Бардо

Кракен

«О супруги, отец и мать, черный дождь, буря, раскаты грома, ужасные видения и все явления суть, по своей истинной природе, иллюзии. Как бы они ни появлялись, нет в них истины; все субстанции нереальны и нематериальны. Они подобны снам и видениям, они непостоянны, у них нет устойчивости. Какой смысл держаться за них! Какой смысл испытывать перед ними страх и ужас! Это значит воспринимать несуществующее как существующее. Все это галлюцинации моего собственного ума. Сам по себе иллюзорный разум не существует вечно; так где же должны существовать эти внешние феномены?

Прежде я все воспринимал иначе, считал несуществующее существующим, нереальное – реальным, иллюзорное – действительным и поэтому так долго блуждал в сансаре. И даже сейчас, если я не пойму, что это иллюзии, тогда, блуждая в сансаре долгие века, обязательно погрязну в трясине различных несчастий.

В самом деле, все это подобно снам, галлюцинациям, эху, городам пожирателей запаха, миражу, отраженным в зеркале образам, фантасмагории, луне, увиденной в воде, – все это нереально, и не бывает реальным ни на мгновение. Поистине, они нереальны, они ложны».

«Он будет страдать от тупости, глупости и жалкого состояния умственного помутнения и переживать различные другие страдания. Подобным образом блуждания могут завести его в ад или мир несчастливых духов, или в Шесть Лока, и будет он переживать там невообразимые мучения.

Те, кто испытывают неуемное влечение к оному, т. е. сансарическому существованию, или те, в сердцах которых нет к нему страха, – О ужас! О ужас! Увы им! – и те, кто не познал учения с помощью гуру, провалятся в бездонные глубины сансары и будут бесконечно и невыносимо страдать. Чтобы тебя не постигла подобная участь, слушай мои слова и хорошенько запомни сии наставления.

Отбрось чувства влечения и отвращения и запомни тот способ закрывания двери в лоно, о котором я сейчас тебе поведаю. Закрой дверь в лоно и помни о противодействии. В этот час необходимы искренность и чистая любовь. Как сказано было, «избавься от ревности и медитируй на Гуру Отце-Матери».

Как уже объяснялось, если суждено родиться существом мужского пола, возникнет влечение к матери и отвращение к отцу, если женского – то влечение к отцу и отвращение к матери одновременно с чувством ревности к отцу или матери.

Для такого момента существует мудрое наставление. О высокородный, когда возникнут влечение и отвращение, медитируй так:

«Увы! Как же тяжела моя дурная карма! Виной тому, что я до сих пор блуждаю по сансаре, – влечение и отвращение. Если я буду продолжать ощущать влечение и отвращение, то забреду в глубины бесконечной сансары и буду долго-долго страдать, погрузившись в Океане Несчастья. Итак, я не должен действовать, подчиняясь влечению или отвращению. Увы мне! С этого момента я никогда не буду действовать под влиянием влечения и отвращения».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

И раз,

два,

три

в комнате двое: Роман и Елена

в слепоте обнаженной,

где почти что нет света,

слиты сердцами в единое сердце,

но в сердце его,

но в сердце его

совсем для нее

нет ничего, кроме крови,

текущей по венам и в Веру по Вериным венам, которых здесь нет.

в Романовом сердце нет ничего, кроме крови.

внутри лишь киты и китовые органы.

Романово тело лежит полотенцем беспомощным, бредит.

живот к животу.

Романов живот к Елениному

пристал

теплом.

На спине, он во сне, без сознания бредит во сне наяву. Бодрый, как труп, заслюнявленный труп Елены. Романовый мозг не в силах помочь кровавому телу. Сознание Ромы вороч-и-вороч-и-ворочается в постели.

Томится, пытаясь уснуть. Но во сне не уснуть. В глазницах укрывшись под веками с Верой. То замерзая, то возгорая под одеялами Лены, глаза все укут-и-укут-укрываются в теплые веки. Затем раскрываются, жаркие, томные, смотрят и бегают. Время от времени. По потолку и по стенам. Романовый разум от раза к разу сбрасывает с себя покрывало век и смотрит вместе с глазами по сторонам.

Он не понимает. Не понимает. Из раза в раз, расширяясь от ласк, зрачки пробегают быстрым ветром по комнате. Висят, повисают в воздухе. Окруженные воспаленными белками, затекшими и пустыми, как лед.

