Душой уносясь на тысячу ли…

Туда, где из яшмы дворец…

Агра – знаменитый город в Индии, слава его в основном связана с Тадж-Махалом. Для мировой культуры этот дворец прежде всего является уникальным, неповторимым архитектурным ансамблем, одним из чудес света. А индусы говорят так: «Если вы приехали в Индию и не посетили Тадж-Махал, считайте, что вы не были в Индии».

Оба раза, что я был в Индии, Тадж-Махал не только становился обязательным местом для посещения, но и более того – местом ночевки! Я видел Тадж-Махал в тусклом лунном сиянии, преображавшем мавзолей в белоснежное чудо. Я приходил смотреть на Тадж-Махал в мерцающих лучах рассветного солнца, когда бесчисленные драгоценные камни на стенах из белого мрамора сверкали золотым светом, и дворец переливался всеми цветами радуги. Вот и теперь, в третий раз, я решил посетить Тадж-Махал, чтобы индийские друзья не говорили, что я был в Индии только дважды.

В Агру мы прибыли к вечеру. Круглый купол Тадж-Махала уже накрыли густые сумерки, и в глубокой вечерней мгле разглядеть гостиницу было делом не из легких. Кирпич, которым были облицованы стены здания отеля, местами обвалился, что напомнило мне заброшенный дворец династии Моголов ^[41]. Однако внутри в ярком сиянии ламп царили блеск и роскошь. Комнаты носили названия, связанные с империей Великих Моголов, и гости, едва войдя, будто переносились во времена царствования императоров прошлого, а когда отходили ко сну, то словно погружались в грезы об этой эпохе. Мне и правда приснилась империя Великих Моголов.

На следующий день с самого раннего утра я был у ворот Тадж-Махала. Во дворе под деревьями еще сохранились островки утреннего тумана, напоенного ароматом цветов. Ночью шел дождь, и небо пока не прояснилось. Я был огорчен и опасался, что на этот раз увидеть истинное лицо великого мавзолея мне не удастся.

Но вот дождевые тучи рассеялись, и сквозь облака пробились золотые лучи солнца. Падая на крышу величественного сооружения, они освещали только крошечную его часть, остальной объем купола был тусклым. Однако этот маленький кусочек светился так, что совершенно ослеплял. Наши глаза тоже засверкали: что это, как не истинное лицо Тадж-Махала? Мы вошли в распахнутые ворота, обогнули пруд, в котором дрожало отражение дворца, поднялись на высокую веранду первого этажа и обошли его по кругу. По четырем углам площадки стояли острые, чуть наклоненные башни-минареты, они пронзали серое небо и в контрасте с громадой купола рождали необыкновенную красоту. У меня нет подходящих слов, пожалуй, я назвал бы ее геометрической. Комплекс Тадж-Махал возведен на берегу реки Джамна. Мне показалось, что в ее тихих водах что-то привлекает местных ворон и грифов. Это было мясо. Насытившись, птицы тяжело взлетали на ограду, рассаживались на ней в ряд и отдыхали, оглядываясь по сторонам с гордым, совершенно хозяйским видом.

Но как же мне описать Тадж-Махал, это белое чудо? Все известные слова казались совершенно бесполезными. Множество стихов, заученных еще в детстве, теснились в моей голове, но и они все казались неуместными. Один поэт сказал: «Голубую черепицу схватил первый мороз, золотые колонны стоят по бокам, двери женских покоев выходят на реки и горы, солнце и луна коснулись карнизов». Какие сильные строки! Но сейчас они совсем не подходили, ведь здесь не было ни женских покоев, ни высоких карнизов. Эта гробница выстроена из глыб белого мрамора, положенных одна на другую. Но ни издалека, ни вблизи стыки между этими плитами разглядеть невозможно, они сливаются в единый белоснежный монолит. В течение многих лет я рассматривал фотографии и рисунки Тадж-Махала, но ни одно изображение не передавало мощь этого сооружения по-настоящему. Только оказавшись перед дворцом, стоя на полу из блестящего мрамора, видя этот камень своими глазами, ступнями касаясь его, я почувствовал, как меня словно окружил столп белого света. Глядя на стены, вздымающиеся к самому небосводу, я испытывал целую гамму неописуемых чувств. Эти стены словно придавили меня, этот белоснежный свет как будто поймал меня в свои сети. Вспомнились строки из стихотворения Су Дунпо:

 
Туда, где из яшмы дворец,
Где башен сверкает нефрит.
Только дорога, страшусь,
В бездну небес не легка,
Стужа там в миг один
Сердце заледенит. ^[42]
 

Некоторые люди говорят, что в мире есть два вида красоты – нежная женственная и мужская величественная; порой по воле небес они сливаются воедино. Перед моими глазами сейчас была именно такая небесная красота. Я полностью погрузился в нее, и время словно замерло. Когда я пришел в себя, давно уже наступила пора уезжать.

