6
Где плавал я, туманом унесенный?
Чувства высосаны поцелуем небытия, я был опустошен и неограничен.
Всё непостоянное, переливающееся из одной формы в другую, изменяющееся в размерах, зигзагообразно проплывающее мимо. Никак не удавалось разглядеть свои руки, словно руки другого человека, расплывчатые и далекие, поддернутые слепой дымкой; такие неживые, скорее игрушечные, белые, на одной – чёрная бинтовая повязка. Пальцы удлинялись и смотреть на это не было сил – к горлу подкатывал отвратительный комок горечи. Я мог свободно ходить, всячески передвигаться по этому месту, но и пространство делало то же самое. Чёрная пустота с белыми контурами каких-то странных геометрических вещей. Они были идеями и материализовывались, внезапно воплощались в разнообразных предметах. Мне казалось, что я управляю этими процессами, но вместо роз появился страх, тягучий и зеленоватый, а ящики становились фиолетовыми отростками апатии, не имеющими запаха; все время возникали какие-то шланги и порванные полотенца, некоторые из них хотели меня обхватить и удержать, некоторые безвольно пролетали дальше, напоследок ударяя и отрывая части моего тела: оно фрагментарно рассыпалось. И, когда этот мир, включающий в себя чужеродные элементы, начал складываться карточным домиком, трансформируя и моё тело, я не испугался, только согласился с его законами и стал ждать в надежде, что здесь и закончу своё материальное существование и клетка будет свободна: мне больше не придется играть в утомляющие чувства.
Мир изменился, изменился и я, и новые формы были совершеннее прежних; частички того, что раньше называлось моим телом, отсоединялись и разлетались в разные стороны, рассеиваясь, имманентно распространяясь. Я видел каждой этой каплей, перелетал из одной формы в другую; был одновременно скоплением эклектичных образов и представлений, находясь не только во всех вещах, но и над ними, взирая с непривычных ракурсов; находился везде, в любой форме, даже если она не подвластна человеческому языку, невозможна для помышления в мире привычных контуров – человек слишком слаб и ограничен барьером восприятия от нечто, несомненно испугавшего и помутнившего бы его рассудок иным порядком. Я был всем и ничем. Я был везде и нигде. Я никогда не существовал и знал не понаслышке, что значит бессмертие. Я был пазлом, в то же время оставаясь только небольшим элементом этого пазла. Мне позволили почувствовать, что значит быть вне времени и пространства. Невозможно словами описать тот трепет, но это было прикосновение к чему-то лично разрушительному, но созидающему общему; к любви, что расщепляет. Нет избранных, защищенных от её чар, и она показала это, когда залезла внутрь меня; не было таких тайных уголков, до которых она не могла бы добраться, свободно и легко.
Я вкусил плод, что называют синестезией. Всё было смешано и всё ярко кричало о себе – я сам, по их примеру, заявлял о себе. Мы были единой частью, как изначально; моя привязка к материальному отягощала и здесь, умоляя увеличить привязывающие образы, облегчающие примеры, чтобы не сорваться в помутнение раньше времени, и она понимала их необходимость. Возник образ книги, тех великих книг, что постоянно ищут в затерянных местах, желая приобрести поистине зловещие секреты; её корешок тихо звучал и отдавал запахом серы. Для меня она создала образ книги, знакомый по мечтам, и начала перелистывать ветхие страницы. На них не было букв или цифр, никаких знаков, но я видел историю, бесчисленное множество параллельных историй, где каждое событие запускало цепочку новых, порождая альтернативные миры: некоторые, начиная из разных мест и проходя совершенно непохожие пути, в итоге пересекались и срастались в узел, это выглядело как синтез двух миров – очень редкое и красивое явление, несравнимое с чем-то, происходящим на земле. Я видел свою прежнюю жизнь, пройденную и оставленную, восполняя пробелы и недопонимания, со всей яркостью развилок принятых решений, и то, что казалось невозможным для осуществления тогда, здесь выглядело очень просто: мои внутренние страхи сковывали и обманывали, но в книге ужасные тени сомнения не затмевали солнце, а гиганты имели слабость карликов. И всё же, несмотря на бесчисленное количество более гармоничных и удачных версий меня, то были другие люди, сам я жил не в книге, только здесь, в этом вдохе, со всем набором решений, желаний и последствий. И хоть тропинок экзистенции было так много, что я запутался, но, под конец, они все ярко встречались в эпилоге, приводя к внутренней энтропии, к людскому угасанию и взрыву красок, наполняющих её к великому продолжению в пустоте. Здесь было множество и других нитей судеб – она с легкостью показывала каждую: некоторые люди совершали фатальные ошибки, но слишком поздно это замечали, а кто-то изначально не уделял внимания своему существованию, затуманенно обращаясь с ним как с дешевкой, не осознавая его ценность и уникальность; многие же были несправедливо лишены той или иной естественной нормы, но в её представлении, все были равны. Она продолжала листать, а я больше не мог принять такого количества новой информации, моля о прекращении пытки: каждая из нитей громко разрывалась в конце, запуская цепную реакцию, переливающуюся всеми цветами, в том числе и теми, что не существовали на Земле, отзываясь болью. Великий стыд и жалость обуяла меня, смотря на всех несчастных, не знающих конца. Стало ясно, что она выбрала не того принимающего; и вина за несовершенство стала на вкус, как кровь и мерзко скрипящим обломком стекла на доске играла свою мелодию на низких частотах. Она не сердилась, нет, она не могла злиться на одно из своих творений.
