Ленинградский сибарит
«И зачем я только связался с этими дурацкими сморчками?» – Борис был невероятно раздражён. Знал, конечно, что сам виноват, знал, что никому нельзя верить, и всё-таки зачем-то повёлся на уговоры Марьи Петровны, соседки, что зря, мол, он не берёт ранних весенних сморчков. Он приехал, как дети говорили, на дачу, хотя его маленький деревенский домик вовсе и не тянул на дачу, в середине апреля. Он всегда приезжал сюда в апреле, в Питере сидеть становилось невмоготу, душа Бориса рвалась на природу. Ну разве он не знал, что грибная пора – это лето и первая половина осени с моросящими, но нехолодными дождями? А тут ещё только конец апреля. Марья Петровна стала его уговаривать: «Ах, Боря, что вы время теряете. Сморчки уже пошли… ну, что вы говорите! Ничего они не ядовитые. Просто их надо кипятить, воду потом сливать…» Что она там ещё ему пела? Про какие-то дождевики, похожие на грушу, вешенки, луговые опята… А он, главное, всё впитал и побежал собирать всю эту никчемную дрянь. Как будто непонятно, что ничего путного из дряни не выйдет. Всё утро возился, Марья Петровна рецепт на бумажке принесла, якобы её бабушки. Перебирал мерзких бородавчатых уродов, даже на грибы непохожих, очищал от мусора, два раза кипятил, готовил маринад. Сколько полезных приправ угробил: перец горошком, лавровый лист, корица, гвоздика, лимонная кислота… Залил! И что получилось? Что-то резиновое со странным привкусом, несравнимое с обычными грибами, которые они ели всю зиму. Матерясь вслух, благо его никто не слышал, Борис вывалил в помои две трехлитровые банки и вздохнул с облегчением. Дело было даже не в специфическом вкусе сморчков, а в том, что они ядовиты. Он, что, дурак? Будет травить своих детей? Ириной подруги муж умер от грибного отравления. Никакая больница не помогла. Ирка на похороны ездила в Гатчину, он-то не поехал, всегда похороны ненавидел. Нет уж, к чёрту эти сморчки! И Марья Петровну с ними вместе. Он и сам хорош, развесил уши! Всегда надо делать только то, что сам считаешь нужным! Занялся просто потому, что скучно, делать пока совсем нечего.
Вообще-то обычно Боря на даче всегда умел себя чем-нибудь занять и не скучал, хотя жил за городом один с раннего апреля до конца октября. По поводу дачного одиночества у него даже возникла особая философия: я – один, ни от кого не завишу, могу делать что хочу, меня ничего и никто не связывает. Я занимаюсь своими делами, и никого здесь у меня нет, чтобы мне пенять, делать замечания и строить недовольные рожи. Про рожи – это Боря имел в виду детей. В Питере он жил в двухкомнатной квартире с 37-летней дочерью. Дочь Аня была не замужем. Она давала небольшую сумму на питание и Боря её «кормил», ходил в магазин, жарил к её приходу мясо, чистил картошку, и даже пёк иногда кексы. Аня изредка убирала и по выходным выходила из своей комнаты только, чтобы поесть. Дверь у неё всегда была закрыта, и Боря к дочери не лез. Так у них было заведено. В него самого в комнате было грязновато, запущено, стояла старая обшарпанная, видавшая виды мебель, и жил очень старый кот. Боря относился к коту ласково и свою к нему привязанность объяснял тем, что кот «воспитал его детей». Они с Аней общались, но довольно натянуто и поверхностно. На серьёзные темы не разговаривали, что Бориса в общем-то устраивало. Серьёзные темы он и сам не любил. В жизни бывали проблемы, у которых не было решения. Зачем тогда их обсуждать! Анька не замужем, это плохо, Боря расстраивался, но что он мог с этой проблемой поделать. Вроде всё при ней: не красавица, но симпатичная, с неплохой фигурой, хорошо одевается. Что не так-то? Да, чёрт его знает. Это дело тонкое. Вроде у Аньки кто-то появился, но кто – Боря не знал и не спрашивал. По обрывкам разговоров он понимал, что дяденька намного старше её, женат. Ну и ладно. Аня права: хоть так, и то – хлеб. У него у самого сколько раз были замужние женщины. Многие вещи Борис был склонен людям прощать. Аня часто сидела за столом мрачная без улыбки, на его шутки не отвечала, что-то её злило, напрягало и своё раздражение дочь не скрывала. На самом деле Боря прекрасно знал, что её бесит: они все вокруг считали, что он алкаш. Он – алкаш? Ничего подобного. Да, выпивает, это для него полезно, он привык, и совершенно не собирается отказываться от своей привычки только потому, что детишки делают недовольные лица. Надоело, честное слово, видеть Анькино страдальческое выражение, когда он брал со стола свою бутылочку с наливкой. Все эти её «папа, хватит… папа, не надо больше». Вот на даче ему никто ничего не говорил. Наливал себе сколько хотел и когда хотел. Никогда, кстати, не напивался.
Борис спохватился, что уже было почти два часа, а он не позаботился об обеде, да и гулять не ходил. А всё из-за этих проклятых сморчков. Борис достал из чулана корзинку с картошкой и принялся её чистить. Хотел сварить, да теперь надо будет жарить – это быстрее. Хотелось есть. Через полчаса он уже поставил перед собой хрустящую, обжигающую картошку и стал есть её прямо со сковородки, одновременно зачерпывая вилкой кильку в томате из консервной банки. Аньки была бы недовольна, заставила бы всё выкладывать на тарелку. Ничего, и так сойдет. Борис выпил три пятидесятиграммовых рюмки рябиновой настойки и пошёл прилечь. Пару часов ему надо поспать, иначе он к вечеру будет никакой. А что ж удивляться – ему уже 72 года. Другие в его возрасте полные развалины, а он в форме. Каждый день по 20 километров проходит. Разве алкашу это по плечу?
Боря проснулся в хорошем настроении: отдых пошёл ему на пользу, предстоял вечер перед телевизором, можно ещё прогуляться, зайти к Шурочке. Ну, это не обязательно… посмотрим. Борис подумал, что на даче ему действительно хорошо: не надо ждать Аньку с работы, греть ужин, поддерживать с ней разговор, звонить Коле, справляться о его жене и ребёнке, а главное сюда на дачу никогда не приезжала Таня, раньше ездила, а теперь перестала. Общество сестры его последнее время напрягало, и на это были свои причины. Кошка между ними пробежала, и всё тут было не так просто.
Танька, сестричка его маленькая. Большая между ними разница, 12 лет. Он уж большим парнем был, когда мама её родила. Как только они в Ленинград переехали, так и родила. Борис знал, что родители познакомились до войны в Калинине, где отец учился в военном училище, познакомились весной на выпускном, а в июне война началась. Мать по комсомольской линии была направлена в Волхов на рытье окопов. Там в составе Ленинградского фронта начала формироваться 54-я армия. Мама специально в Волхов попросилась, знала, что там её Коля. Отец, выпускник Калининского военного училища, прошёл уже финскую войну, тогда призвали курсантов, потом он спешно доучивался по ускоренной программе. Из штаба 54-й армии Коля попал в штаб 310-й стрелковой дивизии в новом, только что присвоенном, звании капитана. Штабная работа спасла ему жизнь, иначе он бы, конечно, погиб. Командиры батальонов не выживали. Его девушка рыла окопы, отец жить не мог без своей симпатичной молоденькой Ниночки, закутанной в платок, в здоровенных валенках. Потом Нина уехала домой к матери в Калинин, и как уж отцу удавалось вырываться к ней туда – непонятно. Посылали, как он говорил, за пополнением. Ездил не зря, Нина забеременела, очень расстраивалась, что ребёнок не ко времени, но Коля ей говорил, что ничего, как-нибудь… Его убьют, хоть сын останется. Он почему-то был уверен, что у них будет сын. В прорыве блокады отец не участвовал, но домой к матери в Калинин уже не приезжал. Боря родился в едва обогреваемом маленьком роддоме. Бабушка с дедушкой здорово тогда маме помогли.
Весной 1944 года 310-я стрелковая дивизия перешла в состав 3-го Прибалтийского фронта, став одной из частей 2-й гвардейской армии. Отец, как и все фронтовики, не любил ничего о войне рассказывать, но основное Боря знал: осенью 1944 года армия вышла к северному берегу Немана в районе Тильзита. В январе 45-го Тильзит был взят. Маленький Боря приехал с мамой к отцу, который служил в военной комендатуре города, переименованного в 46 году в Советск. Боря совсем не помнил Калинина, а вот Советск считал своим городом. Там прошло всё его детство. Военный комендант полковник Алексеев приходил к ним в гости. Отец ходил в военной форме с майорскими погонами, но насколько Боря помнил, занимался исключительно хозяйственными делами. Немецкие дядьки-военнопленные, в аккуратных мундирах без погон, заделывали воронки, расчищали руины и завалы. Уже года в три Боря крутился со старшими ребятами около старых жилых домов, которые разминировали. Дома были огорожены, но старшие парни всё равно туда лазили, и одному мальчику взрывом обожгло лицо и руки, он страшно кричал, и Боря с плачем убежал домой. Отец тогда отстегал его ремнем, чтобы не убегал из дому. Работы по разминированию старой части города продолжались до начала 50-х, но их семья, к счастью, переехала в новый район, где построили дома для командного состава. Они там квартиру получили. Боря воспринимал Советск домом, но родителям, особенно матери, там не нравилось. Она считала свою жизнь в городе временной, всё ей тут было чуждым, даже враждебным. Сколько бы усилий не было потрачено на восстановление города, он всё равно выглядел, как постоянная стройка, окруженная руинами. Жены советских военнослужащих не ценили чужой культуры и исторических памятников. Немецкое вызывало гадливость. Боря помнил выщербленное осколками здание городской ратуши, там разместился горсовет. Они с мальчишками залезали в обгоревшие развалины замка, прятались там в башнях с бойницами, где росли кусты, лазили на самый верх старой водонапорной башни, откуда был виден, как на ладони, город с его четырьмя мостами, два из которых были разрушены. Памятник воинам, павших во время франко-прусской войны, взрывали в городском саду. Сделали это ночью, и вся семья проснулась от грохота.
Боря до сих пор помнил, что они все бегали играть на заброшенное Лесное кладбище, в центре которого был крематорий, давно, впрочем, недействующий. Кладбище их к себе манило: густой запах травы, прели, шум ручейка, откуда они непременно пили, гомон птиц, среди которого явно различалось зловещее, уместное на кладбище, карканье ворон, которое немного пугало. Они слушали, как кукует кукушка и считали, сколько им лет осталось жить. Если кукушка быстро замолкала, было неприятно. Иногда они засиживались до вечера, начинало темнеть и где-то ухал филин, а может то была сова. Неприятные страшные звуки. Они всей ватагой бежали домой, с облегчением переводя дух, добежав до города. Но потом Боря с ребятами туда снова возвращались, лазили в склепы, пахнущие мышами и сыростью. Кроме тяжёлых ящиков с крышками, там ничего не было. Они всё собирались какую-нибудь крышку отодвинуть, посмотреть на гроб или что там ещё лежало, но так и не собрались. Наверное, не хватило духу.
В городе жило много литовских семей, но дети советских офицеров с ними не дружили, считая врагами. Боря пошёл в Советске в школу, куда ходили и маленькие литовцы, даже двое или трое немецких детей, из не пожелавших уехать из города семей. Они почти не говорили по-русски, держались особняком, но на открытые конфликты с «советише» не шли. Попробовали бы они! Избили бы в кровь. Изредка Боря ловил на себе их ненавидящие взгляды, на которые он тогда не обращал никакого внимания. Литва стала советской, существовала ГДР, но не для их одноклассников, которые остро чувствовали себя униженными и побеждёнными. Боря помнил тихую немецкую речь, он по-немецки не понимал и считал, что говорят непременно о нём, и разумеется, разные гадости. Что ж, наверное, так и было.
