Мне хорошо, мне так и надо…

В Портленде, когда Надя поселилась с Зиновием и его сыном в доме подруги Джерри, Сьюзен, муж открылся ей совсем с другой стороны. Она знала, что Зиновий в неё влюблен, звонил ей из Америки на деньги Джерри, который покупал ему телефонные карточки и звал приехать. Ну приехала и что? С утра до ночи они обсуждали «что делать?» Вопросов собственно было два: надо начинать работать: кем и где? И ещё, как привезти Диму? Про Диму, как Надя скоро поняла, Зиновию было не очень интересно, не то чтобы он был против её сына, нет, просто её сын был её проблемой. Ладно, она сама что-нибудь придумает.

– Золик, тебе надо работать! – она действительно так считала, как могло быть по-другому?

– А зачем? – неизменно отвечал он ей.

– Как зачем? Люди работают, чтобы были деньги.

– И куда это я пойду работать?

– Да, неважно. Надо с чего-то начинать.

– Ну, ты же знаешь, у меня английский неважный.

– Так учи английский!

– Зачем?

– Что ты заладил с этим зачем? Мы никогда никуда не продвинемся без работы.

– Куда нам, Надь, двигаться? Мы же как-то живём.

– Да, живём… на пособие и Джерри помогает.

– И что? Сыты, обуты-одеты, крыша над головой… Если я пойду работать, то больше пособия не заработаю. Буду работать, пособие платить не станут, а так… Дима приедет, нам немного больше будут платить. Чем плохо?

– Всем плохо. Слушать тебя противно. Сколько можно на Джеррины подачки жить.

– Ой, Надь, от него не убудет. Ты даже себе не представляешь, какой наш Джерри богатый.

– Да Джерри и так тебе за твоё «политическое убежище» юристу заплатил. Не хватит ли?

– Надь, уймись. Джерри – мой друг. Друзья не жалеют друг на друга денег.

Зиновий даже не умел быть благодарным. Наде теперь не казалось, что Зиновий умный, никакой он был не умный, просто юморной. Здесь это качество было лишним. Уговорить мужа пойти работать Наде не удалось. Вместо поисков работы, он раскручивал штат Орегон на дополнительные выплаты. Уже без Джерри он нашёл какого-то русского врача, который оформил на сына Мишеньку какую-то важную справку, Мишенька был объявлен «инвалидом» и стал получать небольшую пенсию для тех, кто не в состоянии работать. Для Нади это было неприемлемо, и даже не из-за каких-то высоких принципов, а просто потому, что денег было слишком мало. Ради этих крох никуда не стоило ехать. Тоже мне американская мечта! Она стала за деньги убирать дом Джерри и дома его друзей, создала секцию художественной гимнастики. Деньги совсем небольшие, но Надя начала работать через месяц после своего приезда, и гордилась своими первыми зарплатами в долларах. Половину она посылала матери в Питер. Зиновий по-прежнему ничего не делал, ездил на старой, купленной Джерри, машине в гости к другу и там они напивались, как Джерри считал, «по-русски».

А вот как получить в Америку Диму придумал всё-таки Золик. Махинация была как раз в его духе: уговорили Соколова приехать в гости в Нью-Йорк и привести с собой сына. Через неделю, вдоволь нагулявшись на Надины деньги на Манхеттене и посидев в Брайтонских ресторанах, Соколов уехал, а Диму Надя забрала в Портленд. Мальчик от неё немного отвык и поначалу не понимал, что будет теперь здесь жить всегда. Чужой небольшой дом, чужой язык в школе, чужой незнакомый парень рядом, чужой Золик… Диме на новом месте не понравилось. Жизнь проходила в непрерывном напряжении. Надя много работала, уставала, учила английский. Подала на грин-карту и терпела Золика из-за документов. К Диме Зиновий относился безразлично, но скорее по-доброму, чего нельзя было сказать про 18- летнего Мишеньку, который девятилетнего Диму шпынял по поводу и без повода. «Эй ты, как тебя там, иди сюда…Эй ты, пошёл вон отсюда», – кричал он мальчику. «Я тебе дам вон!» – в запальчивости кричала Надя, если ей удавалось услышать, как неприятно Миша общается с Димой, но чаще всего она ничего не слышала, а Дима не жаловался. Когда Надя просила Золика поговорить с Мишей, муж всегда брал сторону сына, которого он называл «несчастным» мальчиком. Золик тупо бухал, вместо того, чтобы хоть что-то делать. На Надины требования пойти учиться, хотя бы учить английский, отвечал, что ему уже под сорок и это тяжело. В Питере он выживал, подворовывая, привычно крутясь в мутной воде. Здесь такие навыки не понадобились, другого он не умел и не хотел. Все ему почему-то были должны: Надя должна, Джерри, Америка. Ей было чуть за тридцать, и она как и прежде считала, что у неё всё впереди.

