к лучшему стоматологу маленького сибирского городка Плутовецка.

В кабинете начальника НКВД Лебядкина раздался выстрел. Вбежавший в комнату дежурный увидел капитана, сидевшего в кресле с размозженным черепом, а на столе лежала записка: «Товарищ Сталин, я не виноват, я поддался на провокацию изменников родины и врагов народа».

А с портрета на эту картину, лукаво прищурив глаза, смотрел вождь.

***

Преподаватель похвалил Валерин рассказ, сказал, что он вполне пригоден для постановки небольшой, но завершенной по своему замыслу сцены, и даже дал почитать рукопись приятелю — преподавателю литературы.

– Так это же Чонкин Войновича.

– Того самого? — побелев от ужаса, прошептал преподаватель.

– Того самого.

При других обстоятельствах он поставил бы наглому студенту двойку за плагиат и порекомендовал не заигрываться с запрещенной литературой, но теперь, когда об этом знал третий, ситуация была щекотливой. А вдруг коллега сообщит «куда надо», и тогда его обвинят в укрывательстве, а то и в сопричастности к распространению антисоветчины.

Преподаватель не стал мудрствовать лукаво и отнес рукопись студента в районный отдел КГБ.

Вскоре Валерия вызвали. По иронии судьбы его допрашивал капитан.

– Где ты взял запрещенную литературу? – без обиняков начал тот.

– Какую литературу? – с искренним недоумением спросил Валера.

– Да, научили на свою голову, ведь ни одна мышца на лице не дрогнула, взгляд как у невинного теленка, – саркастически заметил капитан. – Ну да ничего, я таких быков обламывал, что ты и представить себе не можешь.

Чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он схватил парня за ухо и скрутил его так, что в глазах у того потемнело и все вокруг поплыло. Боль была нестерпимая. Валерий потерялся в пространстве и ничего не соображал. При этом он совершенно не понимал, чего от него хотят.

– Ну что, вспомнил? — ласково, почти по-отечески, спросил капитан.

– Я правда не понимаю, о чем вы говорите, – расплакался Валера.

Здесь, в кабинете капитана КГБ, ему было страшно. Он знал, что отсюда невиновными не выходят, и раз его обвиняют в приобретении, хранении или чтении запрещенной литературы, значит, она уже лежит в его комнате. Только зачем, кому он помешал? О событиях в Чехословакии, вот уже несколько лет горячо обсуждаемых в студенческой среде, ни с кем не говорил, это его не волновало. Да если бы и волновало, он, как любил говорить старшина, умеет держать язык за зубами.

– Ты начинаешь меня злить. Это твое, это ты писал? – капитан сунул ему в лицо раскрытую тетрадь, и Валерий узнал свой почерк.

– Ну да, мое, это мой рассказ.

– Твой рассказ? Мало того, что ты врун, так ты еще и жулик. Как там у вас называется воровство чужих текстов?

– Плагиат, – покорно ответил Валера. – Но только это и вправду мой рассказ.

«Кстати, почему это я поверил этому доцентишке? Он ведь оригинал не представил, да и меня бог уберег от прочтения этой книженции», – подумал капитан.

– Твой, говоришь, рассказ… Ну, тем хуже для тебя… Читать и распространять антисоветскую литературу — это еще полбеды, а писать — это уже не просто преступление, а преступление государственное, – многозначительно подняв палец, произнес капитан. — Ну садись, пиши объяснение, писатель хренов…

«Надо же, упирается… – удивился капитан. – Я тоже хорош, следовало получить заключение от специалистов. Хотя…»

– Что писать? — покорно спросил напуганный Валера.

«Отличный экземпляр. Неглупый, осторожный, слабый и, главное, трусливый. Надо брать в обработку», – решил капитан.

– Пиши, у кого взял книгу или там рукопись, кому давал читать, в каких кружках или обществах состоишь. Пиши-пиши, чем больше и откровеннее напишешь, тем для тебя же лучше, время у тебя есть.

***

Когда выяснилось, что рассказ не списан, но сюжет совпадает, капитан растерялся. «Как же я буду его обрабатывать? – судорожно размышлял он. – Не могу же я обвинить этого идиота в написании по сути невинного рассказа… Книгу он, конечно, читал, иначе откуда взялся этот сюжет, но вряд ли все еще хранит ее у себя. Да если и хранит, пусть ценит мое снисхождение. Итак, я могу провести обыск и отправить его на нары. Даже если книги у него не найдут, его рассказ — неопровержимое доказательство того, что он ее читал. Тогда прощай институт, прощай будущее. Но я ведь могу проявить великодушие и все спустить на тормозах. Для начала я даже не потребую от него назвать того, кто дал ему эту книгу. Пусть он мне поверит, а там и до сотрудничества недалеко».

Так и случилось. Валера дал подписку о сотрудничестве, и жизнь его разделилась на ДО и ПОСЛЕ.

Нельзя сказать, что ПОСЛЕ жизнь его стала невыносимой, напротив, кэгэбэшники его опекали и всячески ему помогали. После окончания института Валера попал не в какую-то тьмутаракань, а в ленинградский академический театр.

Конечно, ему претило быть соглядатаем, тем более что через пару лет его «просчитали» и никто с ним не откровенничал, его сторонились и не приглашали на застолья, которые были неотъемлемой частью театральной жизни.

Прав был мудрец, заметивший: «Когда богатство потеряно, ничего не потеряно; когда здоровье потеряно, что-то потеряно; когда репутация потеряна, все потеряно».

Это же сотрудничество стало причиной его самой большой психологической травмы. После окончания института он познакомился с миленькой балериной и вскоре они поженились. Капитан выхлопотал для них комнату в коммунальной квартире на Малой Садовой и, казалось, счастью не будет конца. Но через три года, на самом гребне волны романтических отношений, она узнала о его стукачестве и ушла, разбив его нежное сердце. Больше Валерий Николаевич никогда не женился.

Много лет спустя, все-таки прочитав «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», Валерий Николаевич так и не смог понять, как, не будучи знакомым с романом Войновича, он написал этот злополучный рассказ. После, даже когда у него появлялось желание описать свои впечатления, он ни разу не взялся за перо. Для него это стало ТАБУ.

***

Валерий Николаевич пришел в ужас, когда узнал, что Маша не была ни в одном питерском музее, а о пригородных дворцах и вовсе имеет весьма смутное представление.

Ликбез решили начать с посещения театра. Пошли в родную для Валерия Николаевича Александринку на премьеру спектакля «Маяковский. Баня». Расположились в ложе второго яруса.

– Как здесь красиво! Я первый раз в театре… Слушай, а если плюнуть вниз, люди догадаются, что это мы? – с ребяческим азартом спросила Маша.

– Думаю, не стоит этого делать, вряд ли им это понравится.

– Он, наверное, старинный, кто здесь только не бывал, да? —продолжала восторгаться Маша.

– Да, ему около двухсот лет, и за эти годы он почти не изменился. Правда, вначале в партере стояло лишь два-три ряда кресел. Эти места предназначались для состоятельных людей, а публика попроще смотрела спектакль, стоя за этими креслами.

– Интересно…, – протянула она. – А кто сидел в ложах?

– Ложи предназначались для знатных господ и, как правило, арендовались ими на весь театральный сезон, так что можешь представить, что ты баронесса и это твоя фамильная ложа.

– Так это тот самый театр, где ты работал? А в этом спектакле ты играл?

– Машенька, это премьерный спектакль, а это значит, что он поставлен недавно, я же здесь уже давно не служу.

В соседней ложе двое молодых людей громко хлопали и кричали «браво» при каждом, на их взгляд, инновационном решении режиссера. Их с энтузиазмом поддерживали несколько человек в партере и на галерке. Публика лениво отзывалась на восторженную реакцию театральных фанатов жидкими аплодисментами.

– Они че, больные? – осведомилась Маша.

– Да нет, это их работа.

– Хлопать?

– Это клакеры, после спектакля расскажу, кто это такие.

***

– Клево! – оценила Маша постановку, когда они вышли из театра. – Реально клево!

– А по мне, так полное фиаско.

– А чо эт значит?

– Больше ста лет назад один итальянский комик разыграл перед публикой пантомиму с большой бутылью в руке, потерпев при этом сокрушительный провал. Тогда он разбил бутылку об пол и прокричал: «Да пропади ты пропадом, бутылка!» Бутылка по-итальянски – фиаско. С тех пор любую актерскую неудачу называют фиаско.

– Иначе говоря, лажа.

– Ну, можно и так сказать. Так вернемся к клакерам. Это люди, нанятые для создания эффекта успешности постановки посредством аплодисментов и одобрительных выкриков. К этому все еще прибегают, особенно при премьерном показе.

– Это только здесь делают?

– Что ты! Далеко не только здесь… Этот феномен появился еще в Древнем Риме и, вероятно, возродился во Франции, потому что слово «клакер» — французское. Наверное, тебе любопытно будет узнать, что эти молодцы могут не только поддержать спектакль или конкретного актера, но и захлопать, освистать, провалить спектакль. Уж не знаю, как сейчас, а раньше я неоднократно был свидетелем того, как освистывали великолепных танцовщиков, как пытались заглушить певцов гнусными выкриками.

