Стрельцы окаянные

Каждый раз, навещая своего друга Касьяна, рыночный спекулянт и стяжатель Митрофан вновь и вновь укреплялся в уверенности в том, что в этом строении обитало не меньше тысячи котов и кошек и десяти тысяч мышей и крыс.

Сколько денег было списано на ремонт сего дома, сказать было непросто, но удивительное строение сумело выдержать всё. Построенное на исходе девятнадцатого века купцом Нехорошевым в качестве вначале родового гнезда, а потом доходного дома, оно гостеприимно приняло в свои объятия первых постояльцев, даря им тепло и уют, радуя красотой барельефов и узорных колоннад. Грохот Гражданской вытряхнул из его стен всех недостойных социальной опеки мещан, докторов, путевых инженеров и недоучившихся студентов.

Комиссары в кожаных штанах и куртках моментально изменили облик и назначение дома, пробив в нём межквартирные монолитные стены, чтобы создать рабочие помещения для новых конторских служащих. Натащили дубовых столов с зелёным сукном и наводнили коридоры толпами молодых симпатичных секретарш с красными платками на голове, которые тут же принялись стрекотать на печатных машинках «Ундервуд» и рассылать по городу и области не терпящие отлагательств указы, декреты и распоряжения.

Вскоре пришли другие времена, и дом с испугом и беспомощностью стал вглядываться слуховыми оконцами и чердачными люками в высокое небо, в котором закружили стальные птицы с чёрными крестами на крыльях. Земля охнула от бомбовых ударов, и дом стал осыпаться фасадной штукатуркой, но старая кладка держалась прочно и выдержала.

Здесь бы облегчённо вздохнуть и подумать о том, что цементно-бревенчатый ветеран заслужил от людей некоторую благодарность и они подправят его углы и выровняют кривые ступени. Так думал старый дом, но так не думали его начальники, которые успешно пересидели в его подвалах военное лихолетье.

Пораскинув шустрыми мозгами, они пришли к сногсшибательному выводу о том, что если с ремонта каждой ступени удержать хотя бы пятьдесят процентов отпущенных средств, а ведро потолочной краски развести пожиже, то по итогам получится весьма съедобная сумма, которая замечательным образом могла бы воплотиться в соболье манто для жены, брильянты для любовницы и трёхэтажную избушку-побирушку для себя, друзей и домочадцев.

В силу дремучей политической безграмотности Митрофан Царскосельский не только не мог дотянуться до вершин высоких замыслов партийного начальника его родной области Фуражкина Гавриила Федуловича, но ему оказались не по плечу даже витийства жэковского руководства.

Ему лишь удалось сделать весьма справедливый вывод о том, что Бельбель Ушатович, жэковский глава его квартала, и высокочтимая Аполлинария Семидолловна, страх божий для всей дворницкой братии, очевидно состоят в прямом родстве со всякими замами, секретарями и распорядителями, денно и нощно опекавшими дом шесть на тридцать шесть по Трёхкозьему переулку. Настолько они все были друг на друга похожи, будто вылупились из одного яйца заботливой мамаши-гадюки.

В ситуации, в которой он по своей воле оказался, Митрофан сделал единственно правильный шаг. Укрепив свой штиблет на обколотой по всем краям мраморной ступени и цепляясь за кованые лестничные балясины, он сноровисто затащил своё худощавое и перемороженное, как у судака, тело на площадку маршем повыше, где, на его удачу, сиротливо подмигивала неверным светом чудом сохранившаяся лампочка. Жить стало веселее и значительно бодрее.

Вскоре он стоял перед знакомой дверью с вырванным номерным знаком, задрапированной тёмно-коричневым потрескавшимся дерматином, обитым по периметру и в центре почерневшими от времени декоративными гвоздями со шляпками. Ветхий материал местами потрескался и лопнул, и через прорехи безобразными клочками высовывался утеплитель неизвестного происхождения.