Получив грин-карту, Надя совсем было собралась от Золика уйти, но забеременела, обрадовалась и решила ребёнка оставить. Значит такова её судьба, Золик – хороший отец. Надя, полностью уверенная, что новость про ребёнка мужа обрадует, накрыла стол, поставила бутылку вина и торжественно объявила, что у них будет ребёнок, может даже девочка. Сцена была ужасным «дежа вю»: Золик сказал, что никакого ребёнка он не хочет и надо делать аборт. Надя нашла себе маленькую студию, через пару дней уехала и на этой же неделе сделала аборт. Одна растить ребёнка она была не готова. Золик приходил извиняться, умолял вернуться, буквально валялся в ногах. Наде было так плохо, страшно и одиноко, что она дала себя уговорить. И полугода не прошло, как она опять забеременела. Зиновий снова устроил истерику, кричал, что нельзя заставлять мужчину насильно быть отцом, что это несправедливо, что они не могут сейчас себе позволить ещё одного ребёнка. А что тут удивляться? Он в своё время и Диму не стал усыновлять. Вот Джерри был готов его усыновить, но Надя не захотела. Несколько раз, кстати, об этом потом жалела. На этот раз Надя сделала аборт без особых эмоций: от такого ленивого и говнистого папы ей ребёнок был не нужен. От Зиновия она твердо решила уйти, но сначала ей надо было «выписать» в Америку маму. Одной ей не справиться. Дима был ещё совсем маленький, а ей необходимо было работать. Золик активно включился в заполнение бумаг, чтобы мама могла приехать. Всё удалось, и маму «посадили» на социал. В таких вопросах Золику не было равных. Надя с мамой и Димой стали жить отдельно, а Золик с сыном, как ей потом стало известно, уехали в Пасадену. Социал был везде одинаковым, а калифорнийское солнце этим трутням показалось более привлекательным, чем орегонский дождь. Джерри женился на молодой француженке арабского происхождения, своей учительнице по йоге, и денег Зиновию больше, видимо, не давал.

Надя не жила с мамой давно, и они друг от друга отвыкли. Мама согласилась приехать только при условии, что Надя и Пете с семьёй поможет перебраться в Америку. Как она это будет делать, Надя совершенно себе не представляла, но маме пообещала, что так и будет.

