– Ну, вотъ что, – торопливо подхватилъ Егорушка, и маленькое, бурое лицо его озарилось дѣтски-радостной улыбкой. – Прислали тебя работать – ты и работай. Работай себѣ, знай, и не разговаривай. Экій ты какой!.. Не понимаешь дѣла… Когда тебя прислали, такъ ты, стало быть, исполняй… А ты разговаривать. Тутъ, братъ, разговору не надо, тутъ сурьезно надо…
Личико Егорушки сдѣлалось вдругъ дѣловитымъ и важнымъ.
– Потому ледъ это… Его колоть надо. Ну и… и все… Ступай, братуха, на тотъ берегъ, къ огороднику, бери ломъ и валяй… Нечего тутъ…
– Ахъ ты, египетскій! – съ сердцемъ проворчалъ Митричъ, принимаясь снова за работу. – Приползъ, нечистая сила! Онъ тебѣ всюду вползетъ!
– Вползетъ, это правильно, – примирительно согласился Егорушка.
– Сейчасъ тутъ рѣка, поле, степь – чисто, свободно… А приперъ вотъ этакій – Симъ, Хамъ и Яфетъ, все сразу и прокоптитъ!
– "Прокоптитъ"! – подхватилъ Егорушка и отъ удовольствія топнулъ лаптемъ. – Это вѣрно, что прокоптитъ. Ей право! Вишь сказалъ! А?! Прокоптитъ! Ахъ, лиходѣй!
– Племя нечистое.
– О? Нечистое?
– Хуже нечистаго: Іуды, кровососы анаѳемскіе…
Егорушка посмотрѣлъ на Мотьку.
– Эхъ, мальчонка, – сочувственно прокряхтѣлъ онъ, – видишь ты! Вотъ дѣла-то… Дѣла-то, говорю, вотъ какія. А ты ступай, пока что, за ломомъ, ступай, братуха, нечего тутъ.
Мотька обвелъ испуганнымъ взглядомъ и своего врага, и своего защитника, и сохранявшаго все время полное безмолвіе Анисима, и потомъ тихонько, осторожно ступая, поплелся на льду на другой берегъ, гдѣ въ круглой землянкѣ хранились нужныя для колки льда принадлежности.
– И чего отъ меня хочетъ этотъ разбойникъ, – думалъ онъ, – что я ему сдѣлалъ? Такая ужъ наша еврейская доля.
И Мотька сталъ думать о томъ, что его преслѣдовали всю жизнь. Вотъ на эту самую рѣку прибѣгалъ онъ купаться въ дѣтствѣ, и русскіе мальчики жестоко били его и не впускали въ воду… Когда онъ, выкупавшись, выходилъ изъ воды, они швыряли въ него пескомъ и грязью, и онъ вынужденъ бывалъ снова лѣзть въ рѣку. Мальчишки швыряли опять и опять, въ теченіе получаса и больше, и онъ весь синѣлъ отъ холода, коченѣлъ и трясся; а мальчишки надѣвались надъ нимъ и хохотали, завязывали въ тугіе "сухари" рукава его рубахи и смачивали ихъ въ рѣкѣ, чтобы сдѣлать еще болѣе труднымъ распутываніе узловъ… Плавалъ Мотька неумѣло. Онъ безпорядочно и неловко ударялъ по водѣ сжатыми кулаками, и товарищи говорили, что онъ "мѣситъ булки". И этимъ неумѣньемъ его русскіе мальчики тоже пользовались и часто "топили" его, пригибая къ рѣчному дну… Постоянныя преслѣдованія, постоянная мука!.. Когда, четыре мѣсяца назадъ, отца Мотьки на черныхъ носилкахъ несли на кладбище, какой-то извозчикъ кричалъ во всю глотку: "Жидъ сдохъ, Хайка осталась. Ступай, Хайка, въ казарму, солдатъ вкуснѣе жида"… А прохожіе поощрительно смѣялись…
III
Мотька вернулся къ мѣсту, гдѣ кололи ледъ, и, устроившись подлѣ Егорушки, принялся за работу.
– Гепъ, гепъ, гепъ! – передразнивалъ его Митричъ, суетливо и неуклюже раскачиваясь всѣмъ тѣломъ. – Гепъ… дохлая морда…
– Ты, мальчонка, не такъ, – училъ Мотьку Егорушка:– гляди-ко сюда, сюда гляди! Ты вотъ какъ: прямо ломъ подымай, да внизъ яво и бухай!.. Да ты не спѣши, не спѣши… Гляди-ко суды, вотъ: расссъ!.. расссъ!..
– Ахъ, вей! – кричалъ Митричъ, хватаясь за воображаемые пейсы. – А ловко тебя Кубашъ отколотилъ, да, видно, мало. Небось, опять деньги станешь красть… Жиды на это дѣло мастера здоровые!
При этихъ словахъ, сосредоточенный Анисимъ прервалъ работу и вытаращилъ глаза. Минуты двѣ смотрѣлъ онъ на Мигрича пристально, напряженно, словно соображая что-то… Потомъ, не проронивъ ни слова, слегка отвернулся и опять сталъ дѣйствовать ломомъ.
