Неизбежное. 10 историй борьбы за справедливость в России

* * *

– Другим образцом для нас, – надо сказать, довольно сомнительным, – пожал плечами Чаадаев, – был Фёдор Толстой, прозванный «Американцем». Как Лунин блистал в Петербурге, так Толстой – в Москве. Но в отличие от Лунина у него не было благородных душевных порывов и высоких идей: он бездумно прожигал жизнь и часто совершал неблаговидные поступки. Я редко видел его тогда, но Булгарин, который дружит со всеми, даже с теми, кто его не переносит, говорил мне, что Толстой был в то время умён и удивительно красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, и с ним трудно было спорить. Впрочем, он был добрый малый, для друга готовый на всё.

– А почему его прозвали «Американцем»? – спросила Екатерина Дмитриевна.

– Вы не знаете эту историю? – удивился Чаадаев. – Она презабавная. Своими выходками Толстой так замучил начальство, что был отправлен в кругосветную экспедицию Крузенштерна – ведь Толстой окончил Морской кадетский корпус, хотя и служил после в Преображенском полку. Однако и на корабле он продолжал свои проделки: однажды напоил корабельного священника до положения риз, и когда тот уснул на палубе, припечатал его бороду сургучной государственной печатью. Ломать её строго воспрещается, поэтому попу пришлось отстричь бороду.

Было немало другого в таком же роде, – оставить Толстого на корабле Крузенштерн не мог и высадил в Петропавловске-Камчатском. Несколько месяцев Толстой провёл на Алеутских островах, где жил среди местных аборигенов; они уважали его и даже хотели сделать вождём племени. В Россию он вернулся через Америку, тут-то к нему прилипло это прозвище. Помните, как у Александра Грибоедова:

 
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист,
Да разве умный человек и может быть не плутом?
 

Это о Толстом написано. Грибоедов был остёр на язык.

– Да, я читала «Горе от ума», – сказала Екатерина Дмитриевна.

– Удивительная поэма – запрещена, а вся Россия её читает. Я водил дружбу с Грибоедовым и после университета, и даже очень близкую. Своего Чацкого в «Горе от ума» он писал с меня, – в Москве утверждают, что я точно так же сыплю остротами перед обществом, – но ей-богу, я не настолько наивен, как Чацкий, я не стал бы рассыпать бисер перед фамусовыми и молчалиными. Грибоедов написал скорее шарж на меня, чем мой портрет.

Бедный Александр, кто бы мог подумать, что у него будет такая судьба? Растерзан толпой магометанских фанатиков в Персии, тело едва опознали, – с горечью проговорил Чаадаев.

– Какая страшная смерть, – сказала Екатерина Дмитриевна.

– Да, страшная, – вздохнул Чаадаев. – …Ну, что ещё мне рассказать о Фёдоре Толстом? Он всегда принимал участие в балах, вовсю волочился за красавицами и славился своими любовными похождениями. Позже он женился на цыганке из хора, – эта свадьба тоже стала эпатажем для общества. Но более всего известно участие Толстого в дуэлях, поводов к которым оказывалось предостаточно. Как, по-вашему, Екатерина Дмитриевна, дуэли имеют оправдание?

– Наверное, если затронута честь, – подумав, ответила она.

– Отрадно слышать это от вас. Что такое дуэль? Она показывает, что мы свободные люди, и выбор жить или умирать принадлежит если не полностью нам, – роль Провидения здесь тоже важна – то уж, во всяком случае, не власти. Она не имеет права лезть в такие дела, единственным мерилом здесь служит наша честь. Если честь оскорблена, то глупо, низко и пошло прибегать к помощи власти и судиться со своим обидчиком, а уж тем более требовать с него денег за оскорбление – фу, какая мерзость! Дуэль – вот что может защитить наше личное достоинство от попыток посягнуть на него. Конечно, дуэли случаются и по пустякам; конечно, вызвать на дуэль может любой задира, отчаянная голова, бретёр, любящий рисковать своей жизнью и бравирующий своим бесстрашием, но это неизбежные издержки, не меняющие общего правила.