Петю она действительно в Портленд перетащила. Его стоило серьёзных усилий и денег. Увалень Петя, рукастый, но чуждый интеллектуальных усилий, его клуша жена и три сына, тогда ещё подростки. Компания непритязательная, безынициативная, ждущая от неё каждодневного руководства. Надя у них «молодец», она не даст пропасть, она направит. «Наденька, надо Пете помочь. У него дети…» Мама тоже ждала от неё действий, направленных на Петино благоденствие. Подтекст был такой: «Ты его сюда притащила, он теперь – твоя ответственность». Ничего себе, и так жизнь трудна и тут ещё Петино семейство. Хотя, что говорить: Наде было приятно, что теперь вся семья смотрела на неё, американку, снизу вверх, ждали он неё совета и поддержки. Она была «главная», они от неё зависели. Джерри устроил Петю строителем в компанию своего приятеля. Петя клал паркет, зарабатывал совсем неплохо, хотя и очень уставал. Мама часто говорила о «бедном Пете» и вздыхала. Да, что же это такое: вокруг неё все «бедные»: бедный Мишенька, бедный Петя, и Дима «бедный». Надя злилась, она тоже уставала, но мама вовсе её бедной не считала. Тренерскую работу она полностью оставила, денег она приносила совсем немного, а нервы она с этими дурами-американками мотала, будь здоров. Тоже мне… художественные гимнастки. Любая корова или даже свинья хотела участвовать в соревнованиях, никто не замечал своей уродливости и неспособности к спорту вообще и к художественной гимнастике в частности. Девочки считали себя красавицами и их мамы настаивали, что «девочке хочется, ей интересно…», искренне не понимая, почему за их деньги они не могут получать услугу от тренера. Наде было противно, американскую модель насчёт «я могу, если хочу», она тогда не понимала. Подобные спортсменки на соревнованиях казались в России дикостью, а уважающий себя тренер ни за что бы не согласился выставлять себя посмешищем. Надя считала, что она права. Да, бог с ней, с тренерской работой, Джерри устроил её в свой фешенебельный, самый дорогой в городе закрытый спортивный клуб массажисткой. Сначала работа казалась Наде замечательной, её ценили, давали хорошие чаевые, клиентки стали с ней болтать и называть подругой. Надя пристрастилась ходить по выходным в маленькие кафе в Перл-Дистрикте, богемном тусовочном пятачке, где собирались за кофе с пирожными скучающие богатые тётки, чтобы поболтать про своих мужей и увлечения: разные кухни, макраме, эзотерические верования, способы похудения, и снова… муж, муж, муж, изредка дети… Надя от них не отставала. То рисовала акварелью, то валяла шерсть и делала разных забавных зверей. Сама себе она представлялась художницей, мастером. Вот бы перестать ходить на ненавистную работу и полностью посвятить себя творчеству. В глубине души Надя мечтала свои художества продавать, желательно за большие деньги. Свои поделки она с надеждой приносила в кафе показать подругам, но им даже в голову не приходило что-то попросить, даже в подарок. Надя приглашала американок к себе на «русский стол». Как уж она ухищрялась: синие гжельские сервизы, шесть смен различных блюд, посреди стола инсталляция из матрешки и хохломы, в углах висят большие павловопосадские платки. Дамам всё нравилось, они очень любили ходить к Наде и есть мамины пирожки. Дима учился, по-русски разговаривать не любил, хотел быть как все, американцем. Русскую бабушку скрыть было, конечно, невозможно, но она среди мальчишек считалась своей, угощала и научилась здороваться и прощаться по-английски. Когда приехал Петя, маму переселили в социальную квартиру в башне на Клей-стрит, в самом центре. Надя считала, что маме там лучше, вокруг много женщин её возраста, большинство русских. А у неё она была целый день одна. К Пете мама ездила очень часто, иногда Надя после работы тоже отправлялась повидать родственников, когда она заходила в комнату, мама с Петей, только что о чем-то оживленно разговаривавшие, немедленно замолкали. Надя чувствовала себя лишней, наверное, без неё им было лучше. Это было обидно, необъяснимо. Надя старалась на особую близость мамы с Петей внимания не обращать. Они другие, а она – вот такая, какая есть.

У Пети всё было хорошо, он бегло стал разговаривать по-английски, ребята его ходили в школу. Почему он вдруг засобирался домой в Питер, она даже не поняла. Что ему было не так? «Пора нам, Надь, пора», – загадочно говорил Петя. «Почему? Зачем вам туда ехать?» – Надя отказывалась понимать брата. Разговор не клеился, и Надя решила, что может всё к лучшему. Пусть себе возвращается, попробовал и хватит. Что бы в жизни не случалось, она всегда старалась себя уговорить, что «так и надо, всё к лучшему». Брат с семьей уехал, предварительно, максимально до последнего цента, использовав кредитные линии своих многочисленных карточек, которые он не уставал открывать, пользуясь простотой процесса. Из «глупой» Америки они увозили десятки чемоданов и коробок, зная, что кредитные компании будут их искать, но не найдут. Все радовались, что их не поймают, что всё так хорошо получилось. Ничего, небось не обеднеют капиталисты. Надя понимала, конечно, что это было, в сущности, воровством, но брата не осуждала. Ей была немного противна их жадность, но сама она знала, что тоже способна на нечто подобное. Обворовать человека – неприемлемо, а вот компанию, причём мультимиллионную – это и не воровство вовсе, это маленькая хитрость, вполне допустимая, потому что тебя не поймают и тебе ничего не будет.