Они тогда только и знали, что играть в «войну». Делились на немцев и русских. В немцев стреляли, они обязаны были падать. Наших убить не могли. Игра ещё состояла в захвате языков и пленных. Хотя, что делать потом с пленными ребята не знали. Заставлять их работать на стройке было неинтересно, а что ещё… в расстрелы и повешения никто играть не хотел. В том-то и дело, что так могли только фашисты поступать, а советские солдаты – никогда. Девочек тоже в игру принимали: они становились санитарками и вытаскивали раненых с поля боя. Потом, когда Боря с родителями переехал в Ленинград, он узнал, что существуют ещё и другие игры, вышибалочка, лапта, штандер. Вернувшиеся из эвакуации ребята во всё это умели играть, а вот Боря только в «войну». Главным ругательством тех времен было «фашист». Так обзывали нечасто и только самых отъявленных мерзавцев, очень уж страшным было это оскорбление.
Мама всё-таки настояла, чтобы отец, тогда уже полковник, написал рапорт об увольнении из армии, и они смогли уехать, как она говорила, «домой». Он писал, ему дважды отказывали, но потом они приехали в Ленинград и стали жить в коммуналке на Чёрной речке, не в очень хорошем районе. Вот тогда в 55-м, когда отец уже работал инженером на холодильном комбинате, и родилась Танечка. Почему-то самые первые месяцы и даже годы её жизни ему не запомнились. Грудные вскармливания, бутылочки, пелёнки, горшки… ничего не помнил. Уже стал серьёзно гимнастикой заниматься, пропадал на тренировках, во дворе, в школе. Только не хватало ему про младенцев думать. Потом, когда Таня немного подросла, Боря её полюбил: такая маленькая, с прямыми светлыми волосами, серыми глазами. Какая у него красивая сестричка! Борис правда считал, что Таня красивая, а будет ещё красивее. Повезёт же кому-то, с кем она будет… Боря уже заранее испытывал неприязнь к этому «кому-то». Танечку никому не хотелось отдавать, потому что никто не мог быть её достоин. Во дворе Боря не мог позволить себе открытых проявлений нежности к сестре, его, сюсюкающего с малышкой, никто бы не понял. Во дворе по чердакам шлялась шпана, безотцовщина. Шпана жалостно пела что-то про тюрьму, подогревая себе на гитаре. Ребята мастерски сплевывали через губы, пронзительно свистели вслед чужим девчонкам и играли на деньги в расшибалочку и пристенок. Боря знал, что у многих есть финка с наборной рукояткой. Взрослые парни били по монете, переворачивая её с орла на решку. Высшим счастьем был «шарап»: над их головами вдруг летели мелкие монетки и со звоном стукались об асфальт. Боря с ребятами бросался на колени, ловя заветные кругляши. Он был сильный, юркий и ему удавалось схватить немало. Потом «благотворители» угощали их пинками, но таковы были правила «шарапа», и никто не возмущался, теребя в кармане своё богатство. В пристеночке – самым главным была растяжка пальцев. От своей монеты надо было дотянуться до другой. Боря до сих пор помнил, что в пристеночек выигрывал хлюпик Ося, еврей, это все знали, он учился на скрипке, и выигрывал, как ребята считали, нечестно. Играли ещё в ножички, трясучку. Боря играл только, когда были деньги, в долг было нельзя, за это презирали. Во дворе был свой этикет, хорошо Боре известный.
Толкнуть девчонку, дернуть её за волосы, отобрать кукольную колясочку считалось допустимым баловством, но его сестру никто не трогал. Боря всем ребятам дал понять, что он этого не потерпит. На улице Таня находилась под его негласной защитой.
А вообще, общался он с сестрой нечасто. Как им было общаться? Когда Боря заканчивал десятый класс, поступал в институт, Таня даже ещё в школу не ходила. Иногда в хорошем настроении Боря хватал Таню в охапку, кружил её по комнате, учил несложным гимнастическим элементам. Когда мама захотела тоже отдать её на гимнастику, Боря решительно воспротивился: «Нет, я не разрешаю. Девочке это ни к чему. Зачем ей травмы и вечная боль? Вообще не нужен ей никакой спорт!» Сам к тому времени он был кандидатом в мастера. Мама его неожиданно послушалась. Боря слыл в семье рассудительным и проблем у родителей с ним не было. Таня превратилась в стройную сильную девушку с длинными крепкими ногами, стильными прямыми светлыми волосами, свободно падающими на плечи. Красивые удлинённые серые глаза, крупный рот, с чётко очерченными губами, сильный подбородок. Таня не выглядела хрупкой девочкой, которую мужчина хочет опекать. От неё исходила спокойная уверенность в себе. Говорила она мало, но голос у сестры был довольно низким, приятным. Улыбалась, и тем более смеялась, она редко, была спокойна и скорее флегматична. Дружбы у неё с Борей не получилось, он, по сути, мало о сестре знал, но издали за ней наблюдал, панически боясь, как бы она не наделала жизненных ошибок, которые он связывал с мужчинами. Если бы он мог, он бы вообще никому её не доверил. Во всяком случае не сейчас, она ещё совсем девчонка, только школу закончила.
