Что он собственно такое увидел? Валеркино тело рядом с Машкой. И что? Перечеркнуть всю свою жизнь? Не надо никаких покаяний и прощений, надо просто перестать так все это до такой степени брать в голову. Оно того просто не стоит. Вот и все. Секс вообще не такое уж важное дело. Его можно купить, в него можно играть, а вот любовь купить нельзя. Маня его любит, а Валеру – нет, и Валера ее – нет. Значит … а вот то и значит, что надо кончать беситься, жизнь коротка.
Гриша позвонил Валере ранним утром:
– Валер, все хватит. Я хочу тебя видеть.
– Ты меня простил?
– Да нет. Я просто не желаю об этом думать. У меня получится. И ты не думай. Ты можешь не думать о том утре, когда я пришел домой? Можешь?
– Не знаю, Гринь, откуда я знаю? Это наваждение. Но я постараюсь. А Маня?
– Что, Маня?
– Маня твоя жена, я же не могу никогда ее не видеть.
– Все решится … я думаю. И с Маней решится.
– Ты ее простишь?
– Не надо, Валер. Это наши дела. Никогда меня об этом не спрашивай. Обещай!
Валерка бы ему в этот момент пообещал все, что угодно. Они встретились на следующий день в баре на Калининском, и не могли наговориться. Слова лились нескончаемым потоком: мелкие эпизоды недавнего прошлого, шуточки, анекдоты, планы на ближайшее будущее. Конечно, в этом потоке слов была заметна некоторая натужность, но они не обращали на нее внимания, перескакивали с одного на другое: Валерина работы в ФИАНе, Гришина диссертация в педагогической лаборатории, совместные парфюмерные дела. Валера довез Гришу до дома в своей старенькой девятке, и вдруг потянулся со своего сидения обнять его, хотя никогда этого не делал. Гриша увидел на родной Валеркиной морде слезы. У Гриши тоже защипало в горле.
А с Маней у него не налаживалось вплоть до ее болезни. Был уже конец мая, очень тепло. Родители сидели на даче вместе с Аллкой. Гриша вернулся домой к обеду и с удивлением увидел, что Маня лежит в постели, хотя ей полагалось бы быть на работе. Она лежала поверх одеяла неподвижно, накрывшись пледом. Когда он вошел в комнату, она даже не обернулась. Что ж, нарушать молчание им теперь было трудно, особенно, когда вокруг никого не было. Гриша занимался делами, листал какие-то книги, сходил в магазин за хлебом. Маша даже позу не сменила, не вставала чай пить, не включила телевизор. Гриша не выдержал:
– Ты что лежишь? Заболела? Что с тобой?
– Ага. Мне жутко плохо. Не могу шею повернуть.
'Подумаешь, шею она не может повернуть' – Грише Машина болезнь не показалась серьезной. Но он видел, что с ней все-таки что-то не то. Это не могло быть из-за шеи.
– Ну-ка, встань. Я посмотрю, что у тебя с шеей. Встань, встань. Ты температуру меряла?
– Нет, не меряла. Мне больно шевелиться.
Гриша молча принес Мане градусник, дотрагиваясь до ее руки, он почувствовал,что она вся пылает. Ну да, за 39 … что это с ней? Это же не может быть от шеи. 'Боже, что с тобой, Мань? Ничего себе температура! Надо неотложку …'. Он и сам не заметил, как назвал ее 'Маня'. Как давно он этого не делал, старался никак к ней не обращаться, но сейчас Гриша почувствовал за нее страх, тем более, что жена никогда серьезно не болела. Надо что-то делать. Он протянул Маше руку и осторожно помог ей сесть. Маша застонала. Что-то у нее нестерпимо болело, ведь, как и большинство женщин, она была терпелива. Гриша продолжал поддерживать ее за плечи. Мягкое знакомое тело, очень сейчас горячее. А ведь с того самого дня он ни разу к ней не прикоснулся. Машина шея была вся раздута, и лицо тоже страшно опухло и изменилось: глаза – щелочки, на щеках нездоровый яркий румянец, раздувшиеся губы.