После отъезда брата в Надиной жизни ничего особо не изменилось. Дима успешно учился, поступил в университет, жил в другом городе. Надя жила светской жизнью с подругами-клиентками. Самой её близкой подругой стала жена Джерри, Нинет. Высокая, красивая, стройная девушка, говорящая по-английски с трогательным французским акцентом. Нинет была «паган», язычница, поклоняющаяся не богам, а силам природы. Она погружалась в трансы-нирваны, заряжалась в медитациях от космических сил, читала какие-то тексты индийских мудрецов, через йогу ей открывались непостижимые истины. Простая жизнь без мяса, излишеств, погружение в себя, отрешение от повседневных проблем и познание мира. Надя тоже стала «погружаться», свято веря, что теперь она будет медленнее стареть и достигнет простого счастья бытия через созерцание и растворение в природе. Джерри, которому наскучили русские пьянки, обожал свою француженку, украсил дом индийскими резными божками, начал интенсивно заниматься йогой и учил французский язык. В его доме устраивались праздники, где была только индийская еда и женщины приходили, одетые в сари. Надя была от всего этого в восторге. По утрам она подолгу сидела в позе лотоса и слушала, как в её теле открываются чакры, по венам течёт здоровая кровь, пульсирующая в активных узлах. Всё было просто отлично, но Надя никак не могла полностью избавится от чувства зависти к Нинет. Вот девке повезло – так повезло. Обычная бедная эмигрантка из Франции, арабка, и вдруг увела у неё Джерри. Это был «её» Джерри, а Нинет «без труда вытащила рыбку из пруда». У неё не просто богатый муж, а очень богатый. Ну есть у него взрослая дочь и что? Джерри старый, даже если Нинет достанется только половина… это колоссальные деньги. Огромный дом в Портленде, дом в Калифорнии, ещё один дом дед построил на самом берегу, специально, кстати, для своей Нинет, чтобы она на песке йогой занималась. От воды максимум метров 20, не больше, волны прямо в панорамные окна плещут. Из их огромной двуспальной кровати видно море, до него рукой подать. Ну спит Нинет со старикашкой, и дальше что? Она бы тоже не против. Ради моря в постели можно и потерпеть. Ах, дура она дура. Если бы он Диму усыновил, может сейчас бы всё по-другому было. И вообще надо было настойчивее быть, а сейчас поздно, у Джерри есть обожаемая Нинет. Было обидно, Надю грызла досада. Опять не повезло. Нинет разумеется не работает, а она делает каждый день по пять массажей, болтает о разной ерунде, стараясь, чтобы за болтовней клиентка не заметила, что массаж она получает с ленцой, по минимуму, Надя в основном сидит около стола на высокой табуретке и гладит голову. Как же ей это всё надоело! Не передать. А как не работать? На что жить? Почему никто не предлагает ей руку и сердце? Она бы взяла.

Нельзя сказать, что Надя ничего в этом направлении не предпринимала. Клиентки-подруги знакомили её с разными мужчинами. С некоторыми она заводила быстротечный роман, но все они были какими-то неприятными: то жадными, то глупыми, то вообще принимались напропалую жаловаться ей на неудачи или скуку, не понимая, что с женщиной так себя не ведут. Они никто и жениться-то не собирались, и любовниками были никакими, и подарков не дарили, в ресторане и то мялись и жались перед всегда скромным счётом, может ждали, что Надя предложит заплатить свою часть. Фу, гадость. Американские мужчины падали в Надиных глазах всё ниже и ниже. Ну и на черта они такие были ей нужны. Наде опять не везло. Она временами даже вспоминала финика Эрхо, тот хоть щедрый был.