Он никуда не смотрит. Романовы капли не сознают, где бывают. Но в сердцевине зрачков, в глубоких широких сенотах, расплывшихся по бело-красным планетам, медленно подергивается и глядит на все изнутри – с легкими, полными грязной воды – невыразимая и еле живая тоска. Да.

Его джинсы спущены до колен в боль. Его губы грустят и перешептываются сами с собой, не в силах простить:

– Вера-

– -Вер-

– -Вера-

– -Вернись.

Но едва слышимый шелест осенне-Романовых губ пропадает в весенней песне губ Лены. Елена седлает этот момент. Схватившись за него всем, чем можно, что должно. Он тот, кто ей нужен сейчас. Так нужен сейчас. Очень нужен. Сейчас. Кто нужен. Так нужен. Сейчас.

Он единственный, кто помог ей. Он единственный, кто не осудил ее. Он единственный, кто не попытался воспользоваться ею. Единственный, кто принял, позволил прилипнуть. Он единственный – для кого она является чем-то большим, чем кусок свеже-выебанного мяса. Она больше, чем наркоманка, испортившая жизнь своей семье. Больше, чем новый чехол для члена, насадка удовольствия. Больше, чем просто что-то. Для него она – человек. Она человек. Человек! Человек – это так много! Она знает, что недостойна. Думает, что недостойна его. А он достоин любви, которою он никогда не получит. Большую часть своей жизни она была мертва. Теперь же, мокрая и живая, она наконец нашла себе место в этом мире: на нем. Пусть не в его объятиях, зато он – в ее. Пониже его головы и груди, повыше пальцев ног и колен, посередине. И не важно, что будет дальше. Не важно, знает он или нет, но она с ним, а он в ней.

Приступаем.

Стоны (тяжело, томно, нежно и глубоко задыхаясь). Ах! Ах!

Застежка его ремня (резко и резко одобрительно). Бзынь! Бзынь!

Вульва (мокрая, широко распласталась, сняла с себя кожу и кричит ягодицам, как лакею на курорте). Ну же! Скорей! Чутка еще, ну!

Ягодицы Елены (скачут вверх-вниз, как мясные пружины). Что? Куда же еще? Мы устали. Последние годы мы проводили не в зале. Когда же ты кончишь, сука ты конченная?

Ноги Елены (отдыхают в острых судорогах наслаждения. Ждут коктейля. Жмутся поближе, пожестче к ногам Романа). Они такие же, как мы, только сильнее и волосастее! Волосы-волосы, что вы делаете с нами? Как приятно тереться о его волосы! Волшебно! Это нечто!

Тело Елены (разливаясь от счастья каждым приливом, отливом, входом и выходом). Припасть, присосаться, прижаться поближе, прилипнуть к Романову телу, к его груди! Царапать кожу! Мне так хорошо с ним! Он мой, а я – его!

Сознание Романа (понемногу возвращаясь из отпуска). Что происходит?

Глаза Романа (щурясь, собирая в хвостик волосы). Кто это? Вера?

Надежда Романа (надеясь). Что?! Вера?

Вера Романа (не веря). Вера?

Мысли Романа (обкурившись, в смысле, обдумавшись). Вера?

Роман (приглушенно-охрипшим голосом). Вера?

Несказанные слова (молча). Где ты была? Какого хера ты делаешь? Я думал… Я думал, ты умерла!

Слезы (вылупляются, связывают себе веревки и вешаются с век Романа). Ты жива? Он думал, что ты умерла!

Елена (все стонет, счастливая невозможно). Ах! Ах!

Ум Романа (сходит с ума). Что это? Как ты здесь? Нет, это не ты. Эй, вы, все, это не Вера! Слышите?!

Роман (хватает руками руки Елены). Вера?

Елена (толком ничего не поняв, но заранее испугавшись). А? Милый, что такое?

Пот Романа (бежит как можно скорее со лба собирать манатки и валить на хрен). А, вот оно что!

Роман глядит на ее припухше-притрупшие разбитые губки. Глядит на ее пылко-красые щеки, разлито-разбитые по бедно-бледной коже. Глядит на лиловую гематому цвета фиолетового бегемота, черно-синеющую возле глаз. Его Я сомневается, волнуется, думает, понемногу просыпается. И чем бодрее рассудок, тем хуже ему. А хуже всего ребенку-сердцу, кита нет, играть тут не с кем. И чем шире рассыпаются веки, тем больше видят глаза. И чем больше видят глаза, тем меньше они живут.