– Ты видела себя в зеркало? Что с тобой?
– Не знаю. Я думаю, я в школе подцепила свинку. Видишь, как у меня железки раздулись. Невероятная боль, при каждом движении у меня искры из глаз.
– Какая свинка? Это же вроде детская болезнь. Нет?
– В том-то и дело, что детская. Взрослые болеют очень тяжело. Я не болела свинкой в детстве. А ты, кстати, болел? Это очень заразно. Мужчинам плохо болеть. Маша чуть улыбнулась … а то … не сможешь …
– Я болел. Не волнуйся. И как видишь, ничего со мной не случилось. Я только не понимаю, что у тебя с лицом. Это, что, нормально?
– Не знаю. Я еще утром с работы вернулась, ушла с трех уроков. У меня так шея разболелась, я таблетку анальгетика приняла, а потом еще одну. Просто не могла терпеть больше.
– А что ты мне сразу не сказала, когда я пришел?
– Ну, Гриш, что я тебе буду говорить … ты же и так видел … откуда я знала, что тебе не все равно?
Гриша уже звонил матери и взволнованным голосом рассказывал ей о симптомах. Потом он снова вернулся в комнату.
– Мань, покажи язык. Мать велела посмотреть. Распух … ужас. Ты нормально дышишь? Мать говорит, что надо немедленно вызывать неотложку. У тебя может быть аллергия на большие дозы анальгетиков. Тебе хватает воздуха? Скажи.
Грише показалось, что Маша задыхается. Он не стал ей пересказывать всё, что сказала ему мать. У него все еще продолжал звучать в голове мамин нервный голос: 'Гриша, немедленно … вызывай скорую! А я тебе говорю, вызывай! А я тебе говорю, что это очень опасно. У нее может быть шок, распухнет гортань и она задохнется. Умрет у тебя на руках и ты ничего не сможешь сделать. Пусть приедут как можно быстрее и сделают укол антигистамина. Сейчас же вызывай, вешай трубку! Заткнись, я сказала! Все, я перезвоню. Тут сейчас не в свинке дело. Про свинку потом. Сейчас надо ее приступ купировать'. Гриша уже не советуясь с Машей, вызвал неотложку и вернулся к кровати. Машино лицо еще больше опухло, она, не переставая, стонала и плачущим голосом просила принести ей 'еще одну таблетку. 'Нет, Мань, нельзя тебе больше таблеток. Потерпи, я тебя прошу'. Маша закрывала глаза, головой она крутить не могла, но ноги ее беспрестанно ерзали по кровати. Гриша не помнил себя от жалости:
– Манечка, потерпи. Я здесь, здесь. Я никуда не уйду. Я с тобой.
Бедная Маня, как она мучается. Лучше бы ему так было больно. А он-то дурак раньше к ней не подошел, а она его не позвала, боится … бедная. Где же эта проклятая скорая? Тут сдохнуть можно пока они приедут … звонок в дверь. Наконец-то! Мане сделали два укола: антигистаминный и жаропонижающий. Так ему объяснили. Названий лекарств он не запомнил. Звонила мать, потом Валера, он ему громко и возбужденно пересказывал всю эпопею, не замечая, что волнение за Маню вытеснило из его души накопившуюся мерзость. Валера тоже разволновался: 'Хочешь, я приеду? Приехать? Я могу помочь, у меня есть знакомая врачиха в первой Градской. Я приеду, что вы там одни' – он искренне хотел их поддержать и Гриша понял, что все у них вернулось к исходному рубежу. Ну, почти вернулось. Просто нужно было больше времени, чтобы травма совсем перестала напоминать о себе нежданной глухой болью.