Прежде чем нажать кнопку звонка, Митрофан приложил ухо к дерматину и прислушался. Так он делал каждый раз, когда навещал «мастера на все руки» Касьяна Голомудько. Его крайне занимало, что за удивительные существа поселились в грязной вате и беспрестанно шуршали в ней, устраивая и перестраивая свои зимние квартиры.

Однажды он даже осмелился засунуть под подкладку ладонь, за что был кем-то незамедлительно укушен за большой палец. После удачного эксперимента Митрофан ещё долго и с изумлением рассматривал прокол на коже, из которого выступила капелька алой крови, и гадал, что за тварь сделала это: или проклятые мыши, или он сам виноват, напоровшись на острый кончик кривого гвоздя? Ответа на столь сложный вопрос он не нашёл, но для себя решил, что куда ни попадя свои руки совать больше не будет.

В этот раз бывший студент-прогульщик Царскосельский без промедления несколько раз нажал на продавленную кнопку круглого звонка, под которым красовалась несвежая табличка с чернильной надписью: «Художник-концептуалист Касьян Х. Голомудько». Что означает буква «Х», никто из соседей мастера-новатора не знал. Сам же хозяин загадочного отчества на расспросы только таинственно ухмылялся и прикрывал веками глаза, утопавшие в плотных синюшных мешках.

Ничего об этом не мог сказать и его ближайший напарник и завсегдатай рыночных развалов, который лишь однажды осмелился предположить два возможных варианта расшифровки непостижимого для среднего человека «Х». Или оно было началом редкого на Руси и удивительного по благозвучию отчества Херомантьевич, или рукодельник Голомудько всем любопытствующим таким образом сигнализировал, что меньше чем за пол-литра «Особой» он не расколется.

Понимая, что на его звонки может никто не откликнуться, Митрофан повернулся спиной к двери и начал каблуком вымещать злость на укусивших его в своё время мышах.

– Это что там за козлина чечётку на нашей двери выбивает? – из глубины квартиры глухо прозвучал чей-то осипший голос.

Дверь распахнулась, и перед Митрофаном Царскосельским предстал хмурый мужик с помятым лицом и недельной щетиной, одетый крайне примечательно. Грудь и руки надомника прикрывала изрядно поношенная пижамная куртка, сплошь усеянная высохшими пятнами растительного происхождения, из-под которой сиротливо выглядывали синие семейные трусы и голые волосатые ноги, засунутые в обрезанные наполовину валенки из овечьей шерсти.

Это был заслуженный ветеран труда Кукиш Потап Конакоевич, самый известный житель подъезда №6 дома 6/36, разместившегося в переулке, названном в честь трёх коз. Заслуги ветерана Кукиша перед страной были столь велики, что их перечисление не уместилось бы даже в многостраничной трудовой книжке, в которой он среди прочих трудовых вех был обозначен как участник подъёма целины в казахских степях, ударник ночных вахт на строительстве Байкало-Амурской магистрали и даже как передовик-прокладчик магистрального нефтепровода «Дружба».

Правда, справками с мест его работы подтверждались лишь последние два года перед выходом на пенсию, когда Потап Конакоевич числился кладовщиком на мебельной фабрике №3 города Колупаевска. Остальные трудовые подвиги явились плодом болезненной фантазии его друга и напарника по игре в преферанс и параллельно сотрудника отдела кадров того же комбината, Семёна Кондратьевича Непейпиво.

Без лишней волокиты ответственный кадровый работник состряпал своему карточному партнёру премиальную трудовую книжку, закрыв десятилетия безделья и тунеядства, которым так охотно предавался передовик труда Кукиш в период своего отрочества, шаловливой юности и всего зрелого возраста.

Угрызения совести недолго мучили кадровика Непейпиво. В конце концов, он хоть чем-то помог своему товарищу и собутыльнику, с которым проводил лучшие минуты своей жизни, состоявшие из пьяных загулов и умения достигать вершин всяческого непотребства. Кроме того, как ни крути, карточный долг платежом красен. А три сотни «красненьких» в советское время, списанные с его марьяжного счёта, – деньги весьма немалые.