Её голос, не принадлежавший мужчине или женщине, отдавал обволакивающим теплом, разносясь везде яркостью чистейший цветов, невозможных в человеческом царстве. Она говорила о многих вещах, приоткрывая различные занавесы, скорее подготавливая к неизбежному, чего мне не стоило бояться или тем более сомневаться, когда придет время внизу. Она успокаивала, затрагивая такого объемного меня, но бывшего только маленькой частью, принадлежавшей ей, рассказывая, что именно, как и почему мы исказили. Обретенное чувство дома придавало уверенность, как же далеко оно находилось от тех посещенных мест! Я чувствовал приятную тоску, пахнущую как свежескошенная трава летним утром. Она сказала, что это только мельчайшая часть того, что ждет меня: пустота, без красок и высоких слов, но состоящая из спокойствия; воссоединение в последний раз и вечность молчания, не являющаяся той тишиной, к которой мы привыкли.
Пораженный представлением о таких высоких местах, мне снова стало страшно – на сознание давил испуг безграничности пустоты, заставляя удерживаться за человеческую узкость, исковеркав её святые слова, откровения. Беспокойство, тянущее вниз, пыталось разорвать нашу связь, призывая на помощь страх и сомнение, что уменьшали собственное представление и ощущение, чудовищно увеличивая остальное. Крупица сомнения может превратить человека в маленький комок белых атрофированных отростков, не желающих более иметь отношения с миром, быть частью жизни, открываться и доверяться новому, стесняться, осуждая и уничтожая себя.
Мне позволили побыть здесь некоторое время, открыв в недостижимых далях новые знания, которые теперь пришлось забыть на время. Именно тогда до меня дошло, что тьма, преследовавшая раньше, была тьмой ограниченности познания, а не глаз. Яркий свет сложно было игнорировать, если его источник не закреплялся за одну точку, излучаясь из всего непрерывно и неотразимо. Он не ослеплял, но проникал, одаривая пониманием. А внизу тело препятствовало его проникновению.
Сколько я там пробыл?
Может, моё откровенное путешествие заняло всего несколько минут, а, может, растянулось на долгие месяцы и годы. Для меня это было быстротечностью мгновения и долгой жизнью старца одновременно, и, когда оборачиваешься назад, чтобы вспомнить, кажется, несоизмеримый срок я провёл в откровении.
Домом я называл места, не понимая истинного смысла их значения. Разве те скорлупки имели право называться домами? Именно так мы и обманываем себя, обманываем собственным языком. И если я искал дом, искал ответы на вопросы, хотел разобраться в себе, освободившись от тысячи масок и переосмыслить всё своё горестное существование, то здесь эти тяжёлые вопросы не имели веса, они раскрывались без тяжести, их образы пылинок покрывали только небольшую часть моего тёмного тела.
Я говорил и ощущал аромат небытия; я молчал и слушал звучание Космоса; я впитался в него, и мне больше не требовалось что-то осязаемое представлением, чтобы зацепиться за рассуждение, вступив в диалог – больше не требовались образы, и она перестала себя сдерживать, показав пустоту. Это происходило там, где каждая звезда и скопление больших и малых вселенных были только очередным фоном, чтобы скрыть первородное лоно. И именно там, куда нет доступа человеку в его привычном обличии, я узнал всё то, что ищет человек в материальности жизни, но не смог унести с собой, кроме вернувшейся памяти. И это было драгоценным подарком, более того, она хотела поделиться со мной и дала чудесное видение – и это намного больший дар, который я получил из её благословленных рук. Я поверил, что на самом деле силен, ибо смог распространиться и вовлечься в движение, сохранив себя. Конечно, она оберегала меня: мой черед ещё не пришел.