Наде отчаянно хотелось спать, но было ещё рано. Телефон молчал. Дима так и не позвонил, и Надя знала, что уже не позвонит, а вот Джим позвонит обязательно. Не звонит – значит, не может. Он не ляжет спать пока не пожелает ей спокойной ночи, так у них было издавна заведено. Надо ждать. Надя встала и взяла с полки их семейный альбом. Как всё-таки мало от мамы осталось фотографий. Не фотографировала она её, всё ей было некогда, мамино лицо не казалось ей интересным. Много ездила, то во Францию, то в Грецию, то в Петербург дам своих возила за деньги. Вот их лица улыбающиеся: за обедом с водкой и икрой, около Петергофских фонтанов, на пристани, напротив адмиралтейства. На фотографиях чужие люди, а мамы – нет. Мама была такая скромная, незаметная, никогда по пустякам о себе не напоминающая, ни во что не вмешивающаяся, не любящая беспокоить. Наде вдруг остро стало себя жалко. Мама умерла и теперь никто её не любит. Жаль, жаль. В своей внезапной печали Наде было всё-таки жалко не умершую маму, а себя. Ей всегда казалось, что мама больше Петю любит, а её она тоже любила. Теперь у неё только Дима, он её конечно любит, но мама – это другое, Дима живет своей жизнью, а мама её жизнью жила, только тогда она этого не ценила.

Надя долгое время и не знала, что мама больна. Мама и сама не сразу заметила, что с ней что-то не так. Когда заметила, не стала обращать внимания, ничего Наде не говорила, надеялась, что пустяк, пройдет, ну подумаешь, живот надувается, с кем не бывает. Никогда они с мамой подробно про здоровье не разговаривали. Конечно, маме и в голову не пришло рассказывать Наде про своё несварение желудка, про то, как часто она стала бегать в туалет. Внизу живота немного болело, но от этой ноющей боли можно было легко отвлечься. А вот надувшийся живот почему-то не опадал. Талия сделалась на пару размеров больше, а тело резко похудело. Рак яичников, о которых мама вообще забыла ввиду их ненадобности. Когда они обратились к врачу, помочь ей было уже нельзя, можно было только продлить её жизнь, причём ненамного. Стоило ли вообще что-то делать? Надя теперь задавалась этим вопросом. Диагноз поставили практически сразу после первого же УЗИ. Засуетились. Петя уже был в Питере, и Надя в тоске и панике зло думала о том, что брат всегда хорошо устраивается. Когда он нужен, его как раз и нет. Мама стала тихой, послушной, покорно ездила к врачу и безропотно согласилась на срочную операцию, даже не выяснив, как операция повышает её шансы на выживание или хотя бы насколько продлит её жизнь. Про хирурга Надя ничего не узнавала, ей и в голову не пришло интересоваться его квалификацией: какого назначили – такой и будет. Доктор бодро с ними разговаривал, мама совершенно не понимая его английский, беспомощно смотрела на Надю. В кабинете Надя ей ничего не переводила, а в машине просто говорила, что доктор сказал, что всё будет хорошо, хотя он ничего такого не говорил. На подробностях мама не настаивала. Прооперировали, доктор объяснил только минимум, без деталей, которые, как Наде казалось, были с его точки зрения, больным не нужны. Он просто сказал, что сделал всё, что мог… убрал то, что мог. Что это означало было не очень понятно, но какие вопросы задать Надя не знала. Единственное, что пришло на ум, это «сколько ей осталось?» Наде нелегко было такое спрашивать, но доктор ответил совершенно спокойно, что не более полугода, а то и меньше. Мама спокойно лежала после операции и Наде казалось, что ей делается лучше. Лучше делался только шов, насчёт остального было пока неясно. Опухоль убрали, но метастазирование можно было притормозить только химией, а маме было уже невозможно её перенести, слишком ослабла.