Открыв дверь и увидев перед собой выдающегося работника метлы и совка Митрофана Царскосельского, Потап Конакоевич пошевелил пепельными, как у застоявшегося мерина, губами и состроил из своих лицевых морщин и щетины недовольную мину:

– А, это ты, Митроха. Чего пришёл? Небось опять с Коськой шаромыжничать собираетесь? Должок принёс? – Он шустро глазами пробежался с головы до пят по заиндевелой фигуре пришельца. – Баклажка при тебе?

С недавних пор, а именно с июля прошлого года, пенсионер областного значения Кукиш считал, что Митрофан ему что-то должен. В тот день дворник Царскосельский, забредший на огонёк к своему товарищу по всевозможным напастям Касьяну Голомудько, выпросил у Потапа Конакоевича двухкопеечную монету. С её помощью он собирался позвонить из телефонной будки, что за три квартала, своей взыскательной начальнице Аполлинарии Семидолловне и предупредить её, что завтра он на работу никак не выйдет по причине, охватившей его глубокой душевной депрессии.

Что-де врачи прописали ему успокоительные капли Морозова, лежачий режим и только положительные впечатления. На самом деле накануне Митрофану несказанно повезло. Он умудрился перехватить по случаю дюжину американских джинсов Levy’s, правда, особого вьетнамского раскроя, произведённого в удалённой деревушке где-то под бывшим Сайгоном, ныне городом Хошимин. Эти уникальные джинсы, которые можно было безбоязненно носить до первого дождя (гарантия стопроцентная), спекулянт Царскосельский рассчитывал толкнуть с прибытком на городском рынке.

Телефонный аппарат общей доступности в коммунальной квартире дома №6/36 хронически не работал в связи с тем, что никто из жильцов за него платить не собирался. Каждый подозревал другого в злонамеренной привычке говорить больше положенного. По этой причине Митрофану и потребовалась эта злосчастная двухкопеечная монета.

Дав монету, что делать он никак не хотел, пенсионер Кукиш успел-таки крикнуть вслед выбежавшему на улицу Митрофану Царскосельскому:

– За тобой должок, Митроха. Пузырь принесёшь.

Теперь, же в промозглый февральский вечер, Потап Конакоевич, который восьмой месяц кряду безуспешно ждал от ворюги и проходимца Митрофана обещанную бутылку, миндальничать не собирался. Поэтому он сурово произнёс:

– Всё, теперь тебе кранты, Митроха. Готовься. Я тебя на счётчик поставил. Ежели следующий раз две пол-литры не принесёшь, я тебя на запчасти разбирать начну.

– Да хоть ящик, – безразлично отреагировал Митрофан и, отодвинув плечом в сторону выпивоху и симулянта Кукиша, прошёл в ярко освещённый коридор. Поднаторевший в рыночных разборках Царскосельский знал цену таким людям и не придавал их многозначительным намёкам и угрозам никакого значения. Тем более что ему было хорошо известно, что старый бузотёр Потап Конакоевич свой авторитет давно подрастерял по большим и малым городам средней полосы России. Многократно уличённый в карточной подмене, Кукиш не раз был бит по мордасам. С той незабываемой поры нечистому на руку шулеру Потапу вход в приличное общество, а также в рестораны средней руки был закрыт.

Знакомый до деталей коридор коммуналки ничем не поразил воображение Митрофана. Никакой новизны он в нём не наблюдал последние десять лет. Всё те же деревянные ящики с картофелем и луком, сломанные лыжи, ворохи тряпок, поставленные на попа велосипеды и даже один мотоцикл «Ява», который не заводился со дня своей покупки.