7
Всё это время материально я не покидал пределов комнаты: лежал в кровати, погруженный либо в глубокие и лживые сны, либо в небесные откровения. Точно не скажешь, только удивлялся, примеривая один мир за другим, как удобные костюмы. Я окончательно открыл глаза. Комната была освещена блеклостью утренних красок. Аккуратно меня окутывало предвосхищение чего-то настоящего, глубоко запрятанного, не облеченного в форму мыслей. Тело ломило от долгих переворачиваний и продолжительных застоев, но жара больше не чувствовалось. Приходило постепенное освобождение от болезни. Я ждал его, не надеясь обрести, погруженный в зловонную топь огненного болота. Где-то в голени, больше не скрываясь под тонкой кожей, болела и пульсировала толстая и длинная, словно русло зеленой реки со своими притоками, вена. Её продолговатое очертание спокойно нащупывалось слабыми пальцами; она гудела и не знала покоя – в спальне, за исключение назойливого тиканья часов, было так тихо, что я слышал её томные негодования. Она хотела вырваться, утянув с собой в бесконечно холодный океан. Откидывая в сторону огненное одеяло, я встал, поеживаясь от весенней прохлады прозрачного утра. Всё было как прежде. Медленным шагом, переставляя ноющую ногу с одного места на другое, я подошел к окну. Сквозь штору виднелся рассвет нового дня; лучики утреннего солнца нежно проходили сквозь стекло, пронзая неплотную ткань, и продолжая свой путь дальше. Мысли, беспокойно копошась серыми червями в рыхлой земле, перебивали друг друга. Они были несобраны и ускользали, полуувиденные. От этого утро приобретало оттенок тревоги и некой скорби, всегда сопутствующей новым главам. На улице было тихо и безлюдно.
Я вернулся к столу, на котором так и осталась забытая с ночи кружка. На дне осталось немного воды, пережившей ночные кошмары и сонный бред озноба. В моих руках очутился сборник Кафки, что притаился, забытый, рядом. Открыл книгу на странице, где покоилась Её закладка, сделанная из старого билета выставки не очень известного художника – мы познакомились там, оказавшись единственными ценителями его работ, непризнанных до конца, но обворожительно гениальных. Бегло я прочитал следующий отрывок:
Я служу по уезду и исполняю свой долг до конца, через не могу и еще сверх того. Тружусь за копейки, но бедным помогаю самоотверженно. Да еще о Розе надо бы позаботиться, а так малый прав, умереть я и сам не прочь. Что я делаю здесь, посреди зимы, которой не видно конца! Лошади моей как не бывало, и никто не дает мне свою. Этих вот вытащил из свинарника, если б не они, пришлось бы ехать хоть на свиньях.
Отложив книгу на место, я вспомнил, как познакомил Её с Кафкой, когда прочитал вслух рассказ про хитроумное изобретение для наказания в одной исправительной колонии – Она заразилась его творчеством и за несколько дней перечитала все книги, что были в моем распоряжении.
С самого пробуждения чувствовалось, что Её больше нет – осталось только развеять призрак Её присутствия. Где Она теперь? Наручные часы – единственный источник шума в комнате, начинавший подбешивать, показывали 6:49. На поднятом стуле, как прежде, покоилась моя одежда, брошенная сюда, кажется, годы назад. Быстро натянув на себя джинсы и футболку, я вышел из спёртой спальни, не желая более возвращаться.
Из ванной доносился какой-то шум, напоминавший о прошлой жизни. Казалось, что всё вокруг поддернуто какой-то вычурной дымкой, застилающей глаза. Возможно, это уже подводило зрение, быстро изменяющееся в отрицательную сторону. Даже собственное тело любит порой истязать человека, заблуждая его, а мозг охотно принимает ложь. Продолжая ощущать выделяющуюся болью вену, я ворвался внутрь.