Чёрт, не уберёг! Познакомилась на юге с молодым врачом из Москвы и… пожалуйста. Сделал это с его Танькой. Ещё в Ленинград врачишку привозила, с родителями знакомила. Боря был с молодым человеком холоден, от сих до сих. Что в нём хорошего? Высокий, астеничный, совсем без мускулатуры, очёчки, срезанный безвольный подбородок… Ненавидя себя за это, Боря всё равно представлял себе, как он обнимает его сестру этими своими худенькими ручками, целуют маленьким ротиком с острыми мелкими зубами, касается её своими безволосыми тонкими ногами. А член у него маленький, как у всех высоких астеников. Разве это мужчина? Какой ужас! Ах, Танька, Танька… И как это можно с москвичом? Ничего же серьёзного с ним быть не может. Таня же не согласится в Москву уезжать. Нет, конечно. Боря себя успокаивал, всей душой желая, чтобы у сестры с врачишкой ничего не вышло. И не вышло. Вот и хорошо. Боря не знал, в чём причина разрыва и знать не хотел. Всё к лучшему. Время от времени ему приходилось знакомиться и с другими Таниными молодыми людьми, но ему никто из них не нравился, хотя расстраивался он уже меньше. Пусть его Танечку и не так «начали», но дело так или иначе сделано, теперь она сама должна разбираться.
Хорошие у них были времена. Родители на все свои сбережения купили трёхкомнатный кооператив на проспекте Шверника. Новая двенадцатиэтажная башня с одним подъездом, удобная планировка: большая проходная комната и две спальни, родителей и Танина. Его оставили на Чёрной речке, соседка уехала, и Боря оказался в маленькой старой двухкомнатной квартире, где он сейчас жил с Аней.
За окнами уже темнело, но Боря вдруг остро захотел выйти на улицу. Он надел ботинки и тёплую куртку и сделав широкий пятикилометровый круг по лесной дороге, отправился к Шурочке. Мысли о Тане не отпустили его и на улице. Он шёл быстрым шагом в другой конец посёлка, привычно прилаживая свой шаг к лёгкому, равномерному, спортивному ритму. Вот именно, что у Тани трёхкомнатная родительская квартира, где она живет одна с сыном и у него плохонькая квартирка, где они жили вчетвером. У Тани один сын, а у него двое детей. Сына с невесткой он отселил, меняли, покупали лишнюю комнату, платили последние деньги. До сих пор его Коля живёт с женой и дочкой в двух комнатах с двумя соседями. Это всё, что им удалось добиться. Это справедливо? Почему это всё родительское досталось Таньке? Она-то считает, что так и надо. Боря не замечал, что раньше много лет назад он и сам считал, что справедливо, сам на все эти квартирные передвижения согласился, но теперь… А теперь он всё по-другому видит. Ладно, он поступил благородно, красиво. «На вот тебе, сестра… бери. Мне, дескать, ничего не надо. Я – мужчина, я себе заработаю». Вот как он примерно рассуждал. А вот не заработал. А разве Танька оценила его благородство? Нет, всё как должное восприняла, как будто так и надо. Хоть бы сказала разок: «Борь, может разменяем родительскую квартиру? Тебе же тоже нужно. У тебя дети». Какое там… взяли квартирку со своим муженьком, сцапали только так… Танька в кооперативе с родителями жила и считает квартиру только своей. Это нормально? Она была с родителями в Советске? А он там с папой и мамой жил. Их деньги, скопленные за всю жизнь… они теперь их общие, а не только её. А получилось, что ему ничего не досталось. Танькин никчёмный сынок, тоже, кстати, Коля, всё сразу получит, а его Коля так, наверное, в коммуналке и останется. Каждый должен обеспечить своих детей, а у него сейчас ничего нет, совсем ничего, только пенсия. Что он может сделать.