Обученный своим наставником дворником Энгельгардтом Потаповичем, бывший нерадивый комсомолец Царскосельский догадывался, что его короткая перебранка с пенсионером-стяжателем уже стала в деталях известна всем обитателям коммунального общежития. Гордые владельцы отдельных комнат и подсобных помещений жили по законам первобытного общества, предполагавшим острый нюх, острый глаз и острый клык.

Недоверие и всеобщая подозрительность властвовали над смешными понятиями человеческого сострадания и взаимопомощи. Особым полем битвы, на котором периодически вспыхивали большие и малые схватки не на жизнь, а на смерть, считалась общая кухня и примыкавшая к ней единственная уборная на одно очко. На площади в тридцать квадратных метров время от времени звучала самая изощрённая перебранка, сдабриваемая смачными матерными плевками.

Закопчённые до ручек кастрюли и сковороды, подгоравшие на чадящих примусах и керосинках, находились под неусыпным контролем всё замечающих глаз. Случайно выловленные в картофельном супе щетина от обстриженной сапожной щётки или обмылок хозяйственного мыла моментально вызывали шквал бездоказательных обвинений всех по кругу.

Тут же опытные бойцы, как по команде, хватались за швабры и веники, чтобы начать рыцарский турнир. После часа ожесточённого сражения мастера (или мастерицы) фехтования покидали торжище, чтобы заняться своими размочаленными причёсками, сломанными бигудями и размазанной по исцарапанным щекам губной помадой.

Остановившись перед дверью, за которой проживала личность со столь незаурядными способностями, как Касьян Голомудько, его друг и деловой партнёр Митрофан Царскосельский пару раз глубоко вздохнул и только после этого осторожно постучал костяшкой указательного пальца.

Дверь моментально распахнулась, и на пороге возникла колоритная фигура художника-концептуалиста Голомудько, человека среднего роста, отпраздновавшего свой тридцатилетний юбилей лет пять назад, с давно не чёсанной шевелюрой в мелких кудряшках и золотой фиксой во рту с правой стороны.

– Ты? – спросил Касьян.

– Я, – ответил Митрофан.

– Пришёл?

– Пришёл.

– Ко мне?

– К тебе.

– Зачем?

– Затем.

Художник Голомудько, шаркнув матерчатыми домашними тапочками со смятыми задниками, сделал шаг в сторону и произнёс:

– Проходи, только учти, я очень и очень занят.

Из столь содержательного диалога никто из насторожившихся в своих пенальных отсеках жильцов-коммунальщиков, и прежде всего уважаемый Потап Конакоевич, так ничего и не понял.

Касьян Голомудько жил скромно, но содержательно. Разумеется, в его комнате-полузале было всего понемногу, что необходимо для холостяка-одиночки, чтобы довольствоваться минимальным жизнеобеспечением и чувствовать себя достаточно комфортно.

Принадлежащая ему жилплощадь во времена былинные была частью большого зала для танцев с круглыми колоннами, в которой купец Нехорошев так любил устраивать балы с приглашением гостей из состава 3-й гильдии, к которой имел честь принадлежать. Польки, менуэты, вальсы, розовощёкие барышни и их чопорные кавалеры в белых манишках – всё кружилось и пело здесь когда-то, пока явившиеся неизвестно откуда без приглашения команды распорядителей-уравнителей не начали методично нарезать из бального зала жилые отсеки, в которые устремились диковинного вида пришельцы, коих вихри первой гражданской согнали с насиженных веками мест.

Через годы дошла очередь заселиться в бывшее купеческое гнездо и до отшельника Касьяна Голомудько, которому счастливая судьба вручила ключи от отдельной комнаты, в которой оказалась одна настоящая мраморная колонна.

В комнате стоял большой замечательный диван, на котором художник Касьян спал, а когда не спал, то сидел в мечтательной позе индийского йога и иногда принимал знакомых и незнакомых ему людей. В этом раю отшельника присутствовали стоявшие и валявшиеся на боку там и сям груды немытых стаканов, тарелки в грязевых разводах, пустые и заросшие изнутри паутиной бутылки, а также ворохи не прошедших проверку на свежесть трусов, маек и рубашек с оторванными пуговицами.