А потом все как-то быстро покатилось. Валера уехал в 91-ом. Профессор его позвал довольно скоро после своего собственного воцарения в Америке. Валера занимал довольно уже неплохую должность в ФИАНе, был заместителем начальника лаборатории. Какое-то время он колебался, но потом решился. Родители ехали с ним, согласившись на иммиграцию без лишних истерик: где сын – там и они. Для них это было логично. Валера продал квартиру, получив за нее жалких 100 тысяч долларов, что по тем временам казалось запредельной суммой. Он был увлечен Янкой, которая пока оставалась в Москве по каким-то своим причинам, в которые Грише было лень вникать. Перед отъездом Валера заходил прощаться, они крепко выпили, пожелали Валере счастья, там и Гришины родители были. Гришина мама расплакалась, и все повторяла: 'Валерочка, милый, неужели я тебя больше никогда не увижу? Как же так?', а Валерка горько улыбался, мужественно сдерживая слезы.
В аэропорт Маня неожиданно отказалась ехать, сославшись на Аллку, которую 'незачем туда тащить'. Гриша не настаивал. Что-то там еще у нее в голове было, чего он и знать не хотел. С работой тогда у него все получалось, он опубликовал несколько статей, выпустил небольшую книгу по методике изучения французской классики, потом еще одну по так называемому 'аналитическому чтению'. По сути это был учебник, сборник текстов с упражнениями, темами сочинений и вопросами дисскуссий. То, чем он занимался нравилось ему все больше и больше. Диссертация по методике преподавания аналитического чтения тоже уже была вчерне готова. Валера изредка звонил, рассказывал о своих успехах, и в конце разговора регулярно признавался, что скучает по Грише и звал его в Америку, хоть в гости.
Что греха таить. Гриша задумывался об иммиграции. Люди вокруг него уезжали. Ученые, инженеры, программисты … это было понятно. Некоторые даже получили вызов на работу, подписав контракты и не особенно понимая, насколько контракт для них выгоден. В воздухе сквозило настроение 'надо валить'. Зачем, почему? Люди не особенно об этом задумывались. 'Они едут … и правильно, но я-то … что я буду там делать? Я ничего не умею. Кому там нужен мой французский? Я не смогу обеспечить семью' – Гриша старался быть реалистом. Да и до защиты оставалось уже совсем недолго. Но каждый раз, когда он узнавал, что чья-то семья уезжает, он начинал нервничать, расстраивался, что он неудачник, упускает свой шанс, слабак … носится со своей диссертацией, а зачем она ему эта диссертация, если все равно на работе платят копейки?
Это чувство у него обострялось после Валериных звонков. Валера звал его, впрочем, осторожно. Он не говорил, что надо все бросить, и очертя голову кидаться в Америку, да и разницу между их профессиями друг прекрасно понимал. По-этому вместо того, чтобы говорить 'приезжай', Валера просто тихонько жаловался, что 'скучает' … а там уж Гриша мог как угодно интерпретировать эту жалобу. Он и сам страшно скучал по Валере. Иногда это чувство утраты накатывало внезапно и становилось нестерпимым. Без Валеры было скучно, тоскливо, пусто. Гришина жизнь всегда состояла из семьи, работы и Валеры, а теперь одна из этих ниш была не заполнена. Никто другой кроме Валеры был Грише не нужен. Все приятели и коллеги глухо раздражали. Диссертацию он защитил при большом скоплении народу, но люди эти Грише почему-то не нравились, он с грустью думал, что теперь будет одним из них …'педагогом', который с важным видом будет учить других, как преподавать. В голову при этом навязчиво лезла фраза из Чеховской записной книжки, насчет 'умный любит учиться, а дурак учить'.
Вряд ли бы он решился иммигрировать, но Валера нашел ему работу. Уже давно он просил Гришу перевести и прислать все публикации, автореферат диссертации, дипломы, рекомендательные письма. Он с кем-то из американцев работал над Гришиным резюме, длинным, называвшимся в американской академии как-то красиво, по латыни. Что-то Валера задумывал, и в последнем их разговоре неожиданно Гришу спросил: 'Гриш, слушай, а ты бы сюда приехал, если бы у тебя была работа?' – что тут ответишь? Гриша так и сказал, что он не знает. И вот в конце учебного года он услышал взволнованный Валерин голос: 'Гришк, я тебе работу нашел, пока на год, а там что-нибудь другое подвернется. Ты меня слышишь? 3 класса, и обзорный курс по литературе 19 века. Ну, ты приедешь?'.
