Я в это время нагнулся к сапогу, вроде мне что-то мешает идти, а Василиса сзади понеслась меня убивать. Дождавшись, когда она будет поближе, прокричал:
– Азенте мо! – как меня научил недавно Антекон 25.
Эффект был замечательный: ведьма остановилась, зашаталась, выронила шило. Да уж! Даже кинжала на меня, вшивоту новгородскую не нашлось!
Я подошел к своей несостоявшейся убийце.
– Шило отравлено?
– Нет.
– Как же им можно убить?
– В глаз нужно ткнуть.
Вот это да! Приличных людей стилетом в сердце, а меня, как белку в глаз, чтобы шкуру не испортить! И это пришельцу из 21 века! Никакого уважения ко мне нет. Убить на ходу, между делом. О времена, о нравы!
– Пойдем, – скомандовал я. – Теперь мы с Богуславом над тобой куражиться будем.
Морок с ведьмы спал, и она опять стала симпатичной бабешкой, только какой-то безвольной и вроде как оглушенной. Антеки магическое дело знают туго. Нужна была Василиса? Пожалуйста получите, и делайте с ней все что угодно!
Мы быстро догнали Пелагею с Емелей – они меня ждали за углом в ближайшем переулке, далеко не ушли.
– Быстро поймал, молодец, – одобрила мои действия Большая Старшая ведьм Киева, – не оплошал. На рынок пойдем или сначала Ваську к Павлину в дом потащим на расправу?
– Боюсь Акулину купят за то время, что мы бродим туда-сюда. Она же не убежит?
– Куда ей деться! Будет стоять и ждать размораживающего заклинания. В ней воля полностью подавлена, по команде, что хочешь сделает.
– В этом виде может удастся Василису на Невзора науськать?
– Может быть. Только черный кудесник ведьму в таком виде к себе не подпустит, не хуже нас с тобой понимает, чем это может кончиться.
– Значит на рынок, пропавшую матушку искать.
– Скорей пошли! – рванулся Емельян.
И мы пошли, ведя с собой Василису. Ведьма безропотно переставляла ноги, безучастная ко всему и на все согласная. По внешнему виду она от обычных людей ничем не отличалась. Нет блеска и живости в глазах? Отсутствует интерес к жизни? Безропотно выполняет любые команды хозяина? Вяло говорит? И что? У нас такого народа не выгребешь!
Пошли вдоль рядов, поглядывая и на всякий случай приценяясь. Дороже всего были подростки и молодые девушки – их цена доходила до двух гривен или 80 рублей. Крепкие мужики шли по 60 монет, женщины средних лет по 40 рублей или по одной гривне.
– Почему девушки так дороги это понятно, их всегда можно продать в гарем на Восток или гонять по хозяйству в имении, опять же потом других рабов нарожает, а почему мальчики так ценятся, чем они хороши? – спросил я у опытной Пелагеи. – Они же не умеют ничего, их еще долго учить надо.
– Учить надо, – согласилась она, – но выучить чему-то совершенно новому, редкому и очень полезному гораздо легче, чем парня или взрослого мужика – тех учить уже трудно. А из пацанят в Константинополе делают замечательных мастеров по редким ремеслам: златокузнецов, краснодеревщиков, портных по одежде для очень богатых. Немало таких умельцев назад на Русь продают – купить готового ремесленника гораздо проще и быстрей, чем самим воспитывать. Выращивают из них и очень умелых воинов для восточных стран. А из тех, кто глуп или неловок, делают евнухов в гаремы. И русские мальчишки для обучения там больше ценятся, чем половецкие – они потолковей и поусидчивей.
– Вот оно что, – протянул я, подумав: и у нас зарубежное обучение ценится.
Рынок был обширен, выбор разнообразен, покупателей много.
– А что это народу столько набежало? – заинтересовался я. – Все в Константинополь поедут рабов продавать?
– Это купцы, на ладьях с товаром идут. Им гребцы для ускорения нужны, если к морю плывут, течение на Славутиче медленное. А если корабль вместе с товаром не продадут, назад, против течения выкарабкаться без гребцов, на одном парусе, просто невозможно. Через море в Византию мало кто ходит, чаще в Крым идут – в Феодосии и Корсуни за крепких рабов платят побольше чем тут.
– Но ладью же трудно продать?
– Это тут, где леса много. А там, в степи, на доски охотно берут и платят дороже, чем в Киеве за корабли. И с Константинополем у них связь налажена, дорога туда проторена – недавно еще частью Византии были.