Роман окончательно приходит в себя. В кровь решительно вливается страх. В тревоге он дергается. Судорога. Эпилепсия. Романовы руки пытаются снять с тела Елену. Прочь. Отойти, отползти, исчезнуть, забыться опять, убежать. Что он делает? Что происходит? Он так не может! Но Елена не пускает Романа. Тонко-нежными, как перья, руками, полными любви и объятий, Елена обхватывает Романовый торс и жмется со всех сил к его груди, где, разрываясь и яростно скуля, бьется его несчастно-разбуженное сердце.

Елена (нежно-удерживающе ласкает, успокаивающе поглаживает его волосы). Милый, что такое? Что случилось?

Елена (ищет губами его губы). Я люблю тебя.

Роман (в ужасе бросаясь по сторонам взглядной потерей). Что ты делаешь?

Лицо Елены (улыбаясь глупее глупости). Я дурочка и ничего не понимаю.

Губы Елены (приоткрыто-жаркие, они пытаются поймать Романовы губы, напрасно). Я хочу тебя.

Сердце Елены (неспокойно). Спокойно. Успокойся и меня успокой, а то мы оба будем неспокойные.

Мысли Романа (извиваясь непониманием и болью). Что она несет?

Роман. Что ты несешь?

Елена (заглядывает в его тоскливо-яростные сеноты своими крохотными, полными несбыточной, но едкой, как кровавый клей, надежды). Я люблю тебя.

Роман (на пике своего всего). Да что ты несешь? Что ты делаешь? Слезь с меня!

Романов порыв спихивает Елену, а все остальное на четвереньках бежит к краю кровати. Ватная вата – Романово тело, что нехотя хочет помочь ему сбежать. Он под кайфом. Под каким, спрашивается? Ему слишком кайфово, чтобы ползти и жить дальше. Каждое движение меняет все. Картинка трясется, как рыба, и лыбится, как псих какой-то.

Боже, а с красками-то что? Они больны или что это? Ладно, будь они просто прыщами. Но почему они пузырятся, как волдыри, и взрываются избыточностью? Контуры, мебель и мысли влюбляются, у них первая брачная ночь: они лижут друг другу подмышки и сливаются. Но то еще ладно! Они тащат Романовы глаза в кровать после свадьбы. Они суют в себя и жрут Романа, но не переваривают.

Время играет в покер, ставит все. Время проигрывает Романа. И кому, как вы думаете? Время проигрывает Романа времени. Время проигрывает и проматывает его на аудиокассете. Так медленно! Так долго! Тянучка тянется. Расстоянье расстоянится. А куда спешить? Пускай еще помучается, пока ползет. Ах, вы недовольны? Вам воду в глаза льют? Если бы воду! Нет, в глаза вам только срут. Так, дайте спокойно пожевать жвачку, жвачные животные. Не нойте. Не одна глава была стерта, чтобы вы добрались сюда как можно быстрее. Ну ладно, ладно.

Роман одет в ужас. Вот-вот, еще чуть-чуть, и его ужас свободен. Можно раздеваться? Нет! На что такая свобода? Нужна ли она ему? На кой хер? От Елены Роман ползет к себе, а вместе с тем к своей гибели. Заратустра бы на этом моменте наконец-то заткнулся. Но если б и говорил что-то, то, наверное, что Роману всего лучше бы было не лезть в себя. Не выпендриваться и лечь в кровать. Остаться в ней, забыться с ней, забыться в ней.

Елена хватает Романову ногу. Он нужен ей. Так нужен ей. Да кому он нужен?! Елена даже дышать не может. О, Божечки-Боженьки! И вот, спустя всю свою жизнь, прожитую без него, она дожила до момента, когда она больше не может жить без него. Без кого? Она даже не знает, кто он такой! Но без него она может лишь умереть. Глупо? А-ха-ха-ха-ха! Ну да. Тем временем время, и мебель, и сердце…

Мебель. Поднять паруса! Мы уплываем!

Стены. Куда? Мы тоже, мы тоже хотим, но мы… боимся воды! Мы дышим и двигаемся! Что ты знаешь о танце стены? Танцуй, как стена, и живи вместе с нами до смерти!

Воздух (прокуренно-теплый). Вдохни меня и почувствуй, что же это на самом деле такое: полная задница. Ее-то ты, может, и видел, но не вдыхал же!