Грише было мучительно трудно принять такое решение. Из Академии Педнаук следовало уходить. Они бы никогда не отпустили его ни в какую Америку, просто из жлобства и зависти. А у него в Академии какая-никакая карьера. Уволится, обратно не возьмут. А если в Америке ничего не выйдет? А вдруг он не сможет там работать? Какой из него ученый? Он же не Валерка … Решать надо было скорее. В Портленде в городском университете нанимали 'приглашенного профессора', с перспективой читать на следующий год курс 'литературы перестройки', как Валера говорил, Россия в Штатах была в моде, и гуманитариям надо было ловить момент. Маня его поддержала, да Гриша и знал, что она не станет вставлять ему палки в колеса. Никаких страхов, причитаний, умоляний, стенаний … 'да, поедем. Да, хороший шанс. Родители? Они тоже поедут, и твои и мои' – вот что она сказала.
На работе у него тогда произошел небольшой, но неприятный инцидент. Гриша собирался издать сборник текстов для изложений для учеников старших классов спецшкол. Все было готово, и вдруг начальник лаборатории вызвал его к себе в кабинет и убедительно попросил взять в соавторы племянника замминистра. Гриша онемел от такой наглости. Начальник говорил, что он не может настаивать, но 'ему позвонили и настоятельно попросили … что их всех и Гришу в частности, это ни к чему не обязывает, а их лаборатория как раз курируется … от него зависит финансирование … он в долгу не останется. Гриша, дескать, должен понимать, что публикацию могут и тормознуть, что они зависят от положительных отзывов, а если … в общем Гриша понимает …'. Да что тут было не понимать? Уроды! Он всё сделал, а этот папенькин сынок теперь упадет ему на хвост и будет ехать столько, сколько ему вздумается. Было противно и обидно. Ну, что за страна? Решение уехать, ничего мстительно не публикуя, созрело в Гришиной голове еще там в кабинете у начальника. Да, пропади вы все пропадом! Хватит. Здесь всегда так будет. В глубине души Гриша конечно прекрасно знал, что 'кулаками он размахался' только потому, что Валера ему в Америке что-то нашёл, а если бы не это, он бы унижение прекрасненько бы 'скушал', и взял 'сынка' в соавторы.
В следующем учебном году Гриша уже преподавал в Портленде. Сначала было трудно приспособиться к новым порядкам, он уставал от английского. На следующий год, он переехал преподавать в университет штата Орегон, и учился там в аспирантуре, которую досрочно закончил, получив вторую докторскую степень, уже по французской литературе. Вот так они с Валерой и жили в Америке уже больше двадцати лет.
Гриша возвращался домой с работы обычной дорогой, петляющей среди лесистых горок. На узком шоссе нужно было быть внимательным, но он так давно здесь ездил, что повороты руля, и частое легкое притормаживание на виражах стали для него совершенным автоматизмом. В последнее время Грише чего-то не хватало, и сейчас, сидя за рулем, он себе честно признался в этом 'чего-то': жить – скучно! Через пару месяцев Аллка рожает второго ребенка, но это событие, как бы оно не затрагивало Гришу, никоим образом от него не зависело. Прошлым летом они с Марусей съездили в Колорадо, этим летом они разумеется, никуда не поедут, ведь с новым младенцем Маня ни за что не расстанется. Ну, побывает он разок у Валеры, или Валера к ним приедет, а дальше что … Гриша и сам знал, что 'дальше ничего', да и что он собственно от жизни ждал. Самому себе врать не стоило. Лишнюю жизненную энергию он всегда тратил на книги, но сейчас почему-то не писалось. Гриша иногда садился за компьютер, открывал по очереди свои файлы с начатыми и недописанными текстами, но все старые идеи казались ему теперь блеклыми, недостойными дальнейших усилий. То один то другой текст привлекал его внимание, он писал еще отрывок, но ни одну книгу так и не закончил. Был уже почти конец учебного года, скоро каникулы, с традиционной летней школой посередине. Прошел еще один учебный год.