Отдельного упоминания заслуживают десять-двенадцать пар носков, задубевших от времени и кислого пота настолько, что в них, не опасаясь промокнуть, можно было выходить на улицу, как в калошах, в самую мерзкую и слякотную погоду.

Понятное дело, что всё это винно-водочное и галантерейное великолепие создавало изумительную по вкусовым качествам атмосферу.

Был ещё платяной шкаф на три отделения, обращённый фасадом к двери, а тыловой стороной к дивану. На эту дверь колупаевский йог Голомудько любил вырезать ножницами и наклеивать заголовки из статей местных газет, таких как «Сельскохозяйственная правда», «Правда машиностроения» и многих других «правд», в том числе и из центрального печатного органа – «Колупаевская правда».

Газетные заголовки могли быть самыми разными, но острый глаз художника выбрал наиболее оптимистичные из них:

«Грибники испортили воздух в окрестностях Колупаевска»,

«Дочь шофёра и прядильщицы стала мотальщицей»,

«Нужен ли шпиндель маховику в роторе?»,

«Брат раздавил брата на глазах брата»,

«На Колупаевщине возродили сдельщину и кустарщину»

и т. д.

Броские заголовки из патриотической прессы гражданин Голомудько, отличавшийся, как мы понимаем, ослабленным общественным сознанием, ловко перемежёвывал с глянцевыми фотографиями из популярного в области, но запрещённого для широкого распространения журнала «Америка» с изображениями голливудских див в белоснежных бикини на фоне курортных видов островов изумрудного Карибского моря.

Тихими долгими вечерами, каких у художника-авангардиста было предостаточно, он любил полежать на любимом диване в одних трусах и майке, закинув одну тощую ногу в чёрных волосах на другую и рассматривая созданную его усилиями печатную палитру.

Читая и перечитывая призывные передовицы из областных газет, он чувствовал, как его грудь наполняется энтузиазмом и горделивым чувством сопричастности с кипучей многомиллионной деятельностью его родины. В такие моменты он представлял себя пролетарием с молотом в руках, воздетым для решительного удара по ярму капитализма.

Однако, когда его восторженный взор вдруг падал на картинки отдыха заокеанских миллионеров, то ясное осознание своего долга и убеждённость непримиримого борца с тлетворным миром Запада начинали туманиться опасными сомнениями.

Необузданное воображение творца рисовало ему виды иного рода. Вот он уже загорелый капитан за штурвалом собственной быстрокрылой яхты, обнимает перламутровую ботоксную красавицу. Рядом стоит стюард-мулат и держит поднос с двумя фужерами игристого шампанского «Дом Периньон» 1936 года.

Ум доморощенного философа и холодного аналитика погружался в мир яростных схваток двух взаимоисключающих начал, в которых он принимал самое активное умозрительное участие. Его диван превращался в диковинную летательную машину, парящую над широким плато, на котором разворачивалась эпическая баталия классовых противников. Миллионные орды сторонников противоположных социальных теорий неслись друг на друга, чтобы обрушить на головы супостатов шипастые дубины из научных трудов, сладкозвучных цитат и страстных призывов.

Всем нашлось дело в этой битве, и только Касьян Херомантьевич Голомудько в гордом одиночестве нарезал в вышине круги на своём диване-самолёте, хладнокровно наблюдая за сменой исторических эпох. Ему было недосуг упражняться в унижающем его человеческое достоинство мордобое своего ближнего. В пошлой теории конвергенции он зарёкся искать зёрна формулы всеобщего счастья и неподдельного ликования.

Величайшего творца философски обобщённых образов меньше всего волновали язвы капитализма и прорехи социализма.