Дуэль, кстати, лучше всего выявляет, каков есть человек, вышедший на неё. Лунин, например, всегда стрелял в воздух, хотя виртуозно владел пистолетом; его противники были далеко не столь благородны, и к военным ранам Лунина присоединились шрамы от нескольких тяжелых ранений на поединках. Как-то он стрелялся на двенадцати шагах с графом Орловым, который был плохим стрелком, так что никто не сомневались в исходе дуэли. Орлов выстрелил и промахнулся; Лунин, как обычно, выстрелил в небо и саркастически предложил противнику попытать счастья ещё раз. Взбешенный граф закричал: «Что же это ты! Смеешься, что ли, надо мною?» – и прострелил Лунину фуражку. Лунин снова выстрелил в воздух, продолжая шутить и ручаясь Орлову за успех третьего выстрела. Тут их остановили секунданты.

Пушкин поступал так же: будучи вызван полковником Ставровым, он стрелялся через барьер. Противник дал промах; Пушкин подозвал его вплотную к барьеру, на законное место, уставил в Ставрова пистолет и спросил: «Довольны ли вы теперь?». Ставров отвечал: «Доволен». Тогда Пушкин опустил пистолет, снял шляпу и сказал, улыбаясь: «Полковник Ставров, слава Богу, здоров!».

В другой раз Пушкин пришел на дуэль с фуражкой, полной черешен, и хладнокровно ел их под пистолетом своего соперника. Наступила очередь Пушкина; вместо выстрела он опять спросил: «Довольны ли вы?». Его противник бросился к нему в объятья, Пушкин оттолкнул его и со словами «это лишнее» спокойно удалился.

Фёдор Толстой был не таков: он убил на поединках одиннадцать человек. Был случай, когда он должен был выступить в качестве секунданта одного из своих близких друзей. Но опасаясь за его жизнь, Толстой сам вызвал противника своего приятеля на дуэль и убил его. Когда ничего не знавший приятель приехал к Толстому, чтобы вместе с ним отправиться на поединок, Толстой сказал: «Этого не нужно. Твой обидчик уже мёртв». Какая смесь благородства и жестокости!

Между прочим, Толстой едва не стрелялся с Пушкиным, когда они крупно поссорились и обменялись обидными эпиграммами. Дуэль еле-еле удалось предотвратить: возможно, Толстой, обычно мстительный, в этот раз был сам заинтересован в примирении, так как знал, что убийство Пушкина наверняка разорвёт его отношения со многими людьми, дружбой которых он дорожил. Впрочем, после они даже подружились и часто встречались за карточным столом. Оба страстно любят карточную игру: Пушкин утверждает, что государь Николай Павлович советовал ему бросить её, говоря: «Она тебя портит!». «Напротив, ваше величество, – отвечал Пушкин, – карты меня спасают от хандры». «Но что ж после этого твоя поэзия?» «Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов». И действительно, когда Пушкина отягощают карточные долги, он садится за рабочий стол и в одну ночь отрабатывает их с излишком. Таким образом у него написан «Граф Нулин». Однако никто не может упрекнуть Пушкина в передёргивании карт, а Толстой, напротив, не скрывает, что играет не всегда честно. Он не любил полагаться на фортуну, а предпочитал играть наверняка, так как, по его словам, «только дураки играют на счастье». Пушкин рассказывал, что когда Толстой передёрнул в игре с ним, он заметил ему это. «Да, я сам знаю, – отвечал ему Толстой, – но не люблю, чтобы мне это замечали».

* * *

– Вот мы и подошли к рассказу о Пушкине, – сказал Чаадаев. – Не желаете ещё чаю?

– Нет, благодарю, – отказалась Екатерина Дмитриевна.