Надо было взять себя в руки и работать. По опыту Гриша знал, что если он по-настоящему увлечется, время потечет быстрее, дни будут мелькать незаметно и жизнь приобретет ни с чем не сравнимый аромат творчества, когда утром хочется быстрее встать и начинать работать. Он мечтал о таком состоянии, и одновременно побаивался его.
А если заняться 'мертвыми'? Если бы эту Гришину мысль кто-нибудь услышал, он бы пришел в ужас: 'Кем, кем заняться?' Хотя … как на это посмотреть. Он сейчас со студентами заканчивал читать небольшой и достаточно второстепенный роман Сартра, где герои, мужчина и женщина, трагически погибают. Их из загробного мира отпускают на три дня в мир живых, при условии, что они полюбят друг друга, то-есть, если их любовь победит все другие проблемы, они навсегда покинут мир мертвых. Все идет прекрасно, герои влюблены, но проблемы, было отступившие на второй план, вновь начинают довлеть над их жизнями, делаются важнее любви и герои вновь погибают от тех же причин, что и в недавней реальности, не в силах освободиться от своей навязчивой идеи, которая привела их к смерти.
Обычное Сартровское 'тра-ля-ля' про ангажированность. Долгие годы Гриша разбирал со студентами самую известную пьесу мэтра 'За закрытыми дверями'. Он там знал уже каждое слово. Этот текст его буквально доканал, пора было наконец сменить пластинку. Он давно собирался найти какой-нибудь другой небольшой текст, но было лень снова готовиться к занятиям. Старая заезженная пьеса была известна наизусть. Гришу можно было ночью разбудить, он сразу выдал бы про 'ад – это другие' и ангажированность. В этом семестре он наконец собрался поработать с другим романом, в котором было, разумеется, про это же, но по-другому. Да, сейчас дело было вовсе не в Сартре и его сверхважных концепциях, дело было в мертвых, возвращающихся в мир живых. Тема отнюдь не новая. Гриша открывал соответствующую страницу в интернете, и убедился, что сюжет, как таковой, буквально обсосан под разными соусами десятками авторов. Только ленивый об этом не писал.
Предположим, кто-то возвращается, но тут надо обязательно показать 'зачем'. В этом 'зачем' все дело. Во множество книг и фильмов происходит история 'наоборот': герой умирает и попадает 'туда', и это экзотическое библейское 'там' цветисто показывается: если рай – то разные оттенки 'красивого и странного', если ад – то все мрачно, тоскливо, страшновато и безысходно. В историях, как бы они не были поданы, заложена весьма прямолинейная философия. Это-то понятно, речь же идет о клерикальный, тяжеловесной категории. И однако, идея 'мертвых', которые пришли, вроде как, обратно, не покидала Гришин мозг, который услужливо подсказывал ему фразу молодого и известного французского писателя, он забыл его имя: 'писатели сказали уже обо всем, но я скажу по-своему, ведь так как я, не сказал никто'.
Идея нового сюжета терзала Гришу неотступно, хотя она была еще настолько неясная и зыбкая, что он был пока не готов оформить ее во что-то конкретное. 'Я свихнусь на этих долбаных мертвецах …', – Гриша звонил Валере и жаловался другу, что он 'прекрасно болен', только не любовью, как Маяковский, а … мертвецами. 'Валер, понимаешь, Маня мне о чем-то говорит, а я …да, да, а сам … уже весь в своих 'мертвецах'. Валерка смеялся и заставлял Гришу делиться с ним планами новой книги. 'Гринь, но это же классно! Я уже жду, не дождусь … давай, Гринь.' Валерка был самым преданным его почитателем, жаль, что единственным. Но остановиться Гриша уже не мог. Ночи стали пыткой, им овладевал привычный, и не сказать, что такой уж приятный зуд. Возбужденное, вздыбленное состояние: идея – мимо! Новая идея – опять мимо. Долгие обкатывания в голове разных ходов и неминуемое их отбрасывание. Недовольство собой, досада, сомнения в своих способностях, острое желание немедленно прекратить валять дурака и осознание невыполнимости своего желания. 'Почему честно себе не признаться, что ты – графоман! А если ты все про себя понимаешь, то что упорствуешь в своих глупых амбициях?' – такие мысли были привычнее всего. Гриша продолжал томиться, и в этом для него как раз и был мерзкий симптом графомании: 'плохо, но все равно буду … потому что не могу прекратить писать!'