В Красный форт из Тадж-Махала ведет одна-единственная дорога, по ней мы и поехали. Времени у нас было мало, так что обойти Красный форт удалось только один раз. «Запретный город» династии Великих Моголов целиком построен из красного песчаника. Если Тадж-Махал – это белое чудо света, то Красный форт – огненное. Больше всего в этом месте меня взволновал маленький кристалл. Говорят, что Шах Джахан I, по приказу которого возвели Тадж-Махал, собирался построить еще один мавзолей на противоположном берегу реки Джамна – полностью из черного мрамора. Если бы эти планы осуществились, то сочетание черного и белого зданий с двух сторон водного потока стали бы еще одним чудом света. Однако жизнь правителя окончилась печально – Шах Джахан I стал заложником собственного сына и был заточен в Красном форте. Целыми днями сидел он в раздумьях на веранде спиной к Тадж-Махалу и, переполненный горем, не отводя глаз смотрел на кристалл, инкрустированный в колонну. В этом кристалле целиком отражался построенный им дворец. Так день за днем, месяц за месяцем проводил остаток жизни одинокий шах.

Это романтическая история. Многие сотни лет она трогала сердца тысяч неравнодушных и вызывала слезы сочувствующих. Я же не проронил ни слезинки. Мои индийские друзья рассказывали, что под этим самым балконом император Великих Моголов держал узников, и ради развлечения иногда скармливал их свирепым тиграм. Неужели у меня не вызовет ни слезы сочувствия тот, кого заточил в темницу собственный сын? Неужели его трепетная любовь к погибшей жене Мумтаз-Махал ничего не стоит? Меня, погруженного в эти размышления в небольшой роще у стены Красного форта, вернуло в реальный мир чириканье волнистого попугайчика. В Китае этого попугая, как райскую птицу, посадили бы в клетку мастерской работы и ухаживали бы за ним, а в Агре он – все равно что воробей. Мысли об императоре и говорливые попугайчики развеяли романтический флер.

Я вернулся с небес на землю. Человеческая жизнь и реальный мир полны противоречий, но в этом и заключается их красота. Агра не стала исключением. Оказавшись здесь впервые двадцать семь лет назад, я стал свидетелем одного происшествия, и теперь вновь вспомнил о нем.

В нашей гостинице выступали артисты. У одного из них был номер с маленькой птичкой иволгой, которая умела угадывать цифры. Другой демонстрировал поединок кобры и мангуста: два зверя сражались не на жизнь, а на смерть, но за несколько десятков раундов никому не удавалось одержать победу. Глядя на этот бой, я словно впал в транс, но краем глаза заметил молодого индийского парня, смотрящего прямо на меня. Одет он был не как студент и не как подмастерье. Я перестал обращать на него внимание и продолжил следить за ходом сражения. Прошло довольно много времени, и в очередной раз подняв глаза, я увидел, что парень по-прежнему стоит на том же месте. Я немедленно вышел из комнаты. Он устремился за мной и схватил меня за локоть. Я почувствовал, что рука его дрожит. Он протянул мне крошечную коробочку, через прозрачную крышку которой я рассмотрел крупинку риса на белой вате. Я оторопел. Что значит это подношение? Молодой человек открыл коробочку и приблизил к моим глазам. На крупинке риса было написано: «Дружба между Китаем и Индией навек». Эти слова можно было разглядеть только используя лупу. Индиец сказал мне, что работает подмастерьем в ювелирной мастерской и очень любит Новый Китай, но никогда не встречал ни одного китайца. Узнав, что в город приехала целая китайская делегация, он решил сделать для нас сувенир и выгравировал эти слова на крупинке риса. С самого раннего утра подмастерье ждал удобного момента рядом с гостиницей, чтобы вручить свой подарок, его даже несколько раз выгоняли, но он не сдавался и был теперь очень взволнован состоявшейся встречей. Жест этого простого парня тронул меня до глубины души. Я бережно принял коробочку, а другой рукой крепко сжал его руку. В голове было столько мыслей, что я долго не мог найти, что сказать. Парень развернулся и пошел прочь, а я смотрел на удаляющийся силуэт, пока тот не скрылся в шумной толпе.