Много по рынку ходит боярских людей и богатых купцов: челядь домой покупают. Вольнонаемным каждый месяц платить надо и наглые они очень. А этого покормил, если надо высек, можно и убить – за своего раба взыска никакого нету.
– А у нас в Новгороде все иначе!
– Новгород вольный город, князь у вас пришлый, сегодня здесь, завтра уехал, мало что решает. А здесь княжий Киев, столица всей Руси, и Великий князь полновластный владыка над людьми. Раньше эту работорговлю прятали, а при Святополке большой и совершенно законный рынок открыли.
Неожиданно Емеля встал.
– Вот она, – сказал он каким-то глухим голосом и раскрыл рот, чтобы что-то заорать.
Пелагея, в отличии от бестолкового меня, сориентировалась на удивление быстро, и мгновенно врезала мощным Таниным кулаком парню в под дых.
– Ма… – уже шепотом просипел согнувшийся богатырь, ушибленный богатыркой – можно сказать от равного себе по силе получил.
Пелагея сунула Емеле кулак под нос.
– Не ори дурак! Предупреждала тебя, бестолковца!
– Я хотел мама крикнуть…
– А мы лишнего платить не хотим. Были бы твои деньги, орал бы сколько душе угодно, взыска бы не было, а сейчас говори только когда спросят! Понял, орясина?
– Понял.
– Вот и хорошо. Которая?
– Вон подальше стоит.
– Которая выше всех?
– Да, да!
– Стой здесь.
– Да я…
– Стой здесь, дубина! Она тебя увидит, тоже галдеть начнет. Любуйся отсюда.
Прошли подальше, оставив Емельку поодаль. Начали рассматривать здоровенную бабу. С нашим ухарем явное сходство, шрам возле рта в наличии. Для верности я спросил:
– Как звать?
– Акулина, – ответила понурая женщина.
– Откуда?
– Из Дубровки…
У всех рабов веревками были спутаны только ноги, а Акулину обмотали всю.
– Дорого просишь? – спросил я у подскочившего торговца живым товаром.
– Пятьдесят монет! В ней силища страшная – спутанную вервием всю дорогу вели!
– Ну ее, – дернула меня за рукав Пелагея, – пришибет еще кого из челяди, греха с ней не оберешься.
– Сорок! – резко сбавил цену работорговец, поняв, что сбыть здоровенную рабыню будет нелегко, а до Крыма везти ее будет трудновато.
– Тридцать, – решительно вмешалась Пелагея, – или мы уходим!
– Забирайте! – махнул рукой купец.
Мы отсыпали двадцать пять из денег перекупщика, взятых в Танином объемистом кошеле, оставив тридцать богатырке, пять иностранных монет добавил я, и получили богатырскую матушку в полном объеме. Не успели отойти, как налетел любящий сын и заорал во всю свою мощь:
– Мама! – горячо обнимая матушку.
– Емеля, сынок…, вот и свиделись на прощанье… А меня чужие люди купили…
– Это наши! Они за тебя свои деньги отдали!
– Эх, продешевил! – было написано на роже торгаша, кабы заранее знать! Ободрал бы я этих милосердных, как липку…
– Сними путы, сынок, намаялась я связанная быть, устала.
– Сейчас! – и Емеля торопливо взялся срезать веревки с матери.
Освобожденная Акулина поразмяла руки, присела пару раз и взялась нас всех обнимать и целовать. Потом низко поклонилась и сказала:
– Благодарю вас люди добрые за дело богоугодное! Дай вам Бог здоровья и всего, чего захочется.
Пелагея аж закрутила головой, – видимо впервые в жизни ее благодарили за богоугодное дело.
– Пойду с хозяином прощусь, очень уж уважил помоями, которые вместо еды давал и побоями ежедневными.
Увидев идущую к нему бывшую рабыню, купчик как-то сжался и смотрел на нее боязливо.
– Спасибо и тебе, купчина, за заботу и еду сытную.
Работорговец расслабился – кажись обошлось. И получил такую оплеуху в ухо, что аж упал.
– Не убила она его? – забеспокоилась Пелагея, – не охота еще и за эту гниду платить.
– Да нет – вон возится уже. А за сломанное ухо платить не придется?
– Акулька ж его не оторвала. А то, что оно теперь к голове прижато, так может это у купчишки с рождения, кто его знает.
– И то верно!