Руки Романа (хватаются за что-то в зыбучем песке покрывала). Что дальше?

Покрывало и кровать (жидко-липкие). Мы не пустим тебя. Оставайся с ней. Оставайся с нами!

Елена (начинает плакать). Куда ты? Останься со мной, по-жа-луй-ста-хна, я тебя люблю, я плак-плак.

Стены (начинают реветь вместе с Еленой, как звери). Разве ты не видишь наши слезы? Как, черные, они катятся по нашим телам? Разве ты не видишь, как она страдает?!

Мысли Романа. Она сошла с ума. Я сошел с ума.

Еленина рука, как расплавленный металл, обтекает его тра-ля-ля и пытается тру-лю-лю-любовью остановить того, кто любит другую.

Нога Романа (зажата тисками пальцев ее и родит сейчас). Пусти меня! Пусти! Да отвали же!

Тиски (зубами). Клац-клац!

Роман (высвобождает ногу, случайно ударяя Елену в грудь). Оставь меня в покое, пожалуйста, просто не трогай меня, отвратительно, все это отвратительно просто, я люблю другую, понимаешь? Я не могу так!

Елена отпускает ногу. А рука ее повисает. Повисает и обессиленно падает навзничь вместе со спиной, что горбится и жмется несчастными коленями к несчастным соскам. Истерика сердца бьется изнутри о худую, костлявую клетку груди. Роман скатывается ватной вафлей на пол. Хороводы закручивают кружевами кружение.

Хороводы (танцуют перед глазами). Ю-ху-у-у-у-у-у-у! Мы хороводим, и мы – ХОРОВОДЫ!

Через силу, невероятность и невероятную силу Роман поднимается. Он пытается натянуть на себя штаны, но они не хотят быть натянутыми. Их остается лишь притягивать за уши.

Штаны. Пошел на хер!

Ширинка. Не-а, а я не застегнуся! Мы еще с тобой не закончили, дружище дорогой!

Пальцы Романа дрожат. Они в ужасе, когда видят, как, сгорбившись в углу кровати, Елена сидит и рыдает. Рыдая и завывая, она протягивает к Роману свои несчастные холодные руки. Те повисают в холодном воздухе. Воздух плачет. Воздух видел, как ее руки нашли свое тепло, прикоснулись к нему и замерзли. Она закрывает глаза. Все напрасно. Он не обнимет ее. Он бы мог, но не спасет ее. Лицо Елены скорчено, скрючено и растоптано.

Елена (сквозь слышимую истерику, едва слышимым голосом). Обними меня.

Мысли Романа. Обними. Как Вера. Но не Вера. Что я наделал? Нет, не могу, я так не могу.

Сердце Романа. Беги отсюда! Вали на хрен сейчас же, иначе я не смогу это вынести и…!

Роман (дрожащим голосом). Нет, я-я не могу. Не могу. Прости.

Дверь (зазывая). Выйди отсюда! Лезь в меня, не в нее! Скорей! Уходи! Уходим!

По холоду его лица бежит горячая слеза. Бежит и соскальзывает вниз на ледяной паркет, который тут же проглатывает ее ледяной пастью. Тело горит. Все его тело так сильно и долго хотело хоть что-то. Не это. Другое. Другую. И только ее. Все тело и все в нем хочет объятий, хочет продолжить, но сердце не в силах, не может. Все его тело хотело бы вылезти вон из этого тела и не быть вовсе телом, и вовсе не быть.

Он видит, как она видит его. Как страдает. Страдает, как страдает он. Видит ее нищее тело, выброшенное на пляж. Но кит – не спаситель китам. Лучше было бы быть стеной, а не китом, и не видеть, как видит другой. Ему жаль и так жаль, что так жаль. Она любит его. Он видит, как она любит его. Он не любит ее.

Роман выходит из комнаты. Шаг шагает опьяненными шагами. А Елена? А Елена – плак-плак. Вот, кто она такая! Романовы ноги косятся и хотят упасть. Его колени хотят, очень сильно хотят резко согнуться, удариться о пол и разбиться на хер. Так, чтобы кости торчали, а сердце молчало. Стены движутся, двигаются и перешептываются.

Стены (шипят). Ш-ш-ш. Ну и проваливай! Куда ты пойдешь, приятель?