Надя сидела по вечерам около маминой кровати, та ей всё время говорила, чтобы она шла домой, что ей ничего не нужно, Надя отнекивалась, не уходила, но вовсе не из-за мамы, она ждала хирурга, он заходил к маме почти каждый вечер. Да, это только так казалось, что к маме… Ни к какой не к маме, а к ней. Знал он прекрасно, что она тут сидит. Долго стоял, задавал какие-то вопросы, они ему отвечали, а доктор всё медлил. Пару раз пригласил Надю в кафетерий выпить кофе. Они пили кофе, он смотрел Наде в глаза и вдруг замолкал, задумывался. Иногда его звали в отделение по пейджеру, и Надя видела, что ему не хотелось от неё уходить. Тут всё было ясно: доктор запал. Надя ехала домой и долго лежала без сна в постели, мысли её были не романтические, а скорее практические: что ей с этим делать? Как использовать? Нужно ли ей развитие ситуации? Маме это, разумеется, не нужно. Он сделал для пациентки всё, что от него зависело. Раз не в маме дело, то в чём? В ней самой? Доктор вроде женат, а если это так, то зачем он ей нужен, бесполезный чужой муж. А если попробовать? А вдруг? Сегодня чужой муж – завтра – свой. Стоило побороться.

Маму уже должны были на днях выписывать. Поздно вечером Надя собралась ехать домой и доктор Джим Госвер под предлогом, что уже поздно и паркинг практически пуст, пошёл проводить её до машины. Идти было минут пять, сначала коридор, где за стойкой сидела заспанная медсестра, потом лифт и потом действительно пустынный, гулкий паркинг, где одиноко стояла Надина машина. Шагов их не было слышно, её босоножки и его специальные туфли не производили никакого шума. А дальше, несмотря на Надины предчувствия, всё произошло неожиданно, слишком быстро, резко, даже грубо. Они дошли до машины, Надя ещё издали открыла её своим ключом, он распахнул заднюю дверь и подтолкнул её на сидение. Потом начал порывисто её целовать, посадил на себя и, приспустив свои голубые хирургические брюки, рывком в неё вошел, даже не потрудившись раздеть, а просто оттянув резинку на её трусах. Всё закончилось стремительно. Надя услышала, как он застонал и с опаской выглянула через стекло, не слышал ли кто, но рядом никого не было. «О, какой ты жадный… у тебя что, давно не было женщины?» – спросила она только чтобы что-нибудь сказать. «Надья, дело не в женщинах. Я – женат. Просто у меня не было таких женщин как ты. Ты самая лучшая женщина из всех, кого я знал». Тут запиликал пейджер, и Джим торопливо побежал ко входу в больницу. Надя села за руль и почувствовала, что в машине остро пахнет спермой. Она вернулась домой, легла, но долго не могла уснуть. Всё перебирала в памяти подробности происшедшего, в ней росла уверенность, что хирург никуда от неё не денется, но обычные перепихоны, пусть и приятные, в уединённых местах, в машине, её не устроят. Как-то это было унизительно. Доктору Джиму Госверу придётся определяться. Нашёл дурочку! Надя была почему-то уверена, что всё решится в её пользу. Теперь она поняла, что он ей нравится. Её любой хирург устроил бы, и старше, и с плохим телом, и низенького роста, но в случае Джима не надо было ради выгоды делать над собой никаких усилий. Доктор Госвер был хорош: чуть выше среднего роста, худощавый, с прекрасно причёсанными, волосок к волоску, ухоженными седыми волосами. Седина его вовсе не старила, наоборот, подчёркивала моложавый острый взгляд уверенного в себе человека. Лицо доктора было немного удлинённым, с высоким лбом, светлыми чуть сощуренными глазами, прямым носом. У него была небольшая стильная борода и усы. Лицо благородного джентльмена, литературного персонажа, лицо, которое трудно встретить на улице, только в кино или в книге, значительное лицо положительного героя, сильного, смелого, настоящего мужчины. А ещё у него были сильные длинные пальцы. Надо же, оказывается, она и ладони, и ногти его заметила. Нет, всё это Надя не в машине рассматривала, она же и раньше на него смотрела, в какой-то момент Джим перестал быть для неё только маминым доктором, он стал мужиком, сначала только в фантазиях, а сегодня наяву. Заснула она в тот первый вечер с улыбкой, с мыслью, что всё у неё будет теперь хорошо, а мама… что мама? Тут уж ничего не поделаешь. Главное, не упустить свой шанс, Джим Госвер был её шансом, просто не стоит рот разевать.