В истерике билась стиральная машина, в её вращающемся до неприличия барабане крутилось только чёрное белье. По всей комнате были разбросаны полотенца, разные по форме, цвету, узорам и размерам. Из лейки душа выплевывалась быстрая неугомонная струя, наполняя ванную до предела. Я появился вовремя, чтобы выключить воду, что обожгла льдом, на долю мгновения пробрав до костей. От неё несло запахом вареных яиц. В зеркале, висевшем над раковиной, отражался потерянный постаревший мужчина. Он выглядел так, словно не спал несколько недель и за ним велась усиленная погоня. Откуда эти выразительные мешки под глазами? Что за убитое выражение скучного лица? Почему белки его глаз почернели? Я продолжал рассматривать незнакомца, пока нечто небольшое не промелькнуло позади меня, испарившись за дверью. Та самая подозрительная тёмная сфера, посещающая время от времени. Очередной обман, но мне пришлось последовать за ней, ибо тщательности и беспрекословного повиновения требовал обычай. Давно её не было, но тело не забыло покалывание, ознаменующее приход. Я оказался на кухне. На столике, где мы привыкли обедать, стояла Её любимая кружка с недопитым кофе. На плите находилась заляпанная турка. Кофе был холодный и горький на вкус. Эта синяя кружка с изображенной на ней Пизанской башней, вечно падающей в неизвестность, разговаривала со мной без слов и призывала нужные мысли. Всё постепенно становилось на свои места, пробуждая окончательно. Я не мог оторвать взгляд от неё, а она продолжала срывать очередную завесу жизни, проникая в любую тайну моей души не хуже, чем то откровение в мрачной Вселенной, как это вырисовывалось в ускользающем воспоминании. Да, теперь я видел.
Сразу же, как меня пронзило понимание происходящего, я почувствовал затылком упорный и недружелюбный взгляд за спиной. От неожиданности я выронил кружку, и она разбилась, разлетевшись на множество осколков, разрушая архитектурное сооружение итальянских мастеров. Но, обернувшись, мне предстояла встреча только с пустой квартирой. Никого не было и быть не могло. Но что-то мой глаз приметил, что-то настолько маленькое, но в то же время отмеченное принадлежностью к другой природе. На расстоянии в несколько шагов от меня обнаружился подозрительный разрезик, настолько маленький, что его можно было бы и не заметить, но он истекал истинной чернотой, приковывающей взгляд, выделяющейся своей неестественностью. Разрез не принадлежал ни одной вещи, только повис в воздухе, словно рана, нанесенная самой прозрачности, самой идее бытия. Пальцами я ухватился за его края, и они вошли во что-то мягкое и теплое, и начал растягивать, как жевательную резинку. Он с легкостью поддался на подобные манипуляции и стал разрастаться, забирая с собой окружающие цвета и делая всю квартиру и её наполнение очень тусклым, практически серым. Теперь это была кровоточащая рана, извергающая густую и плотную бездну, расширяющуюся дальше уже без моей помощи. Чернь, оставшаяся на пальцах, такая вязкая, начала распространяться, окутывая и меня, словно отсоединяя от своего тела, позволив наблюдать, как оно покрывается пленкой, как и комната. Когда все цвета пропали и не осталось ни одного места, не затронутого новой материей, произошла вспышка, оглушительный взрыв, сильнее, чем тысяча солнц, вернувшая всё на место, включая меня в своё тело, воссоединив союз материи и души. Я снова находился один в потускневшей картине обычной квартиры, поставленный на колени нестерпимой болью. Руки-тиски, сдавливающие раскалывающуюся голову – объект окончательного откровения, ознаменовывали пробуждение от заблуждения. Это была оглушающая боль вины и незаметная свобода, больше ничем не скованная. Они возникают вместе, и когда ты принимаешь вину, начиная трезво смотреть, то получаешь и собственную свободу от осуждающих демонов сердца, проклинающих язычников сознания и ложно направляющих призраков огорчения и неуверенности. Я долго бегал от себя, но теперь выбрал прозрение.
Я – лжец, и впервые честен сам с собой. Всегда я чувствовал себя потерянным и отчужденным, каким-то неестественным. И многое успело произойти неприятного, что пошатнуло меня. Теперь я знаю, что никогда не любил Её. Меня никогда по-настоящему не интересовало ни Её тело, наполненное жизнью и красотой, ни Её душа, сияние которой видел каждый. Я никогда не был хорошим другом или любовником, вечно всматриваясь в прошлое, потерянный в настоящем. Всё наполнение столь непритязательной жизни казалось ложным, глупым и ненастоящим; созданная в начале иллюзия любви только ухудшила моё существование, что стало более неуместным, чужим, одиноким, а вписанная иллюзия измены, созданная чтобы скрыться от вины, сделала его прогнившую суть недостойной, более противной и низменной, чем раньше, усугубив внутреннее неприятие самого себя. Я убил Её, а эта квартира стала нашей могилой. Некоторое время мне удавалось держаться на грани, не замечая, притворяясь здоровым, прикрываясь рутиной, но в один день пропасть разверзлась, и оно вылезло, захватив, забрав с собой и нанеся мощнейшее поражение, что откинуло на далекое расстояние болезни. Меня заперли в комнате коварного заблуждения.