– И кому это было надо?

– Соперникам. Мир искусства лишь внешне такой красивый и блестящий, а внутри такая клоака, что не каждый выживет…

Валерий Николаевич помрачнел, погрузившись в далеко не самые приятные воспоминания.

***

Благодаря покровительству КГБ Валерий Николаевич получил сначала звание заслуженного, а затем и народного артиста. Однако когда в девяностые годы власть гэбэшников временно утратила свою устрашающую силу и с ним как осведомителем КГБ можно было не считаться, он попал под сокращение и остался без работы. Это случилось накануне Нового года, и Валерию Николаевичу удалось устроиться на роль Деда Мороза в фирму «Праздник».

В одной из квартир он произвел на хозяина дома, бывшего фарцовщика, а ныне весьма успешного ресторатора, столь приятное впечатление, что тот тут же пригласил его на должность метрдотеля.

– Позвольте заметить, я театральный актер, причем имею звание народного артиста! – возмутился Валерий Николаевич.

– А че, клево будет звучать: «Метрдотель – народный артист СССР», – заржал хозяин.

Но, как известно, новогодние праздники не длятся вечно, и спустя месяц Валерий Николаевич вновь оказался без работы. Деньги, полученные им за роль Деда Мороза, позволили ему некоторое время держаться на плаву, а когда они закончились, пришлось продавать милые его сердцу антикварные безделушки.

Валерий Николаевич совсем уж было впал в уныние, но тут ему неожиданно предложили работу на радио. Будучи обладателем красивого бархатного голоса, он очень быстро стал одним из ведущих дикторов. Валерий Николаевич уже и не возлагал надежд на продолжение актерской карьеры, как вдруг его совершенно неожиданно пригласили в телесериал на роль партийного функционера. И пошло-поехало, он стал буквально нарасхват, все режиссеры в роли негодяев и карьеристов-партработников (а их иначе теперь и не изображали) видели исключительно его – помпезного красавца.

К середине девяностых небывалую популярность обрели бандитские сериалы, но зрителям быстро приелись тупые и агрессивные мафиози, и тогда на роль главарей стали приглашать Валерия Николаевича. Именно благодаря ему и его, так сказать, фактуре на голубых экранах возник образ умного и обаятельного мерзавца и убийцы – этакого Мориарти российского пошиба. Валерий Николаевич укоренился в этом амплуа, и с тех пор все в его жизни складывалось более чем успешно.

***

Весь февраль в свободное от озвучивания последнего фильма время Валерий Николаевич водил Машу по театрам и музеям, а в начале марта, когда на средиземноморском побережье начиналась весна, они отправились в круиз.

Ранним утром пара прилетела в Милан. После слякотного Петербурга, солнечный и зеленый, он даже при температуре в десять градусов казался теплым и ласковым.

С трудом отыскали гостиницу, расположенную в пешеходной зоне города, оформились, тут же позавтракали, дабы не терять времени, и поднялись в номер.

– У тебя полчаса на то, чтобы принять душ и прийти в себя, – скомандовал Валерий Николаевич. – Мы здесь пробудем всего один день, а хотелось бы многое увидеть.

– Ой, давай лучше отдохнем, – начала канючить Маша. – Меня так вымотала эта дорога…

– Ничего не желаю слышать! Ты отдаешь себе отчет в том, что, может быть, никогда в жизни тебе не представится больше возможности здесь побывать? А ты ее, эту возможность, упускаешь. И вообще, настройся на насыщенную туристическую программу, мы всю неделю с утра до вечера будем в движении, иначе ничего не увидим. Да что я тебя уговариваю, марш в ванную, а я пока закажу на ресепшене билеты в Доминиканский монастырь, но это если нам повезет и на сегодня есть свободные места.

«И чего этому старикашке неймется? – с раздражением подумала Маша. – Все ему, блин, надо куда-то бежать. Только и знает, что по экскурсиям таскаться».

***

Пешком прогулялись по центру Милана и вышли на залитую солнцем соборную площадь.

– Это памятник первому королю Италии Виктору Эммануилу II, – указывая на стоящую в ее центре статую, сказал Валерий Николаевич.

– А откуда ты это знаешь? — удивилась Маша.

– Так здесь написано.

Девушка фыркнула и насупилась.

В сущности, она была незлобива, но часто испытывая внутреннюю неудовлетворенность тем, как складывается ее жизнь на текущий момент. Она приходила в замешательство, возникала спутанность мыслей, непонимание собственных желаний и отсутствие ориентиров к дальнейшему действию. Маша терялась в лабиринте собственного разума.