Роману мерещится всякое такое, от чего становится невозможно. Всякое такое, что только и можно описать словом «такое». Оно случилось с ним в клубе и не закончилось. Роман выходит из комнаты. Снова. Роман не уверен, что вышел из комнаты. Роман не уверен ни в чем.

Стены (пользуясь случаем). А мы все видели! А мы видели все! Хи-хи. Ха-ха. Ты все видел, долбаеб. Ты же сам все видел! Тебе никуда не спрятаться, осел.

Тени (ураганом роняются, летают и плавятся). Ну и куда ты собрался? Куда ты пойдешь? Ее нет, идти некуда. Ты ведь хочешь эту шмару? Так возвращайся и сделай это!

Сердце Романа. Спрячь меня! Спрячь меня!

Ноги Романа. Куда же нам нести его? Нам не спрятать его от себя!

Дверь в ванную комнату (лучится и льется надеждой и светом по коридору). Скорей! Сюда! Я спрячу тебя!

Стены. Спрятаться-спрятаться. Всю жизнь прятаться.

Тени. А что потом?

Стены. Не лучше ли сразу спрятаться в гроб?

Тени. Да они все всю жизнь прячутся от себя, чтобы быть собой. А зачем?

Стены. Если они перестанут прятаться, тогда узнают, кто они такие.

Тени. Да, лишь не зная, кто ты, можно быть собой, потому что…

Стены. Потому что невозможно жить, зная, кто ты.

Тени. Потому что нет ничего страшнее правды.

Стены. Да, нет ничего страшнее правды.

Тени. И нет ничего невозможнее, чем жить.

Стены. Но нет ничего возможнее невозможности. Так и живут.

Тени. Живут?

Стены. Живутся.

Тени. Друг с другом.

Стены. Бе-а! Хорошо, что мы стены.

Тени. Хорошо, что мы тени.

Стены. Ну да.

Тенью своего тела разум Романа проскальзывает в ванную комнату. Нежно-синие стены встречают его с воодушевлением и теплотой. Как и гостеприимные: душик с едко-персиковыми ржавчинными потеками, грязный шероховатый пушистый коврик и улыбчивая батарея для сушки белья с психушечно-белым полотенцем на своих плечах.

Нежно-синяя плитка (напевая напев). Заходи-заходи. Заходи-заходи. Хорошо, что пришел. Я такая приятная и сделаю тебе хорошо.

Коврик (обнимая и целуя ворсинками и комочками волос взволнованные ноги Романа). Мы согреем и защитим тебя.

Свет люстры. Я знаю, что свечу слишком ярко и пронзаю твои залитые чувство-кровью глаза словно роем летучих штырей. Но это пока. Это ничего. И это пройдет, как сказал Соломон. Сейчас твои глазки привыкнут, и все будет хорошо.

Грязный вонючий душ. Прыгай в меня и я залечу все твои неизлечимые раны тепло-ржавой водичкой. “Ух ты!” скажешь ты. Вот так вот.

Так все вокруг нашептывало спокойно и успокаивало Романа. Обещало, но не облегчало. Они говорили, обещали помочь и защитить. И Роман даже верил им, но все это, все это ложь! Ему не остаться здесь. Романову душу сейчас вывернет наизнанку, потому что больше всего на свете его телу хочется вернуться.

Вернуться в эту удобную женщину, удобно постеленную. Свернуться котом и остаться в ней. Ну или по крайней мере завершить начатое, остыть и лежать уже спокойно, без всяких тревог поглядывая на люстру, ждать прихода сверхчеловека. Так говорил Заратустра.

Ведь его тело так долго жаждало другого тела. Его мокрости, его потности, его мягкости, его стройности, его елозистости, его скользястости, его теплосьти, грязности и вонючести этого другого тела. Плюхнуться в теплую жижу соплей, наплеванных другим. Напиться их вдоволь. В этот такой омерзительно-тошнотворно-тепленький-и-сладенький котелочек. И вариться в нем, растворяться-мяться-яться. Жиденькая пенка вздутых слюней. Замыленная и напененная на мягкую кожу смазка. Пососать соленую аскорбинку потных губ девушки. Почувствовать себя в ней. Пустить ее в себя, в мысли, в душу, в кровь и по венам, в желудок и по кишечнику. Впитать ее порами. От макушки и пальцев ног до внутренностей и всех нежных шероховатостей тела. Окунуться в прорубь между ног и сдохнуть. Сквозь рестораны, блюда, губы, волосы, слова, люблю, плечи, брови, охи, вход и выход, вздохи, фильмы, стоны, брони, ой, смотри, в меня не кончи, встречи и расходы, выпивку, траву, переживания и ревность, тонны чувств, истерик, ночи, свечи, месяц, год, еще полгода, может больше, сигареты, там семья, работа и доходы, а жена-то шлюха, да притом суицидальная эпилептичка, оп, феминитивы, там скандалы и готовка, гвозди, нервы, снова стоны, охи, вдохи, крики, вопли, да пошел ты, мать твою, отсюда!, кто ты?, я тебя ненавижу, не люблю, не знаю, но мне так плохо без тебя, останься.