Боря не отдавал себе отчёта в том, что в раздумьях о своих жизненных обстоятельствах он часто мысленно повторял эту фразу: «А что я могу сделать?» Действительно, он ничего не мог, совсем ничего. Раньше может и мог, но по разным причинам не делал, хотя признаваться в этом не любил.
Учился он неплохо, в основном на «четвёрки». На «пятёрки» учиться он, наверное, мог бы, но не считал нужным, за «тройки» его ругала мама. Спорт интересовал его одно время сильно, но выполнив ещё в школе норму «кандидата в мастера» он сразу решил, что «мастером» ему не быть. По тем меркам он и так был для гимнастики «старым», 23 года. Боря внезапно устал от нервности соревнований, все эти первенства и кубки, количество судей «всесоюзной федерации», баллы, которые в сумме давали результат для выполнения нового норматива. К тому же его задолбали травмы: привычный вывих бедра, хроническое повреждение вращательной манжеты плеча. Боря разбегался на ковре, чтобы сделать серию фляков, и каждый раз молил бога, чтобы не подвернулась нога. Когда он порвал переднюю крестообразную связку, то сразу решил, что с него хватит. К тому же Боря интенсивно стал заниматься горными лыжами и это было во много раз интереснее.
Днём он работал, а вечером учился в Техноложке. На работу в закрытый проектный институт средмаша, институт Кораблинова, о котором никто в Ленинграде и не подозревал, Борю устроил дядя, брат отца. Ему, вчерашнему школьнику, платили совсем неплохо, дали рекомендацию в институт. Всё складывалось успешно: хорошие ребята на работе, и в институте хорошие, и в горнолыжном лагере на Игоре. Боря имел много друзей и девушки его любили. Никогда ему по этому поводу не приходилось суетиться, как-то всё само получалось. Даже та, самая первая… она сама его захотела.
Свой первый любовный опыт Боря практически не вспоминал, а сейчас, идя к Шурочке, почему-то вспомнил. В начале 10-го класса, учебный год недавно начался, их послали в колхоз. Обычно они копали картошку, но на этот раз Борю и ещё одного парня послали, как самых сильных, помогать на ферму. Сначала носили вилами сено, потом сорокалитровые фляги с молоком в машину загружали. Кругом одни молодые девчонки, одна всё норовила его поддеть, шутила, смеялась: эй, ты, хорошенький, оставайся со мной, или мамка заругает? Девки, посмотрите, какой хорошенький, чур мой! Другая подхватывала: нет, не мамка, его учительница не отпустит… Что-то такое в этом роде. Боря улыбался, но почти ей не отвечал. Когда они уж домой собрались, девушка шепнула ему, что будет ждать его вечером за сараем и объяснила, за каким… Боря ещё глупо её спросил, зачем? «Затем», – ответила она. Уйти вечером ему было не так уж и просто, действительно, с ними жила их классная руководительница и ещё учитель труда. Но они с приятелем отпросились погулять, учительница попросила вернуться до 10-ти, и они ушли. Товарищ отправился в клуб, хотя ходить туда им было строго-настрого запрещено, а Боря подошёл к сараю. Было уже совершенно темно, накрапывал мелкий тёплый дождь. Девушка его ждала, молча взяла за руку, и они вместе полезли по хлипкой лесенке на сеновал и там… всё как-то само получилось, молча и по-деловому. От девчонки пахло чем-то домашним, то ли блинчиками, то ли молоком. Боря мял её большую мягкую грудь, длинные русые волосы попадали ему в глаза. До отъезда он ещё несколько раз лазил с ней на сеновал, ждал вечера, томился. Друг спросил: «Ну как?» Боря только бросил ему «отстань», и больше к нему не приставали.
Боря, как это ни странно, никогда не ухаживал за девушками. Не водил по театрам и кино, не покупал мороженого, не приглашал в ресторан, не дарил цветов. Если бы его спросили почему, он бы не знал, что ответить. Как-то не было необходимости. Времени было мало, да и денег тоже, а с девушками и без ухаживаний всё устраивалось. Если он видел, что надо что-то делать, добиваться, уламывать, он сразу от таких отказывался. Влюбляться у него не получалось, а просто так… при чём тут цветы? Девушки ему нравились определенного типа: гуманитарные, с хорошей фигурой, образованные и «широких взглядов», не ждущие, чтобы он непременно женился.
Вообще-то Боря во избежание лишних проблем в жизни старался не участвовать в так называемой общественной жизни. Он был молодой, его привлекали, но он всегда отговаривался вечерним институтом. А что? Уважительная причина, тем более, что вступать в партию он не собирался. Но тут пришла знакомая из профкома и сказала, что есть возможность поехать в пионерский лагерь на юг. «Вожатым?» – спросил Боря, в ту же минуту приняв решение ехать. «Вожатым. Да, я понимаю, это волынка… но зато на море. Ты справишься, давай», – тараторила девушка, боясь, что Боря откажется. Да никакая это была для Бори не волынка. Как бы он ещё на курорт попал? Никак. Целое лето на морском песочке, на всём готовом. Потом он был на ориентации. Там бубнили про ответственность, пионерскую работу и педагогику. Детям нужно то, детям нужно это. Да какая разница, что им нужно. Разберёмся. В Евпаторию с Борей поехал друг и коллега Эдик. Опять какие-то дурацкие пионерские семинары. Система только что открыла новый всесоюзный пионерский лагерь, и вожатые приехали со всех «объектов». Боря присматривался к девчонкам. Сразу заприметил одну училку из Свердловска. Не юная, с белыми крашеными волосами, которые отливали чуть сиреневым: стильно. Ничего баба, в русскую речь вставляет английские слова и даже целые фразы. Одета хорошо. Боря совсем уже было собрался «дружить» с англичанкой, но там ещё были две девочки из Москвы, гораздо моложе англичанки. Хорошее это было первое их лето в лагере. Уж как они гуляли, купались, загорали, в город на выходных ездили. А сколько сухого вина выпили, хотя это кислятина никакого удовольствия Боре не доставляла. По его настоянию они покупали сладкий десертный Кокур, такой вязкий, крепкий, пахнущий томным югом. Вот это было вино! Они его потягивали под помидорчик или персик.
В одну из москвичек Боря влюбился, сам даже не ожидал. Девчонка своенравная, совсем ещё ребёнок, но тем интереснее. Вот её он опекал, девочку свою ненаглядную, рисовал ей розы. Там вообще росло очень много роз. У них в комнате всегда стояла одна большая роза в гранёном стакане. Чуть уже вялая, источающая удушающий аромат, напоминающий о смерти. Из серединки сыпалась крупная пыльца. А с утра на розах лежали капли росы, но как только они их приносили в комнату роза высыхала, а цветок начинал в духоте вянуть. Боря рисовал розу простым карандашом, долго штриховал, затушёвывал, что-то подтирал. Потом он дарил рисунок своей девчонке, у неё уже несколько Бориных роз накопилось, почти одинаковых, но мастерски нарисованных. Когда Боря штриховал очередную розу, он сам себе казался артистом, вспоминал, что хотел быть архитектором, но не стал из-за… да чёрт его знает из-за чего. Было горько, что скоро на работу, закончится это волшебное лето с девочкой, розами, ночными купаниями и креплёным Кокуром. Как жаль! Боре так не хотелось возвращаться в Ленинград, работа внезапно показалась скучной, даже ненавистной, а привычная жизнь в городе унылой и серой. «Борь, а что ты кроме цветов ничего больше не рисуешь?» – спрашивала девочка. «Не надо больше ничего, пусть будут только розы», – глубокомысленно отвечал Боря. Бутон и раскрытый цветок ему было рисовать легко, он вообще избегал делать что-либо трудное, требующее серьёзных усилий с непредсказуемым результатом.