– Машенька, пожалуйста, не злись! – попросил Валерий Николаевич, заметив выражение ее лица. – Запомни, ты никогда ничему не научишься, если не примешь как должное тот факт, что ты, как, впрочем, и все люди, многого не знаешь. В этом нет ничего зазорного. Просто надо пользоваться любой возможностью пополнить свой багаж знаний. Тем более для тебя это не составит никакого труда: ты молода, сообразительна, у тебя прекрасная память. А сейчас не будем портить себе настроение по пустякам. Мы на отдыхе, наслаждайся жизнью – каждой картинкой, каждым звуком, каждым ощущением.

– Ладно-ладно, я больше не буду, – улыбнувшись, сказала Маша.

Ее по-детски простодушная улыбка действовала на Валерия Николаевича безотказно. В такие минуты он был готов на все ради этой девушки.

– Этот король объединил многочисленные государственные образования на территории Апеннинского полуострова в единое Итальянское королевство, – продолжил Валерий Николаевич свой рассказ. – И произошло это только в девятнадцатом веке.

– Не гони, Италия существовала еще до новой эры, это уж я точно знаю.

– Нет, Маша, ты заблуждаешься, до этого слово «Италия» употреблялось как географическое понятие. А современное название страна и вовсе получила только после Второй мировой войны.

– Это типа я че, на самом деле верить этому должна? Да я в документальных фильмах и научно-популярных передачах сто тысяч раз это видела и слышала вот этими ушами, – она отвела волосы и забавно похлопала себя по ушам.

– Машенька, передачи, скорее всего, были чересчур популярными, но не научными, открой Интернет и проверь, но не сейчас. Теперь взгляни на этот изумительный беломраморный собор Рождества Пресвятой Девы Марии. Не правда ли, он отсюда кажется миниатюрным и изящным. Его заложили еще в конце четырнадцатого века, освятили, если мне не изменяет память, в начале пятнадцатого, а достроили только в девятнадцатом веке. Представляешь, как долго над ним трудились.

– Да, как игрушечный. А мы туда пойдем?

– Не просто пойдем, а поднимемся на смотровую площадку, откуда виден весь Милан. А пока наблюдай за тем, как из маленького и изящного собор с каждым шагом будет увеличиваться, пока ни превратится в огромное и помпезное сооружение.

И действительно, с каждым их шагом казавшийся издали крошечным собор, как будто помещенный под гигантскую лупу, становился все больше и больше, пока наконец не разросся до поистине циклопических размеров.

***

На туристском автобусе проехали два маршрутных кольца, за полдня осмотрели весь Милан, побывали в театре Ла Скала и галерее Виктора Эммануила II. Ближе к вечеру вышли из автобуса неподалеку от Доминиканского монастыря.

– Вот мы и пришли к этому священному месту, – сказал Валерий Николаевич.

– А чо здесь священного-то? Собор никакой, я бы сказала, хуже всех остальных, что мы видели.

– Ты права, в сущности, внешне Доминиканский монастырь ничем не примечателен. И был бы он затерян среди достопримечательностей Милана, если бы здесь, в трапезной, не находилась фреска Леонардо да Винчи «Тайная вечеря». Пожалуй, все великие художники от Рафаэля до нашего соотечественника Ильи Ефимовича Репина изображали это событие, но никто из них не превзошел великого Леонардо, которому удалось изобразить реакцию каждого из учеников на пророческую фразу Учителя.

– Я подзабыла, что это за тайная вечеря? – соврала Маша.

– Тайная вечеря – последняя встреча Христа с учениками – пасхальный ужин, на котором Иисус сказал, что один из апостолов предаст его.

Экскурсия была на английском языке, и Валерий Николаевич переводил ей лишь общие фразы.

– Что он все про ужин говорит? — удивленно спросила Маша.

– Дело в том, что только в русском языке это библейское событие называется тайной вечерей. Вечеря – это славянское название вечерней трапезы, то есть ужина. В других же европейских языках это называется последним ужином.

– А я думала…

– Постой, постой, что это он говорит? – перебил ее Валерий Николаевич, – Гид сказал, что до сих пор ведутся дискуссии, кого Леонардо да Винчи изобразил на картине по правую руку от Иисуса, – перевел он, когда экскурсовод замолчал. – По его мнению, столь нежное лицо не может принадлежать мужчине, а значит, это, скорее всего, Мария Магдалина, которая, по версии некоторых историков, была законной женой Иисуса Христа. Весьма смелое предположение…