– Тогда я налью себе, обождите минуту, – он налил себе чашку и уселся на своё место. – Пушкин – гений, и как всякий гений неподвластен людскому суду. Гений может казаться нам странным, смешным, невыносимым, но он живёт по своим законам, – они установлены для него Богом, и только перед Богом гений держит ответ. К Пушкину это относится в полной мере: когда я познакомился с ним в Петербурге после войны, мне было странно, что в этом человеке скрыт такой огромный талант. Признаться, меня на первых порах раздражало его поведение: он кривлялся, дурачился, паясничал, – одним из его прозвищ было «Обезьяна». Иван Тимирязев мне рассказывал, что Пушкин как-то пришёл к нему и не застал дома. Но слуга сказал, что барин скоро возвратится, и Пушкин остался дожидаться. В зале был большой камин, а на столе лежали орехи; услышав шаги Тимирязева, Пушкин взял орехи, залез в камин и, скорчившись обезьяною, стал их щелкать. Можно себе представить удивление Тимирязева, когда он застал Пушкина в этом положении!

Екатерина Дмитриевна расхохоталась:

– А если прибавить к этому, что Пушкин похож на арапа!.. Да, смешно!

– Пушкину вечно приходиться отбиваться от насмешек по поводу своей арапской внешности, – подхватил Чаадаев. – Его дядя Василий Львович поведал в Английском клубе, как в своё время Иван Иванович Дмитриев, наш известный писатель, посетил дом родителей Пушкина. Подшучивая над арапским лицом мальчика и его кудрявыми волосами, Дмитриев сказал: «Какой арапчик!». В ответ на это десятилетний Пушкин неожиданно отрезал: «Зато не рябчик!». А надо заметить, что физиономия Дмитриева была обезображена рябинами, так что сей писатель был сильно сконфужен.

– Какой меткий ответ, какая живость ума! – продолжала смеяться Екатерина Дмитриевна. – И это от десятилетнего ребёнка!

– Если хотите, я могу рассказать ещё несколько подобных историй о Пушкине. Я люблю его, и мне доставляет удовольствие добродушно подшучивать над ним, – улыбнулся Чаадаев.

– С превеликой охотою послушаю их. Да кто же у нас не любит Пушкина? – ответила Екатерина Дмитриевна.

– Он наше национальное достояние, – согласился Чаадаев. – Пока жива Россия, Пушкин будет с нею; можно сказать по-другому: пока в России знают и любят Пушкина, она жива. Меня поражает, как один человек смог объять все стороны русской жизни и метко обозначил их чеканным звучным словом. То над чем лучшие умы годами ломают голову, у Пушкина разрешается в единый миг и облачается в короткую, но емкую фразу, – ни прибавить, не отнять! Да, такова сила истинного гения, – весь мир подвластен ему, он же неподвластен ничему…

Однако я обещал вам рассказать забавные истории о Пушкине, – вот они, слушайте. Вначале эпитафия, которую он сочинил себе. Что же здесь забавного, спросите вы? Эпитафия вещь печальная. Но Пушкин написал так:

 
Здесь Пушкин погребён; он с музой молодою,
С любовью, леностью провёл весёлый век;
Не делал доброго, однако ж был душою,
Ей-богу, добрый человек.
 

Великолепная самоирония, не правда ли? Иронией он, вообще, владеет превосходно. В нашем небольшом кружке он читал как-то свои стихотворения. Одно из них было «Демон» и заканчивалось следующим образом:

 
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
 

Тут Пушкин заметил, что молодая дама по имени Варвара Алексеевна зевнула, и мгновенно произнёс ещё четыре строфы:

 
Но укротился пламень гневный
Свирепых демоновских сил,
И он Варвары Алексеевны
Зевоту вдруг благословил.
 

– Как мило! – продолжала улыбаться Екатерина Дмитриевна. – А Пушкин счастлив в любви? – неожиданно поинтересовалась она.

Чаадаев задумался.