Вчера ночью, измученный бесплодными мыслями, уже после двух часов он спустился на первый этаж, открыл балконную дверь и вышел на воздух. Самое начало мая, теплый ветерок колышет кроны деревьев, за узкой речкой через овраг видны редкие ночные огоньки. В тишине явственно доносится шум проезжающих по ближайшему шоссе машин. В соседнем доме почему-то вечно горит внизу яркий свет. Что они там по ночам делают? А что если вдруг … Гриша почувствовал, что он знает, как надо ввести 'мертвеца'.
Начать ярко, броско, неожиданно, с первой фразы задать тон интриги, сразу очень высокая нота, а потом … обороты сбавить, но зато начать постепенно вживать 'новенького' в привычный мир семьи, откуда он давным-давно исчез. В результате получится, что роман – не триллер, не мистика, не фэнтэзи, а серьезная проза об осознании проблемы адаптации кого-то 'старого и бывшего' к совершенно 'новому' миру. Гриша увлекался все больше и больше. Он сел к компьютеру, боясь потерять нить, растратить запал … надо было все быстрее записать. Гриша чувствовал, что 'пошло' … , так, так … надо ловить момент.
Итак: он возвращается … или она? А вот как мы сделаем: героиня будет 'она'. Гриша давно был заворожен женским образом, она – 'принимает', а вот пришельцем оттуда будет 'он', это более веско. И вообще, пусть 'вернется' отец женщины. Этим мы выиграем в эмоциях. Баба офигеет больше, чем мужик. Когда он, 'папа', умер, она, 'дочь', была молодая женщина, а сейчас … пожилая. Ее дети были совсем маленькими, а сейчас – они взрослые. ............................
Половину членов дружной семьи 'папа' не знает вовсе, им надо знакомиться, приноравливаться друг к другу. Это не их выбор, это просто 'случилось' … и? Проблема адаптации: бытовой, моральный, психологический аспект. Главная коллизия: нужен ли им сейчас давно умерший отец? Да? Нет? У него была роль столпа семьи, но возможно ли 'вернуться в ту же воду?' Каким будет его новый статус? Другие мужчины вытеснили его. Пустят ли они его обратно? Будет ли иметь в семье место подобие 'борьбы за власть'? .....................................
А его дочери уже почти столько же лет, сколько ему. Что он сможет принять, а что – нет? Моральные издержки … да, еще какие. Всем плохо. Да, плохо, но иногда, наоборот, они – ощущают счастье … , ведь это самое главное желание человека, который теряет близких: вернуть! Это желание сбывается, и …? Что испытает героиня, которая вновь стала 'дочерью', не 'крайней' … не старшей в семье, не той, которая будет следующей? Это плохо или хорошо? Объяснить почему такие 'качели': счастье – несчастье .....................................
Очень серьезный вопрос: знал ли он 'там' о перипетиях их существования, следил ли за их жизнью? Мог ли что-то знать? Взаимный интерес? Он ими интересовался? Ну да, все то же … Они жили, а он – остановился … Ага … Может ли развитие быть ему теперь присуще? Он же, грубо говоря, не человек, он … ну, скажем, что-то другое … .............................
Так, дальше … насколько они все, или только героиня, как рупор семьи, будут задавать ему вопросы про 'там'? Нормальный интерес живых … разве не так? Так … будет ли он о 'там' рассказывать? Если нет, то почему, если да, про как и про что? .................................................