Через все это и даже дальше, больше готово проскользти Романа тело, точно лед, сунутый в кипящую маслом бочку. Все это только для того, что сунуть член пониже жопной косточки. Измазаться ею, любовью, точно дерьмом и быть довольным в своем глубоком и ужасном кошмаре, который зовется зависимостью, похотью, влечением, страстью, животным, а также любовью, но совсем другой, не той, что проповедовал Платон.

И елозиться, крутиться, вертеться, возиться. Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда. Вверх-вниз. Вправо. Влево. Скользко-сладко-мягко-гладко-и-побрито. Боль! Боль, от которой не укрыться ни в одном укрытии. Боль! Боль, которую испытывает разум. Постоянная боль, которая и есть сознание, которое сознает себя, как боль. Как глупое, низкое, мерзкое, клейкое, вонючее, несчастное, похотливое животное животное.

Сознание, которое смотрит на тело свысока, как смотрят на срущую под себя свинью, и понимает, что оно-то и есть – тело. Тело и только. И когда несчастное сознание смотрит на невинное и умиротворенное копошение трупных червей в своем дерьме, на потную подмышку своих желаний, на костлявый скелет своей воли, своего рассудка, своей силы.

Когда сознание смотрит на свои омерзительные желаньица, разглядывая их под макроскопом и поражаясь тому, какая же все это полная херня, как это грязно и недостойно человека.

Когда сознание смотрит на жалкие попытки своего подопечного не быть дерьмом, на все эти пхы-хи, пшики и начинания, приводящие к концу. Не к тому концу, который есть: «Да, теперь я знаю, зачем и почему я живу! Я нашел смысл!» А к тому концу, который есть конец прело-запрелого члена, залупа, которую ты добровольно обсасываешь, так еще и радуешься тому, какой же ты отвратительный глист-уроборос, сосущий себе в позе дебила. Но ведь дебилы – это люди будущего! Надо быть прогрессивным, друг.

Когда сознание смотрит на то, каким будет конец и понимает, что было бы куда лучше сразу начать с этого конца и на нем же и закончить, и вовсе не родиться, не вылезти из этой подлой дырки рядом с задницей, из которой воняет людьми.

Когда сознание понимает, что его почти что высрали сюда, в эту боль, хотя правильнее будет сказать выссали в этот кошмар, в котором оно будет страдать вечно, пока не умрет, вообще не исчезнет, и потом ничего не будет, все это ничего не значило, так, только пердёж в пустоту, очень колючий, болючий, острый и страшный пердёж, КОТОРЫЙ ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ.

Когда сознание надевает перчатки, принимает лекарства, прививается, чтобы отважиться посмотреть на себя настоящего, на свои внутренности, оно все равно отравляется, и его тошнит слезами и свернувшейся спермой.

Когда сознание смотрит на жестокость, которая стоит за его добротой и бабочностью, на свою подлость, обожравшуюся эгоизмом жадными ложками. Никакая это не бабочка. Похотливая ящерица, возомнившая себя сознанием.

Когда сознание подмечает, как оно смотрит на тех, кого оно любит. Как хищное животное на другое хищное животное, как ястреб, как кролик, который хочет трахаться и страдать. Выискивая слабости, слабосности, сладости и сладосности другого, приоритеты, приметы, перспективы: ага, сюда приятнее засунуть, ага, здесь эластичнее округлая «душа», а-ха-ха-ха-ха, так и хочется потискать, пощупать за ее душки и смять в своих ладонях ее упругие духи.

Когда сознание осознает свою миссию здесь: побольше ебаться, а затем умереть. Когда оно понимает, что даже все увертки, протесты, бунты в себе же – только окольный путь к той же цели. Понимает, что все его напыщенное идеализирование, мудрствование, искусство и этот сумасшедший гениальный текст, после которого невыносимо жить – это только окольный путь к сладко-мягкой чужой дырке. Венский дедушка был прав, только лучше бы он нас не лечил, а убивал.

Смотря на все это, сознание понимает, что оно смотрит на себя. Тогда сознание хочет умереть и тянет тело к случаю, могущему обеспечить быстроту, хочет исчезнуть и садится на первый попавшийся поезд, едущий в пропасть, хочет уничтожить свое тело и возводит внутри себя концлагеря, сжигая нервы, сжигает чувства, пытает и душит газом потаенные желания, сострадание к себе и людям, расстреливает свои порывы быть собой, позволить себе то, чего так хочется: оставить все эти попытки быть чем-то иным, чем-то божественным, но нет, это выливается в войну, уносящую десятки миллионов, и все лишь потому, что фюрер не мог смотреть без отвращения на свое обнаженное тело. Людей убивают не люди, а невыносимые чувства внутри душ, делающие своих носителей монстрами.

Сознание превращается в Гитлера тела. Оно не знает почему, но почему-то оно так сильно ненавидит каждую пылинку себя, своей кожи и того, что под ней, а больше всего свои ложь, глупость и трусость. И то же оно ненавидит еще сильнее в других и стремится уничтожить. Хочет прекратить все это, прервать, убить, но нет, оно вынуждено убивать себя постепенно из слабости, и как только оно ни вредит себе, чтобы не умереть, ставя на себе эксперименты, ища среди других своего близнеца и безуспешно пытаясь сшить себя с ним, пытаясь сшить себя любовью с куском дерьма, который вообще скоро сдохнет, и вот он дохнет прямо в твоей грудной клетке и гниет на месте сердца, пока ты ходишь с трупом в животе и однажды ни рожаешь это.

Сознанию все хочется это удовольствие, смешанное с отвращением, низостью и вот этим самым здесь-и-сейчас-еще-чуть-чуть-и-все. Удовольствие, с приближением которого, с усилением которого, с тем, как приятно его вот-так-и-так-и-так-и-так, все сильнее хочется умереть от того, насколько сильно хочется умереть от того, что очень сильно хочется умереть от того, что ты животное ничто, никто, ничтожество. И это да!-да!-да! Что «да»? Опять любовь? Не опять, а снова? А что там?

А что там? А что там? А это ты снова сорвался и вставил свой член в труп. И что же тебе делать, когда то, что ты пустила в свою вагину, теперь разлагается и является трупом. Что теперь?! Что тогда, потом, а?! Когда все, с чем ты соприкасаешься, точно умрет, уже умерло, вот оно! Мы любим трупов. Мы трахаемся с ними. Любовь – это ебля с трупами. Много крови, липкого бледного гноя, сукровицы и всего остального стоят эти попытки не быть одиноким. Не быть одним. Я люблю тебя.

Безуспешно. Сознание появляется на свет в одиночестве, не зная, кто и что оно такое, проводит в одиночестве всю свою жизнь и в одиночестве уходит навсегда отсюда. Оно пытается найти хотя бы себя, но никакого «себя» не существует. Найти другого себя, но другого нет, оно такое одно. Вокруг себя “себя” находит лишь “тебя”. Тебя, что оставило, что бросило его, что никогда и не было с ним, и не может быть, и никогда никогда никогда не будет с ним, в нем, им.

Оно находит лишь тебя. Тебя! Веру, что оставила его, что исчезла, пропала. Он не знает, где она, что она такое, но ему кажется, что она является его частью, его вторым телом, плотью от плоти, кровью от крови, духом от духа, спермой от спермы, сердцем от сердца, дьяволом, чем-то. Сознание Романа осознает всю тщетность чего бы то ни было и видит свою боль, но все-таки подчиняется, хочет склеиться с другим, вклеиться в другого, попробовать, быть с ней, быть с Верой. Роман не может, он плачет.

Романово тело не согласно с такой перспективой. Ему нужно здесь и сейчас. Телу всегда нужно все здесьное и сейчасное. Романова рука тянется к специально созданному на то устройству, которое плевать хотело и плюет на то, чего хочет Романово сердце.

Что было в начале: семя или член? Или семя из члена? Или, может быть, СЛОВО? Это какое такое, интересно? Вот чего члены не умеют, так это разговаривать. Пока что. Бог дал человеку любовь и руку – для ее удовлетворения. Зачем? Спросите садомазохиста зачем. Ведь Он, как и все, как и всё. Всё – садомазохист. Вот и всё.

Член (нашептывает тихо, тихо и настойчиво). П-с-с-с, я там не закончил. Верни меня туда или сделай все сам. Ты знаешь, как все устроено.

Сердце. Заткнись, ублюдок.

Воля. Ты ничего не получишь.

Член. Я, может, и предмет фаллической формы. Но у меня тоже есть сердце. И я что-то чувствую. Я не знаю, что это такое, но это что-то, оно делает мне больно. Это твоя рука, что меня не берет. Мне больно, что ты не хочешь того же, чего хочу я. Мне одиноко. Возьми меня! Возьми меня нежно, а не так, как ты это делаешь! Возьми меня, ведь я должен для чего-то служить. В первую очередь я служу тебе. А ты служишь мне. Так все устроено.

Рука (брезгливо тянется на компромисс). Хорошо. Только заткнись.

Любовь. Нет, стой, ты убьешь меня. Затем я убью его, убью тебя и Романа.

Член. Хочу! Хочу! Возьми меня! Возьми или сунь в нее!

Романов разум. Хорошо. Я это сделаю.

Рука (берет). А что мне еще оставалось?

Член. Да! Да! Вот так! Хорошо, хорошо! Только нежнее, пожалуйста, не делай мне больно. Мы ведь друзья, мы… мы компаньоны!

Слезы (отчаянно). Мы не можем этого вынести, мы не участвуем в этом, наша совесть чиста, нет, мы убиваем себя, мы уходим отсюда, прощайте.

Член. Вонзи! Тряси! Еще! Еще! Думай о ней! Представь, как раздвигаешь ей ноги, как входишь в нее. Представь Ленку, дай мне ее!

Сознание. Нет, не представляй. Думай о Вере! Ты не можешь! Ты принадлежишь только ей, только ей и никому больше!

Член. Нет, тебе все же придется представить! Посуди сам, ведь ты уже не помнишь, как выглядит твоя голая Вера. Либо возвращайся в комнату и там мечтай о своей шлюхе, либо. Не важно, так или иначе, тебе придется дать мне то, чего я хочу.

Сознание. Хорошо, только побыстрее.

Сердце. Нет.

Слезы (все рождаются и кончают с собой, пока рука двигается вверх и вниз). Не поступай так с сердцем, зачем, зачем ты делаешь это?! Почему ты просто не перестанешь? Мы не можем этого вынести! Что ты с собой делаешь?

Роман (плачет и дрочит, дрочит и плачет, как Бог). Все это ничего не значит. Все это не важно.

Сознание (неспособное сдержать свои грусть и рвотные позывы). Как было бы хорошо отрезать этот кусок мяса и выкинуть в мусорку. Натянуть, полоснуть кухонным ножом и до свидания. Здесь же есть кухня? Нет, в унитаз. И смыть в канализацию. Крысам в зубы. Где ему самое место: грязи в грязи. Грязь всегда только обещает, что все будет хорошо, обманывает, делает хуже, манипулирует. Грязь не знает, что такое обещание.

Роман (останавливается и резко проводит пальцем по члену, ножевым ранением, скользя и режа ногтем нежную кожицу). Вот так бы.

Сознание (представляет, как мягкое масло мяса режет лезвие, как острие уничтожает кожу, проникает глубже, а там дальше сухожилия, наверно, их тоже нужно перерезать. Чувствует, как холодный металл леденит теплого монстра, больно). Да, и покончить со всем этим. И не стало бы никакой животности, сводящей с ума, только чистая нежная девственная любовь ума к уму, духа к духу, души к душе. То есть не стало бы ничего.

Слезы (порываются еще сильнее из глазниц). Это все ужасно!

Член. Чего вы все кудахчите? Заткнитесь нахер. Ты ведь знаешь, что никогда меня не отрежешь, никогда от меня не избавишься. Ты всегда будешь только мой, служить мне. Без меня ты ничто, ты бы сдох, если бы я захотел. Ты бы не жил, ты бы не родился, если бы не я и такие, как я. Да, теоретически ты, конечно, мог бы меня отрезать, но ты не годишься. Так что Я еще не все, ты должен закончить, продолжай давай, ритмичней как-нибудь. Счастье – это дырки. Больше дырок, больше счастья.