С высоты своего величия и дивана, который он недрогнувшей рукой направил бороздить просторы Вселенной, Касьян Голомудько поочерёдно посылал всех землян и инопланетян, и особенно придирчивого участкового милиционера дядю Кузю, к очень ядрёной матери.

Так проходили часы, и борец за свободу и всеобщую справедливость мирно засыпал, утомлённый собственными страстями. Пробыв в тревожном забытьи до вечера, художник-изобретатель пробуждался и чувствовал себя вполне счастливым, с ощущением того, что сегодня он сделал нечто великое. Значит, день прожит не зря.

Митрофан Царскосельский знал о чудачествах своего друга, поэтому решил не обращать внимания на кислую мину на его лице. Надо сказать, что помощник дворника и рыночный спекулянт заявился в самый неподходящий момент, когда Касьян только настроился, чтобы подняться в воздух на своём диване.

Потирая, как после падения с высоты, правую ягодицу, Касьян провёл непрошеного гостя к столу, с которого, освобождая место, разом смахнул пару листов ватмана с непонятными эскизами, которые напомнили Митрофану неуклюже прорисованную вчерне купюру в десять советских рублей в масштабе 1:10.

«Бедный Касьян. Его что, с голодухи перекосило? – мысленно посочувствовал Царскосельский своему приятелю и насильно пожал его вялую, но очень шершавую ладонь. – Такое ощущение, что я пожал свёрнутый рулон наждачной бумаги. Теперь понятно, почему его прозвали Шершавым».

– Ты чего притащился? – недовольно спросил концептуальный художник, усиленно растирая рукой смятое лицо. Мало того, что его оторвали от философского полёта мыслей, так ещё нарушили последовательное развитие вечернего плана. Дело в том, что к гражданину Голомудько с минуты на минуту должен был зайти не менее удивительный и полноправный гражданин своей области Догугулия.

Догугулия Кустанай Блохотрясович был во всех отношениях незаурядным человеком, так как состоял в штате санитаров-ломовиков Колупаевской психиатрической лечебницы имени знаменитого доктора психиатрии Юлиуса Вагнера-Яурегга, который, несмотря на свои неоспоримые нобелевские достижения, так и не сумел в нужное время разглядеть в почитаемом им фюрере и его поскрёбышах пациентов для своей клиники.

За несколько лет службы в профильном медицинском учреждении Кустанай Блохотрясович блестяще овладел мастерством выламывания рук, сопровождая сей оздоровительный процесс утончённой ударной техникой с обеих ног, обутых в высокие кирзовые сапоги. На спор он мог за пять секунд с завязанными глазами спеленать любого буйного клиента, который, оказавшись в смирительной рубашке, сразу начинал выглядеть как милый детёныш кенгуру, выглядывающий из сумки своей мамаши.

Помимо выдающихся физических способностей санитар Догугулия заботился о повышении теоретических познаний в области облюбованного им раздела медицинской науки. Наслушавшись обрывков из разговоров коллег-врачей, он уверился в том, что увлечение рукоблудием ведёт к развитию шизофрении сразу на оба полушария коры головного мозга.

После долгих и мучительных размышлений Кустанай Блохотрясович сделал вывод о том, что всех претендентов на высокие должности, выше мастера-сантехника, надо сперва направлять на профилактику в психиатрическое отделение городской больницы. Там их будет ждать первоклассный мастер своего дела, врачеватель и костолом Догугулия, признававший из всех методов коррекции умственных отклонений человеческого организма лишь оборачивание в смирительную рубашку на неделю с гаком и целительное воздействие электрического разряда не ниже 380 вольт.

О том, что сам маленький Кустанай начал беспокоить свои первичные половые признаки сразу на пятый день после рождения, медик Догугулия скромно умалчивал.