Потом все они разъехались по домам. Стало известно, что многие лагерные пары поженились, а вот у него с московской девочкой ничего не вышло. Он написал, предложил, а она не ответила, даже не сказала «нет». Боря делал вид, что ничего особенного не произошло: нет – так нет, но впал в уныние, отказа почему-то не ожидал и был удручён, не понимая, что не так. Можно было бы ехать в Москву, убеждать, уговаривать, требовать ясности, но Боря не стал. Наверное, можно сказать, что та молоденькая москвичка была единственной любовью его жизни, больше ничего подобного не случилось, хотя в тот период Боря об этом не подозревал.
В его жизни было немало женщин, чьи-то имена он помнил, чьи-то – нет. Он стал любовником жены Эдика, Нади. Пышненькая, черноглазая, весёлая бабёнка, тоже у них работала. С Эдиком он очень дружил, они все были членами одной компании, вместе занимались горнолыжным спортом. Никакими угрызениями совести Боря не мучился: это он Надьку так… по-дружески. Она – жена Эдика, это их дела, он в любом случае ни при чём. Потом Надя родила, и Боря был за друзей очень рад. С молодой матерью он не встречался, это было бы уж слишком, да и интерес пропал. Надька, главное, почему-то решила, что у них серьёзно и всё порывалась наконец рассказать Эдику. Ещё чего… «Не дури, девочка. Не выдумывай», – сказал ей Боря, поняв, что надо кончать эти, как он говорил «мудовые рыдания».
Когда Боря вышел из дома, он ещё не был уверен, что ему следует идти к Шурочке, но теперь он решил, что пойдет. Он постучал, Шурочка увидела его в окно и открыла:
– Ой, Боря, это ты? Заходи скорей. В её сочном зрелом голосе Боря услышал радостное оживление.
– А ты кого ждала? – на самом деле Боре было прекрасно известно, что Шурочка его всегда ждёт, хотя он ей никогда не говорил, когда зайдет.
– Ну, Борь, мало ли кто ко мне может зайти.
Боря заулыбался и по-хозяйски уселся на диван. Шура захлопотала на кухне, собираясь кормить его ужином. «А что, поем у неё, почему нет?» – подумал Боря. Заветная бутылка наливки из черноплодки, которую он сам и делал, стояла в буфете. «А потом видно будет… как получится. Не стоит Шурку обижать». Боря сюда за этим и шёл, хотя сам по себе акт интересовал его скорее не физически, а морально: он ещё мог, а главное, с относительно молодой женщиной, почти на четверть века младше его. С Александрой Васильевной он был знаком уже лет десять. Она имела небольшую квартиру в Питере, но как и он по полгода жила в деревне. У неё был муж, с которым она не жила, и сын, живший в Словакии. Оба занимались каким-то бизнесом, Шура говорила каким, но Боре чужие обстоятельства были совершенно неинтересны. Факт в том, что они, видимо, давали ей какие-то небольшие деньги, которых ей в деревне хватало.
В деревне ленинградцы в своё время очень дёшево купили дома, а вот Шура не покупала, здесь когда-то жила её бабушка, дом достался ей по наследству. Был он маленький, но поскольку Шура потратилась на ремонт, ещё годный. Что-то она рассказывала, что попала под сокращение, другой работы почему-то не искала, или искала, но не нашла. Потянуло на природу, и вот теперь ей тут, якобы, хорошо, раздолье, приятные люди вокруг. Как это 49-летняя баба живёт одна в глухой деревне, ходит в сапогах и старой куртке, вдали от привычной городской жизни, Борю удивляло, но лишних вопросов он не задавал. Ему-то что. Сейчас была ранняя весна, и до самого лета никакие гости к ним за триста километров от города не приедут, ни её сын, ни его, ни друзья. Когда приезжали, они звали друг друга заходить, просто по-соседски, чтобы дети не болтали лишнего. Иногда ему даже хотелось, чтобы сын и дочка поняли, что он ещё хоть куда… что у него молодая любовница. У других нет, а у него есть, и всегда были… разве не лестно? Да нет, не стоило детям об этой стороне его жизни знать: во-первых, почти пятидесятилетняя Шура вовсе не казалась им молодой, наоборот, она представлялась им пожилой, и без статуса «бабушки» подозрительной; а во-вторых, всё было очень непросто с Иркой, их матерью. Боря постарался мысли об Ирке немедленно выкинуть из головы, иначе у него точно сейчас ничего не выйдет, а ему надо было, чтобы вышло.