Картины 'там' не избежать, но надо что-то очень минимальное и странное. Вот, например, если, предположим пришелец – 'отец', то можно его спросить о матери 'там', о других родных, большинство же умерли … что он скажет? Это интересно! Как все устроено? .............................
Не забыть описать его 'внешний вид' … какой он? Обычный, такой, каким умер, или молодой, или как в гробу. Нет, не стоит … останется ли в нем причина его болезни и смерти? .....................................
И вот что … знает ли он, от чего живые умрут и когда? Спросят ли его об этом? Ответит ли он? ................................................................................
Так … и самое главное … вопрос вопросов: зачем он приходит? Нужна очень веская причина! Остальное – ерунда, беллетристика, а ответ на этот вопрос – это ключ, иначе и роман писать не за чем. ..........................................
Или вот, например, там же и 'мать', общались ли они 'там', сохранили ли свою любовь, и вообще … почему 'мать' не вернулась? Ей что, не хотелось? На все эти вопросы должны быть ответы. Да, это может стать интересным поворотом: мать 'там' уже не с ним, а с другим мужчиной, соответственно с другими бывшими людьми. Мать проживает альтернативную историю, то-есть, оказывается, она возможно прожила 'не свою' жизнь … а теперь ей дают шанс прочувствовать и испытать другое … это можно развить и это объяснит, почему 'мать' не вернулась … Хотя … нет, правильно. Уже постфактум, 'дочь' воспримет это как предательство … неприязнь к умершей? Может и так …
Как 'он' воспримет правнуков? Это бытовой, но тоже интересный уровень. Нужны ли отдаленные поколения друг другу? ............................................
И самое интересное, как все закончить? А легко … он, ну … 'папа', пришелец, просто исчезнет, уйдет куда-то там, исчерпав свою миссию. Раз – и нет его. 'Миссия' должна быть очень веской, иначе … ну да, ну да … это он уже записал. Дальше что? ....................
Моральный итог: после 'пришествия' им всем стало труднее, или легче? Что-то изменилось, или просто исчезли круги на воде? Интересно! Будет класс … да, да. На этот раз все получится. .......................................
Гриша чувствовал, что у него может быть получится серьезная вещь, сочетающая в себе элементы разных жанров: мистика, философская проза, роман-эссе, приключения, психологическая драма … Понятно, что он набросал свои мысли о новой книге только в первом приближении. Все так хаотично, что посторонний и понять бы ничего не смог. Валера бы сразу понял, а другие – нет. Да, только кто чужой это прочтет? Дуракам полработы не показывают. Эх, и полную работу показать будет некому. Гриша это знал, но понимал, что начнет думать о книге неотступно, добавляя к первичной концепции все новые и новые детали, отшлифовывая канву, скрупулезно записывая в новый файл каждое соображение, описание, выбор лексики, мелкие сюжетные извивы.
Он устал. Возбуждение внезапно спало, Гриша почувствовал, что на сегодня хватит, пора спать. Маруся сладко посапывала, Гриша улегся, и успев подумать, что завтра, слава богу, понедельник, сразу провалился в сон. Часы показывали половину четвертого. Он даже не слышал, как Маня уходила на работу. Утром Гриша наскоро выпил кофе и открыл начатый ночью файл. Мощное желание писать охватило его. Нестерпимый импульс, до дрожи в пальцах. Файл он условно назвал 'мертвец', сейчас это не имело никакого значения.