По странному стечению обстоятельств санитар Догугулия и художник-примитивист Голомудько во многом дополняли друг друга и могли даже считаться родственными душами. Уступая просьбам, Кустанай всегда приносил Касьяну полный карман всевозможных таблеток непонятного назначения, которые с маниакальной настойчивостью без разбора выгребал из тумбочек больных и стеклянного шкафа в ординаторской.

Как ни удивительно, но хищническая деятельность Кустаная Блохотрясовича приводила к неожиданному результату. Оставшись без медикаментозного лечения, безнадёжно больные пациенты значительно быстрее приходили в себя и шли на поправку. В их глазах появлялся блеск разума, а речь становилась спокойной и рассудительной.

Одним словом, Кустанай передавал Касьяну таблетки, а взамен получал стопку листов формата А4 с развлекательными рисунками на тему: «Половые органы и их роль в превращении обезьяны в человека».

Таблетки же доморощенному философу Голомудько нужны были, чтобы с их помощью воспарить на своём диване к порталам мироздания и познать сущность бытия. А медик Догугулия считал себя ценителем эротического искусства, ярким, но тайным представителем которого слыл творец-первопроходец из дома 6/36, что по переулку, где когда-то, в достопамятные времена, паслись три ангорские козочки.

Так как всё, что связано с сексом, в городе Колупаевске и прилегающей к нему области было запрещено, то художник Голомудько был, несомненно, смелым человеком, так как мог огрести за свои художества вполне реальный тюремный срок.

По правде сказать, местный участковый дядя Кузя давно вычислил подпольного ваятеля и иногда наведывался в его коммунальное лежбище для проведения назидательных и душеспасительных бесед. При этом старался быть со своим подопечным мягкосердным, если не сказать точнее – снисходительным.

Что тут скажешь – творческая натура. Пожурив для порядка повинную голову Касьяна, дядя Кузя с лёгким сердцем и чувством выполненного долга покидал комнату художника-философа, унося с собой несколько крамольных рисунков на запрещённую тему – как бы для отчётности, а вернее, для личного пользования.

Талант живописца Касьян Голомудько открыл в себе давно. Как-то в шестом классе добрая учительница Галина Ивановна, рассматривая рисунок, исполненный забавным мальчуганом Касьяном, доверительно, в присутствии всего класса, громогласно сказала ему:

– Ты дубина, Касьян. Остолоп, какого мир ещё не видел. Ты даже собственную задницу нарисовать не сможешь. – Галина Ивановна была уязвлена в своих лучших чувствах. Вместо домашнего задания – воспроизвести контуры коринфской вазы – её ученик и непроходимый бездарь Голомудько изобразил нечто отдалённо похожее на ночной горшок с ручкой, всегда стоявший у него под кроватью.

Оплакивать свой позор маленький Касьян пошёл в школьный туалет, где, взгромоздившись с ногами на шаткий унитаз без крышки, долго шмыгал носом и размазывал по щекам слёзы. В расстроенных чувствах он сидел в запертой кабине до тех пор, пока его затуманенный взор не наткнулся на изображение нечто такого, что глубоко взволновало будущего живописца, если не сказать точнее – потрясло его до самых розовых детских пяток.

Неизвестный, но дерзкий пикчер скупым чернильным росчерком набросал на грязной стенке то, что лукавая соседка по парте одноклассница Катенька старательно скрывала под тщательно выглаженным школьным платьицем.

Собрав в кулак всё своё мужество, пионер Голомудько отправился в дальний поход для того, чтобы открыть для себя библейскую тайну зарождения жизни. Он решил обойти все общественные туалеты столичного города Колупаевска.

Подытожив собранные данные, он понял, что мир полон загадок, и отважно включился в соревнование с лучшими туалетными живописцами города в стремлении превзойти их в своём мастерстве.

Касьян Голомудько рисовал везде. Вскоре немногочисленные, но доступные обычным гражданам туалетные комнаты в городских парках и магазинах покрылись шедеврами муральной живописи, под которыми стояла неброская, но крепко зашифрованная авторская подпись: «К. Мудь». Только посвящённые могли рассказать, что сей рескрипт составлен из букв, входивших в имя и фамилию художника-невидимки.

Школьник, а впоследствии великовозрастный лоботряс Касьян, не зная перерывов на сон и отдых, рисовал исключительно то, что есть у мальчиков, и то, что есть у девочек, с таким вдохновением, будто намеревался осчастливить человечество открытием, что все люди делятся на два противоположных пола.

Другие части человеческого тела, будь то голова, руки, грудь, ноги, ягодицы и живот, он с лёгкостью игнорировал. Его исступление было неисчерпаемо, а мастерство росло с годами. Перевалив двадцатилетний порог, Касьян приобрёл славу и неоспоримый авторитет в области нового, ранее неведомого для художественной богемы Колупаевска жанра. Расширив свой небогатый словарный запас малопонятной терминологией, он, уже не стесняясь, говорил о себе, что примыкает к школе маньеристов и является продолжателем творчества великого Джулио Романо, одного из гениев эпохи Возрождения.

Обнаглев от собственного самовозвеличения и обретя устойчивую группу почитателей своего искусства, Касьян уже не стеснялся делиться с ними секретами мастерства и каждый раз особо подчёркивал, что всегда работает на пленэре. В этом он был, пожалуй, прав, так как свой «пленэр» он держал при себе за ширинкой многократно стиранных штанов.

Однако существовало одно обстоятельство, которое приводило уважаемого мэтра в состояние глубокого расстройства. Однажды он неосмотрительно откликнулся на просьбу заведующей красным уголком родного дома, Розы Гиацинтовны Цветаевой, которая вовсю готовилась к познавательной лекции для жильцов дома 6/36 о вреде пьянства и о пользе здорового образа жизни. Лекцию должен был прочесть уважаемый профессор из ближайшего профмедучилища.

По замыслу Розы Гиацинтовны, лекция должна была сопровождаться наглядным плакатом, на котором внизу должна была валяться разбитая бутылка «Столичной» водки, над которой в солнечных лучах парил значок перворазрядника по бегу на средние и короткие дистанции. На изготовление тематического плаката Касьян взял пять дней, из которых четыре ушло на пьяный загул средней тяжести и опохмеляющие полёты на любимом диване.

Оставшиеся двадцать четыре часа последователь Д. Романо самозабвенно трудился над плакатом, но что бы он ни рисовал: значок или бутылку – у него всё равно получался мужской половой орган. Стиль ню стал его проклятием, а разгневанная Роза Гиацинтовна всенародно обозвала Касьяна Голомудько нравственным негодяем. И, скажем прямо, не кривя душой и не смотря на начальственные лица, отчасти она была права.

Власть, естественно, была в курсе противозаконных художеств оригинального пейзажиста, но отнеслась к нему снисходительно. Всё-таки на дворе бушевала вторая половина восьмидесятых двадцатого века, и на многое уже можно было закрыть глаза. Поэтому где-то наверху было решено ограничиться лёгким внушением и перевести художника-новатора под необременительный надзор участковой милиции.

Короче говоря, Митрофан Царскосельский пришёл к своему «другу» Касьяну Голомудько за партией оловянных солдатиков, которые намеревался сбыть на следующий день на центральном рынке.

– Ну что, Касьян, где твои «торчки»? – незлобиво спросил Митрофан.

Не говоря ни слова, Голомудько прошёл в тёмный угол своей комнаты, в котором за колонной в полном беспорядке держал наиболее ценные вещи, как-то: скрученные листы ватмана, старые холсты с осыпавшейся краской, приличную гитару с двумя оборванными струнами и запасные ботинки на зимний период. Из этого набора раритетов он вытащил самодельную плоскую коробку из серого канцелярского картона и, хмурясь, вручил её рыночному торговцу.

– Смотри, Митроха, не обмани. С продажной цены половина – моя, – не поднимая глаз, промолвил он.