– Кербеле, копекесъ, – продолжалъ Митричъ, – три рубля у человѣка уперъ, а потомъ – "зачиво нападеніе"!..
Мотька молчалъ и дѣлалъ видъ, будто ничего не слышитъ. Егорушка добродушно балагурилъ и всячески старался отвести вниманіе и краснорѣчіе Митрича къ другимъ предметамъ. Дѣлалъ онъ это, однако же, съ большой осторожностью, видимо побаиваясь своего желтобородаго товарища и заискивая въ немъ. Онъ громко смѣялся его остротамъ, иногда и повторялъ ихъ, съ восхищеніемъ, не всегда, впрочемъ, свободнымъ отъ притворства, причмокивалъ губами и притопывалъ лаптемъ.
– Жидовская нацыя – самая подлющая! – докладывалъ Митричъ.
И мысль эту онъ развивалъ подробно и обстоятельно. Онъ былъ, видно, грамотенъ; тупыя человѣко-ненавистническія фразы изъ уличныхъ газетокъ перемѣшивались съ темнымъ бредомъ невѣжественнаго, одичалаго человѣка, и получалось что-то такое безсмысленно-злобное, гнетущее и тревожное, что наивная душа Егорушки и смущалась, и хмурилась… Егорушка любилъ веселье, любилъ побалагурить, посмѣяться и попѣть, а Митричъ преподносилъ ему мрачныя разсужденія о зловредности и гнусности жидовъ. И Егорушкѣ было неспокойно, тяжело и непріятно, онъ жалѣлъ "страдающаго изъ-за жидовъ" православнаго человѣка, и ему хотѣлось бы его отъ жидовъ оборонить и за него отомстить, но въ то же время ему какъ-то жаль было и жида, тѣмъ болѣе жаль, что въ длинныхъ разсужденіяхъ Митрича бѣдной головѣ его смутно чуялось что-то нескладное, неправильное и "неподходящее"…
– Э-и-эхъ! – какъ-то неопредѣленно, со странной печалью, кряхтѣлъ онъ, когда Митричъ толковалъ ему объ употребленіи евреями христіанской крови. Онъ косился на Мотьку, бросалъ недовольные, но робкіе взгляды на Митрича и какъ-то особенно гулко и часто стучалъ своимъ ломомъ объ ледъ. Печаль и досада переполняли его сердце…
Но когда Митричъ переходилъ къ передразниванію евреевъ, къ куплетамъ вродѣ
А жа ними вбокъ
Молодой жидокъ, —
онъ вдругъ веселѣлъ и прояснялся. Онъ даже принимался подтягивать Митричу и, бросая время отъ времени дружеское и ободряющее слово безмолвно работавшему Мотькѣ, крякалъ радостно и весело, какъ утка, въ знойный день попавшая въ ручей.
Мотька ни единымъ словомъ не отзывался на всѣ эти глумленія.
Сердце его ныло и дрожало, злоба закипала въ немъ. Крѣпко стискивались зубы, и минутами душила потребность броситься на обидчика и избить его… Но Мотька былъ такъ тщедушенъ и слабъ… и съ утра ничего не ѣлъ… и дома его заработка ожидали голодныя дѣти…
– Онъ, кажется, никогда не перестанетъ, – въ тоскѣ говорилъ себѣ Мотька.
А Митричъ, дѣйствительно, не выказывалъ намѣренія перестать.
Пріѣхали извозчики, стали нагружать на телѣги ледъ, и произошелъ короткій перерывъ. Но вотъ телѣги, скрипя и раскачиваась, уѣхали, и Митричъ опять принялся за свое… Его, видимо, бѣсило, что Мотька отмалчивается, и онъ становился все болѣе и болѣе злымъ. Уже онъ не передразнивалъ евреевъ и не пѣлъ обидныхъ куплетовъ, – обидныхъ, но все же, большей частью, добродушныхъ, – а свирѣпо ругался и временами угрожалъ…
– Ну, что дѣлать, что дѣлать? – мысленно стоналъ Мотька. – Когда Богъ уже благословилъ и работа нашлась, такъ вотъ тебѣ, такой извергъ случился… И завтра опять это же самое будетъ, и послѣ завтра то же…
– А чтобъ онъ пропалъ! – отъ всего сердца взмолился онъ.
– Австріякъ, тотъ, братцы мои, самымъ лучшимъ манеромъ съ жидами со своими справился, – объявилъ Митричъ. – Взялъ да всѣхъ на мерзлый островъ въ Ледовитый океанъ и посадилъ.
– Ахъ, лиходѣй! – одобрилъ Егорушка. И, желая перемѣнить тему разговора, политично спросилъ:– А какая у австріяка форма? Амуницыя, значитъ, какая у яво будетъ, амуницыя?
– Не хотимъ, говорятъ, жидовскаго духа – и шабашъ. Ступай на ледяной островъ… Ни солнца тамъ, ни дерева, ни травки, ни огня, – ничего не видать! Ледъ да бѣлые медвѣди. Молись себѣ своему жидовскому Богу!