Тадж-Махал прекрасен и бессмертен. Но разве искренние чувства не прекраснее Тадж-Махала? Треть века – это большой срок в жизни человека. Однако каждый раз, когда я вспоминаю тот случай, молодой подмастерье вновь возникает перед моими глазами, как живой. Сейчас ему, наверное, около сорока пяти лет. Столько воды утекло, мир так изменился… Но я не верю, что он мог забыть меня, мог забыть Китай – так же как я помню его самого. Я думаю, это и есть красота и бессмертие, с которым даже прекрасный и вечный Тадж-Махал не сможет сравниться.

1978 год

Мумбаи. Свидетель истории

Жизнь полна неожиданных совпадений: по приезде в Мумбаи я поселился в том же отеле, что и двадцать семь лет назад. Это очень меня радовало, я даже не стал разбирать вещи и сразу пошел на улицу.

Береговая линия располагалась прямо за проезжей частью перед отелем. Между берегом и дорогой был широкий, вымощенный камнем тротуар, на котором устроилась стайка голубей. Всем своим видом они давали понять, что это их территория – красные глаза, острый клюв, серые крылья, тонкие лапки; они толпились, сновали туда-сюда, клевали зернышки. Порой они неожиданно срывались с места и улетали, потом возвращались и снова топтались по тротуару. Они ни минуты не сидели спокойно, но при этом не создавали шума. Прохожие, которых было довольно много, наступали друг другу на пятки, но никак не нарушали райскую идиллию этой стайки голубей. Некоторые горожане покупали зерна и бросали их голубям. Рядом с этим птичьим царством примостились несколько детей, они хлопали в ладоши и прыгали. Продавцы зерна стояли неподалеку, замерев на месте, словно скульптуры Родена.

Я прошел несколько шагов и оказался на берегу рядом с величественной и одновременно грациозной аркой – теми самыми Воротами Индии, возведенными англичанами. Перед аркой простирался необъятный и безбрежный Индийский океан, за ней начиналась индийская земля. Эти ворота были символом колониального завоевания Индии, памятником превосходства колонизаторов. Говорят, что генерал-губернаторы, отправленные из Великобритании, высаживались на берег именно здесь. Считается, что, пройдя через ворота, они попадали в Индию. Когда наследный принц Великобритании, принц Уэльский, посетил Индию, он также сошел на берег именно здесь. Тогда еще свежа была память о колесницах с четырьмя лошадьми и воздушных балдахинах.

Однако с тех пор много воды утекло, мир сильно изменился. И где же эти некогда жестокие и надменные чужеземные захватчики? Остались только своевольный океан, величественные ворота, волны, разбивающиеся о берег, и звуки прибоя, которые разносятся по всему городу. Индийцы ходят по своей земле с гордо поднятыми головами. Голуби, курлыкая, взлетают в небо, а Ворота Индии напоминают нам о былом расцвете и упадке, возвышении и гибели. Оказавшись в Мумбаи, невозможно не обратить внимания на эти ворота. Поскольку мы выступали против колониализма, мы не стали входить через них, а наоборот, вышли.

Мы зафрахтовали лодку и отправились в пещерный комплекс Элефанта ^[43], где находится собрание древних статуй. Грот показался мне небольшим, изваяний было немного, дополнительных поясняющих надписей я не заметил. Зато каждая скульптура благодаря идеально выдержанной композиции и технике исполнения представляла собой бесценное произведение искусства. Эти статуи можно включить в собрание шедевров мирового наследия. Художественный талант индийского народа произвел на нас неизгладимое впечатление.