Мы, очень милосердные, по-доброму улыбнулись друг другу. А наказание работорговца продолжалось. Акулина взялась пинать своего мучителя.
– Вставай, гаденыш! Дерись! – рычала она.
Тот ойкал, укрывал руками голову и поджимал ноги к животу.
– Его, видать, били не раз – опытный уже стал, – заметила Пелагея. – Однако она слишком горячится, не убила бы торговца. Емеля! Ты сильнее матери?
– Конечно.
– Тащи ее сюда. Нету у нас лишних денег за вашу семью расплачиваться.
Емеля подошел к матушке и начал ее унимать, теребя за плечо:
– Мама…, ну мама…
Акулина продолжала пинаться, не обращая на сына никакого внимания.
– Сейчас она его догадается сама поднять, и хозяину конец – ему очень повезет, если просто покалечит. Емелька! Неси мать сюда! – рявкнула Пелагея.
Емельян больше не колебался. Он зашел к матери со спины, обхватил ее кольцом богатырских рук и принес к нам. Акулина медленно остывала.
– Простите, не стерпела! А можно я его еще пару раз пну?!
Мы промолчали. Прошла минута.
– Ну а хоть разочек?
Снова тишина.
– Ладно, уже все поняла. Отпускай меня, сыночек. Пойдемте только поскорей отсюда, а то все-таки убью я его, очень уж донял, козлиная рожа.
И мы ушли домой. По пути Пелагея с нами простилась, и пошла в сторону постоялого двора, сняв синюю ленточку. Богатырь с матерью отправились с ней – у нас там еще номера оплачены.
Придя, усадили Василису в кухне, и позвали Павлина с Захарием. Я отошел, понимая, что тут должны поработать более опытные товарищи. Зашел в комнату к Венцеславу, узнал, что собаки выгуляны, отменно накормлены, и уже горят рвением идти в поход дальше.
– А у тебя Горец каков по уму?
– Как двенадцатилетний парубок.
– Сам ему ума добавил?
– Да где там мне! Опытные волхвы помогли. У нас их белыми колдунами зовут.
Потом пошел на двор, поговорил с Марфой.
– Марфуша, мы уходим завтра с утра, к вечеру уже в Переславле будем. Спроси у антеков, нет ли где у них по пути подземелья?
– Хорошо! – пролаяла службистая овчарка.
Затем вернулся в дом. Сеанс гипноза был уже закончен. Теперь ведьма от всей души верит, что очень сильный священник Николай хочет убить Невзора, а так как ее уверенность подкреплена реальными фактами: луч божественного света, идущий к голове протоиерея, крики Архипа и Осипа, разоблачить ее невозможно. Наше внушение запрятано очень глубоко, черному кудеснику не добраться. Убить святого отца Василисе невозможно, он любую ведьму за версту чует. На нас охотиться никакого резона нет – не в нас сила. Она еще денек-другой поторчит в Киеве, а потом отправится на доклад к Невзору.
На утро я зашел к Соломону за своими золотыми. Солиды были сделаны очень качественно, дефектов я не нашел.
Зашел на постоялый двор, сказал Олегу, чтобы готовил лошадей – дела в Киеве закончены, уходим. Танюшка сидела уже собранная, принесенный заранее узелок был в наличии. Дельна девка! Разговорились о Емеле и его матушке.
– Оставлять его надо – пусть тут при маме сидит и не топорщится идти умирать за общее дело. Только говорят тут, в Киеве, три года назад страшный мор от голода был, много народу перемерло, а у него работы нет и не умеет ничего.
– Работа по его способностям у него уже есть.
– Какая?
– Я Емелю на свое место пристроила. Хозяин радовался как дитя – тяжело без вышибалы. Деньги будет платить те же, а для Емельки семь рублей заработок по его понятиям несусветный. Опасался только, что ты ругаться будешь. Я его успокоила, что на его место встану и не подведу.
– Это правильно. А где они с матерью жить будут?
– Здесь. Хозяин им на радостях бесплатную комнату выделил, кормят обоих за счет заведения – только работай.
– Все отлично. Но это же не выходных, не проходных получается?
– Это у меня так получалось, а у него мама есть – всегда при нужде вечерком молодца по девкам отпустит. По силе Акулина тоже богатырка, сына из-за любви уверяет, что он сильнее.
Мои через час подошли. Богуслав принес мой узелок. Расплатились за конюшню и ушли из Киева.
Вперед, к морю! С весельем и отвагой!