Ирина не могла уснуть. Она лежала в постели, бесконечно переворачиваясь с боку на бок, пытаясь поудобнее подсунуть то под одно то под другое плечо подушку. В комнате была нормальная температура, но Ирине почему-то было то слишком холодно, то слишком жарко. Она отворачивала одеяло, лежала раскрытая пять минут и потом снова укрывалась. Рядом спал муж. Ему можно было только позавидовать: ложился, секунду умащивался и немедленно засыпал. В неясном полумраке комнаты Ирина слышала, как он спит, ей всегда казалось, что она как раз и не может уснуть из-за его посапывания, вздохов, всхрапов и причмокиваний. Когда шум становился слишком громким, Ирина легонько стаскивала с него одеяло, Федя поворачивался на другой бок, на некоторое время становилось тихо, потом все повторялось. Ирину раздирали муки совести. Стаскивает одеяло, мешает Феде спать, но держать под контролем свое растущее раздражение она тоже не могла: из-за него она не может уснуть. Впрочем, по опыту Ирина знала, что уснуть она не может вовсе не из-за Фединого храпа и сопения. Ее ноги ни секунды не могли оставаться в покое, тело не расслаблялось, а как с этим бороться было непонятно. Измучившись, Ирина вставала, шла в соседнюю комнату, где ходила взад-вперед в ночной рубашке, накрывшись пледом. От движения ноги переставало пощипывать нервными иголочками, зато заболевала поясница, и начинала побаливать голова. Так происходило то хуже то лучше почти каждую ночь.
Сегодня было по-настоящему плохо. Ирина уже три раза вылезала из постели и пыталась движением себя укачать. Каждый шаг давался ей все с большим трудом, глаза слипались, их стало тяжело держать открытыми. Ирина вернулась в кровать и легла на левый бок, ей показалось, что она сейчас сможет уснуть. И действительно, мысли ее стали путаться, дыхание сделалось ровнее, тело начало расслабляться. Она еще слышала Федино посапывание, но оно перестало раздражать. Ирина находилась на легкой, еле уловимой грани между сном и бодрствованием, когда органы чувств на секунду перестают функционировать наяву, чтобы сейчас же снова заработать во сне.
И вдруг Ирина услышала звук переливчатого, громкого и неприятного звонка. Он раздавался очень редко, так как входная дверь у них была целыми днями открыта, нужно было просто нажать на ручку и войти. Они все так и делали. В звонок звонили только пытающиеся что-то продать ребята, обходившие все дома и изредка миссионеры-евангелисты, раздающие брошюры заблудшим, чтобы они обрели наконец благодать. В первое мгновение Ирине показалось, что звонка на самом деле не было, что она уже уснула и ей просто пригрезился этот звук. Но звонок после секундного перерыва возобновился. Настойчивая трель, противно бьющая по нервам, тревожная, нелепая в ночной тишине. Ирина подняла голову и посмотрела на красные цифры будильника: 2 часа 8 минут. 'Кто бы это мог быть? Что за чёрт? …' – Ирина была совершенно сбита с толку. Если во входную дверь звонили посреди ночи, это могло означать что-то экстраординарное, скорее всего плохое, какую-то ужасную новость … в голове у Ирины мелькнули варианты … соседи, у которых что-то случилось … полиция … пьяный бомж … может водитель, попавший в беду … Самый плохой вариант – это полиция. Если они пришли ночью, значит с близкими случилось несчастье, а что еще …
Звонок звучал, как набат, а Федя безмятежно сопел. 'Интересно, какой силы нужен звук, чтобы его разбудить?' – весь Иринин страх и беспокойство вылились в раздражение против мужа. Она взглянула на часы на его тумбочке: неприятно яркие голубые стрелки показывали 2 часа 9 минут. Прошла всего минута, звонок не прекращался и Ирина грубо толкнула мужа в плего. Федя дернулся и ошалело уставился на нее. В следующую секунду он осознал, что звонят во входную дверь и посмотрел на свой будильник:
– Кто это? Сейчас ночь.
– Откуда я знаю, кто это? Они уже давно звонят, но ты же ничего не слышишь. Можно даже в комнату зайти, ты не проснешься.
– Сейчас же … ночь.
– Да, ночь. Ты мне это как новость сообщаешь. В том-то и дело. Что-то случилось.
– Ладно, спи. Ничего не случилось. Это ошибка. Они сейчас уйдут. Не будем открывать. Незачем.
– Никуда они не уйдут. Ты не слышишь, как настойчиво звонят? Надо спуститься посмотреть, кто это … что-то случилось. Я уверена, что это полиция. Ты что так и будешь здесь лежать и делать вид, что ничего не происходит?