Мама, кстати, очень быстро всё поняла насчёт доктора. Реакция её была какой-то двойственной. «Да, да, Надюша, тебе надо устраивать свою жизнь, одной оставаться – не дело, но… Наденька, у него же семья, жена, двое детей. Ну какое ты имеешь право всё им ломать? Это ужасно. Тебе надо его оставить», – вот что говорила мама. Мамины рассуждения, что она «не имеет права» невероятно Надю злили. О какой-таком праве шла речь? Она пыталась объяснить матери, что Джим давно с женой не живет, что он несчастлив, а у них любовь, но мать говорила гадкие вещи: они все, дескать, говорят, что не живут с женой. Вроде как врут. Получалось, что мать не верила в их любовь, но и пусть не верила, Джим её полюбил, у Нади и сомнений в этом не было.

Маму она похоронила месяцев через восемь, как Джим и предсказывал. Сначала Надя часто плакала от жалости к себе, но потом жизнь её завертела и маму она вспоминала всё реже и реже. От мамы остался специальный инвалидный знак, который Надя получила в автоинспекции, и вешала на зеркало, всегда парковала машину на инвалидных стоянках. Наука Золика зря на пропала: в своё время Надя оформила уход за матерью как социальную помощь и получала от штата небольшие дополнительные деньги. Знак им полагался, и Надя так его и не выбросила, продолжая пользоваться самыми удобными стоянками, и совершенно не считая свою мелкую хитрость предосудительной. Кому от этого был вред? Знаку верили, и никто Надино право на него так никогда и не проверил. Американцы такие наивные. Она иногда была согласна с Золиком, но сама этого в себе не замечала.

Отношения её с Джимом поначалу полностью опровергали мамины опасения. Надя не поленилась съездить к его дому и дождаться, пока его клуша выйдет из дома с собакой. Низенькая, полная, уже немолодая, да куда ей… Однако Надя решила пока ничего не форсировать. Само придёт, надо просто потерпеть. «Терпеть» оказалось легко и приятно. Джим брал её с собой на научные конференции, они даже стали вместе ездить отдыхать. А уж сколько он ей подарков купил! Украшения дорогие. Вообще всё дорогое: билеты в первом классе, дорогие отели и спа. Джим водил Надю в магазин и покупал ей дорогую одежду, он ей и денег давал, правда нерегулярно. Она не просила, упаси бог, он сам предлагал, а она не отказывалась. Надя всегда считала, что мужчина должен… Другое дело, что не всегда ей попадались джентльмены, которые соответствовали, но сейчас с этим всё было в порядке. Она чувствовала себя «при нём».

Наступил сладкий период начала двухтысячных, когда люди стали с невероятной лёгкостью покупать дома. Надя, подспудно ощущая себя бизнес-леди, купила себе два дома, так себе, не бог весть что, но тогда ей казалось, что она их потом продаст с большой выгодой. Джим план одобрил, помогал. Кто знал, что кризис начнётся. Надя вечно мучилась с жильцами, ремонтами и неплатежами, о продаже никто уж не думал, дома превратились в обузу. А вот себе она с помощью Джима купила прекрасное двухэтажное кондо на горе, с видом на реку. Джим денег не жалел, покупали вместе, т. е. и для него тоже. Мебель, отделка, даже посуда – Джим всем руководил, а на террасе положили бетонную плиту, где он написал имя своей матери. Какое всё-таки приятное ощущение: за тебя решают, дают советы, несут ответственность почти за всё. Ох уж это «почти». Купили помпезную огромную кровать, где они спали. Впрочем, ночевать Джим оставался редко, а когда оставался, то звонил из постели жене, ласково с ней разговаривал, называл «хани», спрашивал, как дела, и лгал, лгал, лгал… Как это было неприятно, пошло, недостойно. Первые годы Надя надеялась, что они вот-вот поженятся, но Джим на развод не подавал, и она с горечью стало чётко отдавать себе отчёт в том, что она – любовница и ничего больше. Помалкивать по этому поводу показалось ей глупым, время от времени она вела с Джимом болезненные разговоры о «будущем». Он не отказывал ей, не говорил, чтобы она выбросила их брак из головы, он просто просил подождать. Причин его нежелания разводиться с женой было несколько: старшая дочь училась на восточном берегу, он платил за её учебу в частном колледже, и тратиться на развод казалось несвоевременным, младший приёмный сын ещё учился в школе, был трудным подростком, и Джим боялся «нанести ребёнку моральную травму… вот он закончит школу…», ещё не хотел обижать жену. «Ты же говоришь, что между вами давно ничего нет», – Надя пыталась понять, что происходит. «Она была со мной, когда я учился, она меня поддерживала, работала, давала мне возможность не думать о деньгах. Я не могу её сейчас бросить…» – Надя видела, что этот разговор Джиму крайне неприятен. О деньгах, которые он потеряет при разводе он ей даже не говорил, но Надя видела, что это тоже было причиной. Получать от Джима больше денег, чем он сам решал ей дать, не получалось. Сколько раз Надя затевала с ним разговор про свою работу. Как же она устала от ежедневных массажей, от болтливых клиенток, от скучной рутины. Её заработок был для Джима пустяком, но бросить работу он ей ни разу не предложил. Она работает и себя обеспечивает – такой уговор и Надя ничего не могла с этим поделать.