– Пожалуй, нет, – отвечал он. – У него странная натура: он быстро охладевает к женщинам, которые его любят. Я знаю несколько его страстных привязанностей, когда на первых порах он горел любовью, но стоило ему добиться расположения своей избранницы, огонь быстро затухал. Мне кажется, он может любить по-настоящему только тогда, когда в этой любви есть что-то необычное, переступающее все границы, доставляющее запредельные ощущения. В свете это называют «роковой любовью», – возможно, она и есть самая сильная. Но счастье ли это? Если да, то весьма своеобразное, доступное лишь избранным, которые сами выходят за рамки обычного. Простое человеческое счастье для таких людей скучно, – боюсь, Пушкин из их числа.

Не в этом ли, кстати, причина его удивительной женитьбы? Что общего у него с этой барышней Натальей Гончаровой, которая только что красива, но более ничем не примечательна? Они даже по росту не подходят друг другу: Пушкин едва достает ей до плеча, он говорит, что ему быть подле неё «унизительно». Между тем, он постоянно должен вывозить её в свет и ко двору, где сам государь Николай Павлович неравнодушен к ней. Специально для того, чтобы Пушкин не вздумал держать жену дома или уехать с ней в деревню, Николай Павлович дал ему звание камер-юнкера, которое обычно дают мальчишкам, – а Пушкину уже далеко за тридцать!

Да если бы один государь: мне пишут из Петербурга, что вокруг Натальи Пушкиной постоянно увиваются столичные ловеласы, а она их привечает, не видя ничего зазорного в том, что французы называют «flirt». Но так недалеко дойти и до другого французского словечка – «l’adultère». Право же, от флирта до адюльтера – небольшая дистанция, которую легко преодолеть. Поразительно, но Пушкин написал в своё время подходящие стихи:

 
У Кларисы денег мало,
Ты богат – иди к венцу:
И богатство ей пристало,
И рога тебе к лицу.
 

У его Кларисы – Натали – действительно денег было мало, так что Пушкину пришлось заложить имение, чтобы дать деньги своей будущей тёще на устройство этой свадьбы и на приданое для его же невесты. Кто бы ещё взял в жены бесприданницу, – может, оттого она и пошла за него?.. И вот теперь он получил эту адскую петербургскую жизнь, от которой мучается и страдает. Помимо прочего, всё это отвлекает его от работы, а он живёт исключительно тридцатью шестью буквами русской азбуки, как он сам любит повторять. Однако, может быть, в этом мучении он находит тот особый род удовольствия, о котором я сказал. Тут вам и «страсти роковые, и от судеб спасенья нет», – и упоение на краю мрачной бездны.

7. Н.Н. Пушкина. Художник В.И. Гау.

Екатерина Дмитриевна вздрогнула:

– Чем же это закончится?

– Ничем хорошим, – мрачно ответил Чаадаев. – То что эта женитьба не приведёт к добру, что она станет роковой для Пушкина, было ясно уже из сопутствующих ей обстоятельств. Достаточно сказать, что Пушкина с Натали Гончаровой познакомил Фёдор Толстой, от которого исходит какая-то злая сила и губит всё, к чему он прикасается. Он же отвёз Наталье Ивановне, матери Гончаровой, письмо от Пушкина, в котором тот объявил о своём намерении жениться на Натали. Но судьба будто предостерегала Пушкина от этой женитьбы: когда все приготовления были закончены, он застрял в своём имении из-за холерного карантина. Там, в Болдине, он написал замечательные стихи и прозу, будто спел свою лебединую песню. А во время венчания в Москве были дурные знаки: вначале Пушкин задел за аналой, с которого упали крест и Евангелие, потом при обмене кольцами одно из них тоже упало, и вдобавок погасла свеча.

– Какой ужас, – прошептала Екатерина Дмитриевна.

Чаадаев молча кивнул.

– Да, женитьба имеет большое значение в жизни мужчины, – проговорила Екатерина Дмитриевна и, спохватившись, что сказала банальность, вдруг спросила: – А почему вы не женаты?

– После эдаких примеров? – ответил Чаадаев, невесело усмехнувшись – Надо учиться на ошибках других, а не совершать собственных.

– Может быть, вы просто ещё не встретили женщину, которая вас поймёт и разделит вашу судьбу? – она пристально посмотрела на него.

– Может быть, – он тоже посмотрел ей в глаза.

* * *

Наступила пауза.

– Но вы обещали рассказать мне о неких тайных обществах, – выпалила Екатерина Дмитриевна, чтобы прервать неловкое молчание. «Трусиха, трусиха, трусиха!», – повторяла она про себя.

– Что же извольте, – сказал Чаадаев, отведя глаза и нахмурившись. – Тем более что это в какой-то степени тоже имеет отношение к Пушкину: мы с ним оба были в масонах – он входил в ложу «Овидий», я – в ложу «братьев Иоанна»… Вот с масонов мы и начнём. Теперь в этом нет секрета, большинство лож закрыто, их участники разошлись, хотя масонское движение ещё существуют, – вы знаете, что это такое?

– Приблизительно, – ответила Екатерина Дмитриевна.

– Оно берёт своё начало в глубокой древности, – стал рассказывать Чаадаев, по-прежнему не глядя на неё. – Всё началось со строительства храма царя Соломона в Иерусалиме. Царь Давид, отец Соломона, завоевал этот город и перенёс туда Ковчег Завета, а для него нужно было достойное помещение. Давид купил у местного вождя Аравны гору Мориа, где воздвиг на месте гумна жертвенник Богу. Давид намеревался соорудить на этом месте храм, однако, вняв словам пророка Натана, оставил это дело своему сыну Соломону. На строительство были отданы богатства Давида, захваченные им в войнах: огромные запасы золота и серебра и несметное количество железа и меди.

Соломон приступил к строительству храма на четвёртый год своего царствования; за содействием он обратился к финикийскому царю и тот прислал опытного зодчего по имени Хирам. Через семь лет храм Соломона был построен, и не было на земле здания величественнее и прекраснее его. Однако это строительство стоило Хираму жизни: он был убит троими подмастерьями, пытавшимися узнать тайны его мастерства. Оно было не просто мастерством зодчего, но включало в себя высшие знания, которые были открыты Хираму самим Творцом, – ведь храм Соломона должен был стать прообразом Вселенского храма, который надлежало построить во исполнение заветов Господа и по его законам.

Много веков прошло с тех пор, но верные ученики Хирама хранили его секреты, создав особое братство каменщиков; много позже французы назвали их «масонами», – «masson» означает «каменщик» на старофранцузском. Это братство помогло Зоровавелю, потомку Давида и Соломона, восстановить храм на горе Мориа, разрушенный нечестивым царём Навуходоносором. Но через шестьсот лет храм Соломона опять был разрушен, на этот раз римлянами, таким образом наказавшими иудеев за восстание, и прошла тысяча лет, прежде чем он был отстроен вновь. Теперь за дело принялись рыцари-крестоносцы, освободившие Иерусалим от сарацин, а на помощь крестоносцам вновь пришло братство каменщиков, ибо было сказано в священных книгах, что дело Хирама по строительству Вселенского храма будет продолжено мессией из рода Давида, потомком Зоровавеля, а Христос, которому поклонялись крестоносцы и которого чтили как мессию, и был потомком Давида, Соломона и Зоровавеля.

На горе Мориа рыцарями был воздвигнут храм, являющийся копией древнего, но не столь богатый. Здесь было основано новое братство – орден Храма Соломонова; в Европе этих рыцарей прозвали «тамплиерами» от французского «temple» – «храм». Им прежнее братство каменщиков передало свои тайны, они должны были завершить дело Хирама. Им же достался бесценный дар – Святой Грааль, чаша, из которой Христос вкушал на Тайной вечере и в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь из ран распятого на кресте Спасителя. Сила её огромна, владеющий ею получает бессмертие.

Много добра совершили рыцари Храма, но мощь и независимость этого ордена не давала покоя властителям, светским и духовным. Подобно Навуходоносору, они не выносили напоминаний о заветах Бога и высшей справедливости. Рыцарей Храма обвиняли во всех смертных грехах, любой проступок ставили им в вину, – в конце концов, этот орден был уничтожен, его последний магистр сожжён на костре. Однако братство каменщиков или, теперь по-другому, братство Храма Соломона пережило и эти гонения и снова возродилось для достижения своей великой цели.

Было бы слишком долго перечислять, сколько полезного и благого сделали масоны за последние пятьсот лет, скажу только, что успехи европейской цивилизации во всех её видах во многом связаны с масонской деятельностью. Строя Вселенский храм в фигуральном смысле, они не забывали о практическом воплощении этой идеи, как в материальном, так и в духовном плане. Не случайно в прошлом веке, о котором мы с вами говорили, и который является веком Просвещения, не было, пожалуй, ни одного стремящегося к высоким идеалам человека, который не состоял бы в масонах. Россия не была исключением: у нас было много масонских лож в Петербурге и ещё больше в Москве.

* * *

– Но, говорят, масоны хотели разрушить Россию? – осмелилась спросить Екатерина Дмитриевна. – Императрица Екатерина будто за это запретила их ложи?

– Зная ваше благородство и ум, уверен, что вы сказали это исключительно под воздействием тех измышлений, которые распространяют о масонах представители власти, а также те, кто хотели бы, чтобы мы всю жизнь оставались средневековым московским царством, – желчно ответил Чаадаев. – Им масоны, как кость в горле. Каждый новый Навуходоносор не может стерпеть вызова его деспотическому правлению, его страшат планы построения всемирного Храма, где восторжествуют идеалы равенства, свободы и справедливости. Что касается поборников православия, самодержавия и так называемой народности, то эти принципы уже завели нас в тупик, а впереди будут ещё большие разочарования…

Каких только ужасов не рассказывают о масонах: они, де, убийцы, отравители, разрушители государственных устоев, – и так далее, и тому подобное. Между тем, в уставе масонских лож нет ни единого намека на что-либо похожее; даже с неправедной властью предлагается бороться одними только методами убеждения и кропотливой работой по её исправлению.

Каждый масон должен прежде всего позаботиться о своей нравственности, на собраниях масонов даются уроки по очищению души от скверны. Два основных инструмента всегда находятся в ложе: это циркуль и наугольник. Эти инструменты символичны: масоны должны выверить свои действия наугольником добродетели и учиться ограничивать свои желания и сдерживать свои страсти внутри должных границ по отношению ко всему человечеству.

В масонских наставлениях сказано, что надо вести себя так, как подобает члену цивилизованного общества, подчиняться закону Высшего Существа, а также подчиняться закону страны, в которой проживает масон. На последнее я обращаю ваше особое внимание, ибо это начисто опровергает злобные байки о масонах-разрушителях. Подумайте сами, могли бы состоять в масонах многие и многие уважаемые, в высшей степени добропорядочные люди, если бы они должны были убивать, травить ядами или совершать какие-либо иные аналогичные преступления? Мог ли стать масоном, к примеру, Пушкин, если бы от него требовались такие злодейства?

– Да и вы тоже, – виновато заметила Екатерина Дмитриевна.

– Благодарю, – кивнул Чаадаев. – Что касаемо масонов, их беда состоит как раз в идеализме, в слишком медленной и порой слабой борьбе с вопиющей несправедливостью окружающего мира. Они уходят от реальности в мистические обряды и отвлечённые размышления.

Безусловно, среди масонов есть и те, кто вступает в ложи, чтобы установить связи с влиятельными людьми, сделать себе карьеру, но ни одно самое лучшее общественное движение не может, увы, сохранить себя от таких проходимцев. Это было, кстати, одной из причин, по которой я вышел из ложи – не хотелось знаться с теми, кто пришёл к нам из-за своих меркантильных интересов. Первой же и главной причиной была та самая медлительность, о которой я сказал. Медленно, по кирпичику строить всемирный Храм, надеясь, что через тысячу или более лет, он будет, всё-таки, построен, очень трудно, когда видишь гибельное несовершенство современного государственного устройства и страдания народа.

Я был не единственный, покинувший масонов по этой причине, – почти все участники движения, закончившегося четырнадцатого декабря двадцать пятого года на Сенатской площади, поступили также.

* * *

– Вот мы и добрались до самой опасной темы нашего сегодняшнего разговора, – проговорил он после небольшого молчания. – Надо ли продолжать? Правдиво рассказывая о декабристах, я становлюсь преступником в глазах нынешней власти, а вы моим соучастником, коли слушаете меня. Безо всяких шуток, вы можете жестоко поплатиться за это, ведь нам велено считать декабристов извергами, набравшимися западной заразы.

– Я не боюсь. Рассказывайте, Пётр Яковлевич, – решительно сказала Екатерина Дмитриевна.

– Лишний раз убеждаюсь в вашей смелости, – он не удержался и поцеловал ей руку. – Что же, будем продолжать… В Манифесте государя Николая Павловича, выпущенном в день казни Пестеля, Рылеева, Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского, говорилось следующее…

Позвольте, я зачитаю, я держу сей документ как политическую декларацию нашей российской власти, – он достал бумагу из ящика бюро. – Итак, читаю выборочно: «Преступники восприняли достойную их казнь; Отечество очищено от следствий заразы, столько лет среди его таившейся… Не в свойствах, не во нравах русских был сей умысел. Составленный горстью извергов, он заразил ближайшее их сообщество, сердца развратные и мечтательность дерзновенную; но сердце России для него было и всегда будет неприступно…

Все состояния да соединятся в доверии к правительству. В государстве, где любовь к монархам и преданность к престолу основаны на природных свойствах народа; где есть отечественные законы и твердость в управлении, тщетны и безумны всегда будут все усилия злонамеренных: они могут таиться во мраке, но при первом появлении, отверженные общим негодованием, они сокрушатся силою закона. В сем положении государственного состава каждый может быть уверен в непоколебимости порядка, безопасность и собственность его хранящего, и, спокойный в настоящем, может смотреть с надеждою в будущее».

Он положил бумагу в бюро и сказал:

– А я, вот, «не смотрю с надеждой в будущее». Напротив, считаю, что неудача декабристского движения отбросила Россию на много лет назад; что в результате этой неудачи в России восторжествовали самые отвратительные формы деспотии и мракобесия; что Россия, и без того отставшая от Европы в отношении неотъемлемых свобод человека, теперь отстанет ещё более…

Многие мои друзья теперь на каторге, – со вздохом продолжал он. – Я сам был под арестом и едва избежал их участи. Известно ли вам, что я был одним из первых, кто вступил в тайное общество в Петербурге?

– Нет, – ответила поражённая Екатерина Дмитриевна. – Я этого не знала.

– Об этом сейчас не принято говорить, но вам я скажу. Я вступил в него сразу по выходе из масонской ложи и одновременно после моей отставки из полка. Она тогда многих удивила, а между тем, была настолько естественной в сложившихся обстоятельствах, что следовало удивляться, почему она вызвала удивление. Служить власти, которую не приемлешь, да ещё получать деньги и чины за эту службу – это что-то противоестественное, от чего можно свихнуться, спиться или стать подлецом.

В это время я окончательно убедился, что размеренная масонская работа по постепенному преобразованию общества если и принесёт свои плоды, то в отдалённом будущем; мне теперь было достаточно ничтожного повода, чтобы оставить службу, и он представился, причём, очень серьёзный. Взбунтовался Семёновский полк, так как полковник Шварц, – у него явно не все были дома, – вытворял странные вещи в полку, выдвигая немыслимые требования к солдатам и подвергая их изуверским наказаниям.

Доведённые до отчаяния солдаты одной из рот самовольно вышли на перекличку и отказались идти в караул. Они были арестованы и отведены в Петропавловскую крепость. Остальные роты решили заступиться за товарищей и выказали непослушание явившемуся высшему начальству, потребовали освобождения товарищей из-под ареста или отправить в крепость весь полк. Начальство приняло второй вариант: под конвоем казаков, без оружия, полк проследовал в Петропавловскую крепость. После этого нижние чины были развезены по разным крепостям Финляндии; потом многие из них были прогнаны сквозь строй и сосланы в каторжную работу. Офицеры же были выписаны в армию с запрещением давать им отпуска и принимать от них просьбу об отставке; запрещено было также представлять их к какой бы то ни было награде. Четверо из офицеров были отданы под военный суд.

К счастью, в Семёновском полку уже не служил мой друг Иван Якушкин, а то по своей горячности он бы наломал немало дров; но от судьбы не уйдёшь, он всё равно попал на каторгу после четырнадцатого декабря….

С рапортом о бунте полка Васильчиков отправил меня к государю Александру Павловичу, который вёл тогда переговоры в Австрии. Все адъютанты завидовали мне – ещё бы, стоило при докладе государю прибавить пару-тройку комментариев от себя, в том роде, в каком он ждал, и можно было не сомневаться в его благосклонности со всеми вытекающими приятными последствиями. Однако в моей голове родилась дерзкая мысль, – Чаадаев вдруг озорно прищурился, – я решил произвести лихую гусарскую атаку на Александра Павловича, то есть выложить ему всё, что я думаю о положении России и недостатках её управления. Так я и сделал; надо было видеть его удивление при моём докладе! Самое забавное, что он не знал, как вести себя в такой ситуации, он не привык к тому, что ему говорят правду. Он должен был для виду поддерживать беседу со мной, соглашаться и вздыхать о наших российских неурядицах, – он не мог отделаться от меня целый час. После этого аутодафе потрясённый Александр Павлович более не хотел видеть меня, и моя отставка свершилась сама собой.

* * *

В Петербург я вернулся героем, все порядочные люди стремились засвидетельствовать мне своё почтение; тогда же мне предложили вступить в общество, готовившее переворот в России. Моим крёстным отцом стал Якушкин; я дал обет хранить тайну, которую, надо заметить, можно было не хранить вовсе, потому что о существовании этого общества и ему подобных знали в России все, включая государя. Все разговоры в свете только и были об этих обществах и их идеях, об этом писали стихи, которые открыто публиковали в журналах. Пушкин посвятил мне своё послание, где без обиняков говорил:

 
…Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждём с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья…
 
 
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
 

Куда уж откровеннее! О какой тайне могла идти речь?.. Да, заговорщики из нас были никакие, даже самые-самые секретные дела общества получали огласку. Например, на наших собраниях обсуждался вопрос о цареубийстве: Якушкин брался убить царя во время смотра войск, дабы дать знак к началу восстания. Были и более радикальные предложения – уничтожить всю царскую семью, до единого человека.

– Как, и детей?! – перебила его поражённая Екатерина Дмитриевна.

– Всю семью, – кивнул Чаадаев. – По-человечески я понимаю ваше неприятие такого жестокого плана, но политическая жизнь идёт по своим законам. Вспомните, сколько женщин и детей погибли в ходе борьбы за власть в царственных династиях Европы и Азии. А у нас разве было по-другому? Православный благоверный царь Иван Грозный истребил почти всех детей и внуков своих дядьев Андрея Старицкого и Юрия Дмитровского. Причем, Мария Старицкая была убита в десятилетнем возрасте, её сестра Евдокия – в девять лет, их брат Юрий – в шесть лет. Царь Иван не пощадил даже жену своего слабоумного родного брата Георгия – она была потоплена в реке вместе с тёткой Ивана.