Мой внутренний голос, строгий, четкий и захватывающий интонацией – идеальный, одним словом, открывал для меня закрытые двери памяти. Выслушивая его, проносящегося через все тело, излечивая и восстанавливая каждым верным словом, мне возвращались права хозяина.
Здесь больше нельзя находиться. Душная металлическая клетка с примесью иллюзорного бетона сломалась; наступил новый яркий день побега, день свободы, день принятия вины. Я поднялся с колен, и это было похоже на искупление, возрождение в святой воде. Я был чист от порочных тайн и обжигающих недомолвок. Холодные стены, между тем, продолжали стоять и сохранять видимое безразличие, не сдаваясь до конца. Каждый мой шаг в направление к двери эхом разносился по коробке, заполненной мёртвыми, ненастоящими вещами, притворяющимися чем-то безобидным.
Захлопывая дверь, я понимал, что всё осталось позади, и этот враг оказался побежден. Не имело значения, сколько раз пришлось пережить регресс, важность составлял только окончательный итог. Спускаясь по лестнице вниз, я был готов захлопнуть очередную дверь.
На безлюдной улице властвовал день. Тёплый весенний ветерок трепал мои волосы, а молодое солнце, немного стесняясь, раздаривало своё тепло. Недалеко от входа припарковался старый фордик, требующий срочной мойки. Вышагивая по знакомой улице, я собирался дойти до того места, где можно покончить с ложью. Начало там, где конец. И это условие было продиктовано до меня, и даже здесь его нельзя нарушить. В лазурном незамутненном облаками небе кружились небольшие стаи траурных птиц – символы, припадки слабости и колебания уверенности. Кто их не знал, когда брался за что-то стоящее, не зная будущего? Когда бросал вызов системе, догадываясь о возможном поражении? Это были они – смутьяны и посланники страха, вечно непобедимого и наслаждающегося страданиями. Возникнув из ниоткуда, один из мрачных участников сего культа подлетел ко мне, больно клюнул в плечо, вырвав небольшой кусочек кожи, и присоединился к своим сородичам. Я старался не обращать на них внимания, попросту игнорируя их крики, способные остановить кровь в жилах и пустить мороз по коже, потому что в них слышалось что-то от человека. Они сопровождали меня до последнего погашенного фонаря, кроваво ужаливая и создавая ужасные звуки, пока не улетели, испуганные бурной рекой. Здесь я стоял так давно и слепо, не зная дальнейших действий. И перила моста тогда были украшены изящными рельефами загадочных существ, а теперь они превратились в обычные геометрические узоры, не вызывающие ничего, кроме ненависти и уверенности в осуществлении задуманного.
Удерживаясь за перила, я смотрел на чёрную бушующую воду, неограниченный никакими барьерами. Тень сомнения подкралась сзади и удерживала руки, привязывая их к узорам, сплетая в единое целое так, чтобы никто не смог различить, где начинается конструкция моста и заканчивается человек, и ноги, сдерживая их от последнего шага, наполняя свинцовой тяжестью. Это было трудно преодолеть, гораздо труднее, чем представлялось, пока я находился в квартире. Конечно, сделать последний шаг, даже если он верен, всегда сложно. Но за такими шагами открывается новый мир и новая жизнь. Тело не хотело слушаться меня, и страх остаться в этом кладбищенском городе подступал к горлу, прогрызаясь дальше по спине. Неожиданно возникшие голоса начали меня умолять не делать этого, затягивая обратно за перила, туда, где безопасно. Они раздавались везде, по-женски визжа от страха смерти и по-мужски басом говоря о безумном недоразумении, о минутном помутнении рассудка. Простой я так здесь хоть одну лишнюю минуту, вся храбрость улетучилась бы, позволяя голосам "спасти" меня. Глубокий вдох, звон в ушах, и со стороны я вижу, как быстро устремляется растворяющийся человек в пучину чернейшей воды.