Также невозможно забыть ни с чем не сравнимое гостеприимство и доброжелательность наших друзей из Мумбаи. Так получилось, что мы приехали во время большого праздника Дивали, или Фестиваля Огней ^[44], и местные писатели, художники, музыканты и танцовщики пригласили нас вместе отметить это событие. Мы вошли в большой двор. По обе стороны извилистой дорожки прямо в траве были расставлены свечи. Два ряда огней напоминали череду электрических фонарей, освещавших дугообразную набережную Мумбаи. Это известное и очень красивое место носит образное название «Ожерелье королевы». Подобную волшебную картину я видел в детстве, когда ночью бывал на храмовых праздниках в Китае. «Ожерелье» вывело нас в большой зал, озаренный светом бесчисленных свечей. Хотя электрический свет выключили, в зале было светло как днем. Все сидели на полу и наслаждались выступлениями знаменитых индийских артистов. Сначала мы слушали сольное выступление мастера игры на ситаре. Я не могу найти слов, чтобы описать изящество той мелодии. Ее можно передать только строчками из стихотворения поэта танской эпохи Бо Цзюйи:

 
«Цао-цао» – шумят, шелестят – «тье-тье»,
сплетя воедино все звуки,
И крупных и мелких жемчужин град
гремит на нефритовом блюде.
Щебечущей иволги милая речь
скользит меж дерев расцветших.
Во тьме захлебнувшийся чистый родник
бессилен сквозь лед пробиться. ^[45]
 

Мелодия, казалось, продолжала струиться подобно шелковой нити даже после того, как мастер закончил играть. Этот звук походил на паутину в конце весны и был так тонок, что уловить начало и конец было невозможно. Далее знаменитый танцовщик исполнил танец. Последним выступал поэт, он декламировал стихи о китайско-индийской дружбе на языке урду. Слов я не понимал, но плавная мелодичная интонация и особенно рисунок стиха, основанный на трехсложной рифме, очень тронули меня. Ритм проникал в самое сердце, словно создавая некую духовную связь, будто я вдруг овладел языком урду и понял смысл оды, сочиненной поэтом. Мое сердце билось в такт его голосу, я был воодушевлен.

Разошлись мы уже глубокой ночью – индийские друзья никак не хотели нас отпускать. Они говорили: «Если не спать подольше, то один день в Индии станет равен двум. Ну и что, что вы устали? Отдохнете, когда вернетесь в Китай. Ведь если бы мы приехали к вам в гости, вы бы сделали для нас то же самое!» Что было на это ответить? Такую дружбу мы точно никогда не забудем.

Говоря о дружбе народов, невозможно не упомянуть доктора Дварканатха Котниса. Место, откуда он родом, находится недалеко от Мумбаи; его брат и сестра до сих пор живут там. Около 40 лет назад японские захватчики оккупировали Китай, неся ужас и опустошение. Это было трудное время, полное опасностей, и именно тогда Дварканатх Котнис, едва окончив медицинский университет, презрел опасности и отправился на передовую Китайско-японской войны. Так же, как и Генри Бетьюн ^[46], одевшись в военную форму 8-й армии ^[47], он самозабвенно помогал больным и раненым. В прифронтовой больнице Дварканатх Котнис познакомился с медсестрой, позже они поженились. Тяжелый и упорный труд привел его к болезни, он скончался за тысячи гор и рек от родной земли спустя всего три месяца после рождения первенца. В Китае доктора Дварканатха Котниса почитают как великого воина-интернационалиста, Мао Цзэдун собственной рукой написал для него эпитафию. Каждый ее иероглиф подобен полной чаше – торжественен и выразителен. Это траурное слово до сих пор висит в доме у старшего брата Дварканатха в Мумбаи. Во время визита в Индию двадцать лет назад Е Цзяньин ^[48] побывал у родственников доктора и сфотографировал эту каллиграфическую работу. Будучи в Мумбаи, мы тоже решили посетить этот дом, где нас радушно приняли старший брат, сестры и другие члены семьи героя. Сидя там, я пристально разглядывал эпитафию, написанную Мао Цзэдуном. Потом поворачивался и смотрел на фотографию маленького сына Котниса Кэ Иньхуа, который трагически погиб. Вокруг рамки висел цветочный венок, от вида которого мое сердце сжималось. В голове роились мысли о прошлом и о будущем. За две тысячи лет истории китайско-индийская дружба повидала немало ученых, буддистов, путешественников, торговцев, которые перемещались между двумя странами и взращивали дружбу, длящуюся многие годы. Можно ли сказать, что Дварканатх Котнис – это беспрецедентный случай? Высокая оценка, которую дал ему Мао Цзэдун, была совершенно справедлива. Я слышал, что до сих пор, несмотря на то, что прошло уже без малого полвека, многие его китайские сослуживцы, воевавшие вместе с ним на передовой, не могут сдержать слез при упоминании о нем. Что же так глубоко трогает людей? Есть ли что-то еще, кроме крепкой дружбы? Я упоминал, что мумбайские Ворота Индии – это своеобразное историческое свидетельство. Они говорят нам, что старое и порочное должно погибнуть, а пример Дварканатха Котниса, наоборот, показывает, что новое и справедливое должно жить вечно.

Сегодня жители Индии в полной мере сохраняют наследие Котниса и прикладывают много усилий для развития дружбы между нашими странами. Мы прилетели из Нью-Дели в Мумбаи глубоко за полночь, когда большинство людей уже точно видели десятый сон. Однако несмотря на поздний час на выходе из аэропорта нашу делегацию встречали губернатор штата Махараштра и мэр Мумбаи в окружении несколько сотен человек с красными флагами и приветственными лозунгами. В нашу честь устроили торжественный обед, многие известные люди приехали в гостиницу, чтобы повидаться с нами.

Особенно запомнилось организованное с большим размахом приветственное собрание. Мероприятие проводилось в жилом районе на спортивной площадке средней школы, где соорудили специальную трибуну. В собрании приняло участие десять тысяч человек, в основном это были рабочие, жившие в высотных зданиях вокруг стадиона; их семьи смотрели на праздник с балконов своих квартир и тоже принимали в нем своеобразное участие. Под громкие аплодисменты был поднят красный флаг. Каждый выступающий с воодушевлением воспевал китайско-индийскую дружбу. По стадиону волнами разливалась энергия доброжелательности. Перед закрытием собрания молодые индийцы выстроились в две шеренги, взялись за руки, а мы, китайские гости, прошли посередине. Прекрасная организация и подготовка этого мероприятия произвели на нас глубокое впечатление. К тому времени, как мы сели в машину и отправились в отель, уже совсем стемнело. Наша машина проезжала как раз под огнями «Ожерелья принцессы». Два ряда фонарей, каждый из которых был подобен сияющей в ночном небе жемчужине, подсвечивали дугу морского берега до самого горизонта. Эта картина навеяла воспоминания о том, как двадцать семь лет назад я вместе с индийскими друзьями из мира литературы и искусства участвовал в Фестивале Огней. Время идет, а наша дружба только крепнет. Сегодня мы снова приехали в Мумбаи, и мне трудно было сдержать волнение.

Мумбаи – молодой промышленный город, а Кочин – его младший брат. Долгое время я был уверен, что для воспитания чувства прекрасного следует посещать только древние исторические места и памятники. Мне нравилось бродить среди руин или под сводами старинных пагод и буддийских храмов, а размышления о прошлом доставляли большую радость и заставляли трепетать перед древностью. Часто я мог увлечься так, что забывал обо всем вокруг. Развивающиеся индустриальные города меня не особенно интересовали. Однако, оказавшись в Мумбаи, я понял, что этот город является свидетелем новой истории и символом дружбы. Возле величественных ворот, на шумных улицах, рядом с устремляющимися ввысь домами, в выстроившихся в ряд торговых лавочках мы можем ностальгировать о прошлом, одновременно вглядываясь в туман будущего. Когда мы видим крепко стоящий на ногах индийский народ, когда думаем о павшем колониальном режиме, наблюдаем за голубями, слышим шум морских волн, хочется спросить: «Задаешься вопросом: кто правит судьбою всех живых на бескрайной земле?»^[49] Ответ прямо перед глазами. Мумбаи, который многое повидал, ответил на этот вопрос.

Индиец, обнимающий ребенка

Прошло уже больше двадцати лет, но я до сих пор вспоминаю индийца, держащего на руках ребенка. Особенно живо его образ встает передо мной сейчас, когда я в третий раз ступил на индийскую землю. Вглядываясь в людей, сходящих с поезда, я представлял, как этот человек вдруг появится из шумной толпы; по-прежнему одетый в неброскую одежду и с добродушной улыбкой на смуглом лице. Малыш трех-четырех лет у него на руках будет тянуть ко мне крохотные ручки, на его румяных щечках появятся ямочки от улыбки… Конечно, я понимал, что это лишь мои воспоминания о давно минувшем.

На севере Китая в то время была зима – кружился белый снег и замерзали реки; здесь же, в Индии, где нам посчастливилось оказаться, круглый год царит цветущее лето. Наш поезд мчался на север в сторону Индо-Гангской равнины. Кто бывал в Индии и ездил здесь на поездах, наверняка отмечал некоторое своеобразие конструкции местных поездов. В привычном для нас вагоне есть двери с каждого торца, поэтому можно пройти от головы до хвоста поезда даже во время движения. Индийские вагоны не соединяются дверями между собой, вход и выход есть только сбоку, а значит, перейти к соседям можно только когда поезд стоит на станции. Едва состав трогается с места, каждый вагон превращается в независимое государство.

Мы ехали в специальном вагоне, который был прикреплен к головному. Там были гостиная, спальня, столовая и так далее – словом, все, что могло нам понадобиться. Когда поезд тронулся, мы оказались в нашем замкнутом мирке и как будто были отрезаны от остальной цивилизации. Вокруг меня, за исключением двух индусов, были одни китайцы, все говорили по-китайски и обсуждали в большинстве своем китайские дела. Только посмотрев в окно, можно было удостовериться, что поезд мчит по землям Индии – там виднелись горные пики, возвышающиеся по обеим сторонам железнодорожного полотна, густые леса, журчащие ручейки, бурные реки, рисовые поля, цветущие буйным цветом кусты и деревья, работающие крестьяне, дым, обозначающий, что где-то есть человеческое жилье. Иногда удавалось рассмотреть даже сидящих на деревьях павлинов; порой казалось, что на поле работают крестьяне, но, если приглядеться получше, становилось ясно, что это прыгают обезьяны. Здесь, только здесь я почувствовал, что мы уехали на тысячи километров от родины.

Индийские друзья позаботились о нашем комфорте наилучшим образом, возможно, именно поэтому нам никак не удавалось пообщаться с простым народом в самом поезде. Многообразие местных диалектов будоражило мое профессиональное любопытство, но могло и создать преграду для коммуникации, ведь я не владел ими. Однако мне всегда на помощь приходили жесты, улыбки, знаки – благодаря этому нехитрому инструментарию можно было понять настроение собеседника, и все были в высшей степени довольны. В таких ситуациях язык почти тяготил, и полное молчание могло объяснить те смыслы, которые невозможно передать словами.

На каждой станции мы первыми рвались из вагона и, оказавшись в толпе индийцев, впитывали ее звуки и краски. Людей было очень много: мужчины и женщины, старые и молодые, крестьяне, студенты, военные и даже чиновники или университетские профессора. Разные лица, пестрая одежда – точно карнавал, просто глаза разбегались. При виде нас, гостей из Китая, у индийцев на лицах появлялись доброжелательные и приветливые улыбки. Мы улыбались в ответ и довольные возвращались в вагон. На некоторых станциях нас приветствовали с размахом – несли красные флаги и живые цветы или прямо на платформе устраивали настоящий парад, из-за чего происходила задержка отправления поезда. Мы сердечно всех благодарили. После такого приема пол в вагоне был усыпан лепестками цветов, а на наших шеях висели гирлянды, наполнявшие наш дорожный дом сладкими ароматами. В буддизме есть «Царство Благоуханий»^[50] – вероятно, наш вагон становился похожим на него.

Так, вдохновляюще и волнующе, проходила наша жизнь в поезде, я даже как будто привык к этим чувствам.

Спустя некоторое время я начал замечать на каждой станции одного и того же индуса средних лет с приятным умным лицом, в белой хлопковой одежде, которую традиционно носят в Индии. Он был похож и на рабочего или госслужащего младшего звена и всегда держал на руках ребенка трех-четырех лет. Стоило поезду остановиться, как он торопливо выходил из своего вагона и шел в нашу сторону, стоял в толпе людей и улыбался нам. Он поднимал ребенка высоко над головой, чтобы тот сквозь окно мог заглянуть внутрь вагона. Глядя на нас, малыш тянул ручки, и его румяное личико расплывалось в улыбке. Затем звучало объявление, что поезд вот-вот отправится, и все мы разбегались по вагонам.

Поначалу я не обратил на этого человека внимания – подобное происходило с нами в Индии постоянно. Ни лицом, ни одеждой он не отличался от прочих, однако повторял эти действия снова и снова на каждой станции. Что это за человек? Куда он едет? Почему он смотрит на нас? Целый рой вопросов. Я решил разгадать эту загадку.

Вскоре поезд остановился на очередной крупной станции. Индиец, держа ребенка на руках, снова подошел к нашему вагону. Я сразу вышел, направился прямо к нему и сложил ладони у груди в знак уважения. Этот простодушный человек сначала опешил от неожиданности, лицо его на мгновение напряглось, но тут же расплылось в улыбке. Он сложил руки в ответ. Я спросил, куда он едет, но тот, вероятно, стеснялся и молчал. Тогда я поинтересовался, нет ли у него какой-то просьбы ко мне, но в ответ получил лишь робкую улыбку. Я совсем было отчаялся и задал третий вопрос о том, что же он делает в поезде с маленьким ребенком. Индиец, видимо, собрался с духом и рассказал мне свою историю. Оказалось, что он проехал свою станцию и давно уже должен был сойти с поезда. Но еще на вокзале в Дели он узнал, что в том же поезде едет китайская делегация. «Я с детства слышал о Древнем Китае, знаю, что наши страны – это добрые друзья. Несколько лет назад я узнал о Китайской Народной Республике, и мне стало еще интереснее, захотелось побольше узнать о вас. Сам я человек маленький, обычный служащий, встретить хотя бы одного китайца мне не довелось ни разу, что уж говорить про сына. А тут вы оказались прямо перед глазами, такую возможность нельзя было упускать! Мой малыш еще не так много понимает, но я хотел, чтобы он увидел китайских друзей и с самого раннего детства усвоил, как важна дружба между нашими народами. Поэтому я сказал себе – проеду еще одну станцию! Но станция следовала за станцией, а вы, словно магнит, не отпускали меня. Мне пришлось продлевать свой билет на каждой остановке. Я сам не богач и почти все деньги уже потратил. Вы заговорили со мной, поэтому можно сказать, что мое желание осуществилось. Сейчас я пойду на вокзал и куплю билет обратно – до того города, где меня давно ждут родные. Надеюсь, что вы еще раз приедете в Индию, а я когда-нибудь приеду в Китай. Может быть, моему ребенку удастся увидеть вашу страну. Желаю вам счастья! До скорой встречи!» – так говорил взволнованный индиец.

Эти слова были очень простыми и искренними, в них были теплота и настоящие чувства. Мой случайный знакомый вдруг как будто стал выше, а от его тела словно исходило сияние. Даже красные цветы на макушках хлопковых деревьев возле станции стали казаться неестественно большими и яркими. Этот человек вдруг превратился в воплощение дружбы между Индией и Китаем. Я сжал его плечо, но не мог вымолвить ни слова. Он по-прежнему крепко держал своего ребенка. Я погладил малыша по щеке; он еще не понимал, кто такие китайцы, но доверчиво улыбнулся. Желаю тебе счастья, малыш, расти здоровым, ведь нам обязательно нужно встретиться в Китае! Его отец, кажется, был растроган, снова пожелал мне счастливого путешествия и выразил надежду, что я еще раз приеду в Индию. К тому времени поезд вот-вот должен был тронуться. Мы еще раз второпях пожали друг другу руки, и этот удивительный индиец пошел в сторону билетной кассы. Он несколько раз оглянулся в шумной толпе.

С тех пор прошло уже около тридцати лет, и, конечно, я не встретил этого индийца в Китае. Да и сейчас, вновь оказавшись в Индии, я вряд ли вновь увижусь с ним. Его ребенку уже должно быть около тридцати лет, он уже взрослый человек. Вспомнит ли бывший малыш, что, когда ему было три-четыре года, он повстречал незнакомца из Китая? «Завтра меня и моего друга разлучат горы, и будущее для нас обоих станет морем бескрайним», как говорится в древнекитайских стихах. Только лишь горы нас сейчас разделяют? Горы до неба и безбрежные облака. Боюсь, что я увижу их, только если случится чудо. Но такие чудеса ведь иногда случаются?