А самое обидное, что он её ото всех скрывал. В рестораны в Портленде они не ходили, Джим боялся встретить знакомых, к её знакомым он тоже ходить отказывался. Самое ужасное, что у него не было отношений с Димой и даже её собственные отношения с сыном сильно из-за всей этой ситуации испортились. Впрочем, хотя Надя и не любила об этом думать, они, эти отношения, и так были нехороши. Пока была жива бабушка, всё ещё было ничего, а уж потом они как-то с Димой разошлись. Он учился в колледже, слушался советов Джерри, он ему прямо как дедушка стал, деньги давал, а Дима брал. Ну и что? Она бы тоже брала. Когда сын приезжал на каникулы, они вели только совершенно поверхностные разговоры. Только один раз Наде удалось с сыном поговорить серьёзно, и он ей вдруг высказал свои претензии: она, дескать, была ему плохой матерью. В Америку забрала, но он перед этим почти год без неё жил, заставила его жить с Зиновием и его мерзким сыном Мишенькой, его, якобы, мучали, воровали счастливое детство, ему было плохо, а она ничего не замечала, оставляла одного… да, да, он понимает, что она устраивала свою личную жизнь, но это было «за счёт него». Хорошие матери так не поступают. Надя опешила, ей даже в голову не приходило, что Дима может так думать. Потом он ей говорил, что погорячился, что любит её. Надя поверила, но нехороший осадок у неё остался.

Дима женился сразу после колледжа на довольно симпатичной американской девушке. Была свадьба, знакомство с родственниками: родители в разводе, мама с мужем, папа с женой, бабушки-дедушки, целый клан, а Надя была одна, Джим в свадебных мероприятиях принимать участие отказался. У Нади родился первый внук Николай, а потом внучка Сашенька. С невесткой не сложилось сразу. Надя допускала, что никакой симпатии между ними нет и не будет, но девка вела себя неадекватно: здоровалась сквозь зубы, старалась уйти, никогда не предлагала даже чашки кофе. Дети разговаривали только по-английски, и Надя видела, что Димина и её условная «русскость», Мелиссе крайне неприятна. Семейство там было простоватое, однако шумное и дружное. Что только Надя не делала, чтобы расположить семью к себе: красивые приёмы с хорошей домашней едой, броскими украшениями стола, тонкой посудой, другой на каждую перемену блюд. Гости восхищались, но Надя понимала, что все изыски им по сути ни к чему, только напрягают. Им бы что-нибудь попроще, без претензий. Макароны с сыром, пицца, гамбургеры… про фуа гра они не слыхали, и сам звук французских названий казался этой публике смешным, а Надины ухищрения нелепыми. Самое ужасное, что Дима стал у них своим. Как только Надя с гордостью пыталась прочитать Диме меню, над которым она долго работала, он вздыхал и уговаривал мать, что ничего такого не надо. Порой Наде казалось, что они назло ей так реагируют, умышленно преувеличивая своё кулинарное невежество и «народную простоту». Надя жаловалась Диме на Мелиссино дикое поведение, на что раз и навсегда получила разъяснение: