После этих слов Евгений глубоко вдохнул, встал на край ледяной проруби и нырнул в темные воды Коцита.
***
Он не чувствовал ни холода, ни жара. Он погружался в бездну самой Бездны, в самый сгусток вселенского зла. В глубинах озера он увидал разросшиеся корни адского дерева, которые ревностно следили за ним и тянулись к самому дну – туда, где вращалась чернеющая тьма водоворота и безвидная пустота самых тяжких грехов. Над водоворотом двигались обломки темной скалы – он устремился к ним, надеясь различить в темноте отблески серебра всепрощения, но притяжение черной дыры стало его затягивать. Он ухватился когтями дракона за каменную глыбу, лишь бы не сорваться в бездну, не думая уже о том, чтобы найти серебряник Иуды.
Хватаясь за камни, которые один за другим отрывались и падали в водоворот, он карабкался по скале, пока не нащупал твердый выступ. Вцепившись в него, он повис над черной дырой, теряя силы, озираясь по сторонам и вниз, где кружили тени проклятых. Он чуть приподнял голову – и тут взгляд его остановился на половинке монеты, застрявшей в камне. Она потемнела от времени и выглядела неказисто, но это, несомненно, была та самая реликвия, которую разыскивало братство Розы и Креста. Вряд ли в озере Коцит мог находиться какой-то другой серебряник.
Он попытался вытащить монету из камня, но какая-то сила удерживала серебряник изнутри. За ним виднелась узкая щель или замочная скважина, открывавшая дверь в астральный переход. Подцепив серебряник когтем, Евгений с трудом извлек его из щели, искренне обрадовавшись этому, потому что других поводов для радости у него не было. Из последних сил цепляясь за выступ одной рукой, крепко сжав другой рукой серебряник, он осознавал, что не сможет выбраться из озера, тем более, протиснуться в узкую астральную щель.
Его мозг с дикой скоростью просчитывал все варианты. Ему нужно было что-то вспомнить, ему нужен был ключ… Ключ, магия одного ключа! Что имел в виду дервиш в Зале Дверей? Ведь он не дал ему никакой подсказки, не дал никакого ключа. Неужели тем единственным ключом, открывавшим в конце концов все двери, являлся сам человек? Неужели путешествующий в астрале дервиш хотел сказать, что Евгений сам является ключом?
И он вспомнил… Да, он вспомнил то забытое чувство, которое все люди неизбежно забывали уже во младенчестве, как только начинали ходить. В точности такое же чувство он испытывал, когда рождался, когда ощущал себя всего лишь ключом, который должен был что-то открыть – открыть огромный мир, целую вселенную со всеми ее испытаниями. Как же он мог забыть то величайшее и таинственнейшее чувство? Как же мог забыть, что все это время был всего лишь ключом, и никогда не переставал им быть? В этом и был весь его дар, дар каждого человека. Дар, благодаря которому внешнее пространство могло становиться внутренним, а внутреннее – внешним…
Не успел он об этом подумать, как узкая щель затянула его внутрь, объяв со всех сторон яркими протуберанцами. Он падал сквозь древнее потухшее солнце, покрытое темными пятнами. Оно прожигало каждую его клетку насквозь, он выгорал изнутри и снаружи, как выгорают дрова в печи. Однако тело дракона не испытывало боль, и, что самое невероятное, оно успевало моментально восстанавливаться по мере своего выгорания! По крайней мере, пока он падал. А затем… затем он вновь оказался в воде. Но вода эта почему-то обожгла его сильнее десяти тысяч протуберанцев! Он испытал такой болевой шок, что тут же лишился сознания.
Он запомнил только, что его подхватила какая-то раскаленная решетка и рассекла его тело на части. Иногда до него доносились какие-то голоса. Они испуганно причитали. Потом один басистый голос стал нараспев читать псалом «Живый в помощи». И это было так необычно, что Евгений собрал всю волю в кулак и чуть приоткрыл веки. Первым делом он увидал свою обгоревшую демоническую руку, запутавшуюся в сетях, которая лежала на мокрых досках вместе с мелкой рыбешкой. Морские волны шумно раскачивали рыбацкую барку, а над ее бортами светили открытые лазурные небеса. Как и предполагал Игнатий, он вынырнул где-то с другой стороны астрала! Несмотря на страшную боль, ему стало так хорошо и спокойно на душе, как еще никогда не было. После озера Коцит он был готов плыть в этой барке весь остаток жизни, прильнувши щекой к этим мокрым доскам.
Но вскоре кто-то нарушил его покой. Обожженное тело стали тыкать и тормошить веслом. Чьи-то сильные руки подхватили рыбацкие сети и бросили его тело на песчаный берег, по которому бегали люди в монашеских одеяниях.
– Истинно говорю вам, сие есмь морской дьявол! – сказал один монах, перекрестившись.
– Морской дьявол, говоришь? А зачем ему крылья, ась? – спросил второй. – Молчи уж, коли не знаешь!
– Не к добру это! Ой, не к добру, – повторял рыбак в монашеской рясе. – Эвона, какой рыбы наловили!
На берег сбегались другие перепуганные насмерть монахи. Они наперебой талдычили про конец света, вспоминая строки из Апокалипсиса. Евгений не мог ничего им сказать, потому что его губы были покрыты запекшейся коростой, которую он не решался разлепить.
– А ну, расступись, – повелел подоспевший иеромонах. – Где ваше чудище морское? А ну… Господи Иисусе!
– Оно живое аль нет? – тихо полюбопытствовал кто-то.
– Сейчас проверим! – басом ответил здоровенный монах, ткнув обгоревшее тело веслом.
От нестерпимой боли Евгений заорал, содрогаясь в конвульсиях всем телом.
– Кажется, живое! Что делать-то с ним будем?
– Предадим огню! Вместе с сетями и лодкой сожжем демона!
– Да подожди ты, тут разобраться нужно, – рассудил священник. – Неслыханное дело, чтобы из Околоземного моря беса выловили!
– Околоземное море? – прохрипел Евгений, едва размыкая губы. – Возможно ли это?
– Дьявол говорит, он говорит по-нашему! – разнесся изумленный шепот среди монахов.
– Отвечай, сатана, откуда ниспал? – спросил иеромонах, наставляя на него нагрудный крест.
– Да не сатана я, а человек. Был я у вас однажды…
– Врешь, лукавый! Где ж это видано, чтобы таких чудищ поганых да в монастырскую обитель впускали? – прервали его окриками монахи.
– Нечего с ним церемониться, – махнул могучей рукой здоровяк. – Тащите дрова, братцы!
– Постой-ка, Олешка, – приостановил его один из братьев. – А помнишь странноприимца из России, который далече переполох в обители нашей устроил? Батюшка Лаврентий с имям встречался, притчи свои сказывал, и я их слушал. Зело чудной малый был на этого дьявола схож.
– Старец Лаврентий рассказывал нам притчу о дереве, которое погубили наследники садовника. Все ветви погубили! Кроме одной, которая осталась ничейной, – напомнил ему Евгений. – Если не верите мне, позовите отца Павла Флоренского. Он узнает меня даже в таком обличье, скажите ему, что это Евгений.
Промеж небесноафонских братьев прокатился ропот. Никто из них не верил, что «сей морской дьявол» говорит правду, называясь человеческим именем, да еще утверждая, что ему сказывал притчи сам настоятель Святогорского монастыря схиархимандрит Лаврентий.
– Чего уставились? А ну, живо за братом Павлом Александровичем! И к отцу Лаврентию бегите немедля! Да чан с водой освященною принесите, – распорядился иеромонах. – Мало ли что на уме у этого беса.
– Да не бес я, – устало вздохнул Евгений.
– Вот заладил, не бес да не бес! А кто ты, кажи, такой? Бес, он и есть бес! – притопнул ногой монах-рыбак. – Ишь, крылища отростил! И рога, эвон какие! Тьфу на тебя, тьфу, нечистый! Смотреть даже противно…
Евгений расплылся в добродушной улыбке – этот небесноафонский рыбак, выловивший его из Околоземного моря, совершенно не умел сердиться. Он и ругал его как-то по-старинному, по-доброму. Так беззлобно укорять могли только в исконной светлой Руси, которой больше не было в осточертелых, говоривших на русинглише городах. Но здесь, на небесном острове, сохранилась и та заповедная Русь, и русский дух, и то живое русское слово, которое Евгений так любил. Он лежал на песке и думал, что, наверное, рыбак был-таки прав, и он действительно был бесом – таким же, как все обезличенные люди, принявшие числоимя Зверя. Ему, конечно же, было не место на этой святой земле. Его появление только портило всю благодать здешних красивейших гор, густо заросших кипарисами, и этой чистой лагуны, которую огибали голубые волны.
– Евгений, призрачный друг, ты ли это!?
Рядом на песок рухнул запыхавшийся небесноафонский брат. Он прибежал, даже не сняв с себя суконного фартука, измазанного иконописными красками, темперой с лазурью, источавшими елейный аромат. Мыслитель и священник Павел Александрович Флоренский был очень напуган, но не внешним видом Евгения, а чем-то другим.
– Да я и сам не знаю, я это или не я, – пробубнил Евгений.
– Что же ты, что же ты с собой соделал!? – склонился над ним Павел Александрович, не смея прикоснуться к обгоревшей коже трясущимися от горя руками.
– Дело было такое, Павел Александрович, что даже ты не поверишь, коли расскажу, – Евгений разжал демоническую длань, в которой сжимал серебряник Иуды. – Все из-за этой вещицы…
Павел Александрович тронул серебряник, впекшийся в ладонь Евгения, и тут же одернул руку. Видимо, серебряник до сих пор был горячим.
– Вижу, тебе удалось разыскать дар всепрощения, – неторопливо сказал подошедший вместе с монахами Черниговский духовновидец Лаврентий.
– Дар всепрощения? – повторил за ним Павел Александрович, смутившись.
– Кто не знает, братия, тому скажу, что серебряник сей был принесен на Храмовую гору Сыном Божиим и Помазанником Иисусом, но взяли его с другим серебром первосвященники из казны храмовой и расплатились им за предательство Иудино. Когда же Иуда совершил предательство свое и одумался, то вернул старейшинам и священникам серебро их нечистое. Они же купили на него земли для погребения бродяг, и никто с той поры не видал серебряник, дарующий прощение всякого греха и всякую скверну души очищающий.
– Чтобы его отыскать, пришлось изменить человеческий облик и окунуться в озеро Коцит, – как можно кратче поведал старцу Евгений. – Но что-то пошло не так, действие снадобья окончилось, а тело мое не возвращается в прежнее состояние.
Небесноафонские братья пропустили эти слова Евгения мимо ушей. Они стояли, как вкопанные, окаменев от ужаса при виде обожженной ладони с почерневшим серебряником. Павел Александрович с надеждой взглянул на старца Лаврентия, уповая на то, что он как-то поможет Евгению.
– Человеческий облик мы тебе, может быть, и вернем, – молвил отец Лаврентий. – Но душа твоя в большом искушении находится. Серебряник этот не приносит ни добра, ни счастья.
– Может, будет лучше оставить его в Граде Небесном? Слишком многие хотели его заполучить – и незримое братство, и тамплиеры, и падший ангел света.
Евгений протянул серебряник Луке Евсеевичу, но тот помотал седой головой.
– Дар всепрощения всегда будет притягивать зло, – ответил он. – Град Небесный Афон не может его принять.
– Куда же мне его спрятать?
– А тебе не нужно его прятать, – по-детски улыбнулся старец Лаврентий своею лучезарной улыбкой, рассеивающей всякие сомнения. – Подлинная сила сего дара не в обретении всепрощения.
– А в чем же она?
– Могу лишь приоткрыть тебе эту тайну, ибо вещати многи могут, а понимати не все, слушай же. Встретил раз один нищий богатого на базаре, покупавшего домочадцам подарки. И хотел ужо по привычке милостыню просить, как подумал в сердце своем: «Почему же я нищ и ничего не имею, и не могу сам делать другим подарки?». Пошел к ключику, испил из него водицы, подобрал на дороге зерна, выпавшие из обоза. И тем себя пропитал. Тем временем богач купил каждому домочадцу подарок, а когда стемнело, отправился на постоялый двор, чтобы выспаться перед обратною дорогой. Проснулся утром, а все его добро вместе с подарками украли. Взревел богач, потому что подарки те были самыми дорогими, и нигде больше было не сыскать таких подарков.
Вышел с постоялого двора, видит, стоит перед ним вчерашний нищий. «Почему же ты не стал у меня ничего просить? Я бы мог и тебя сделать богатым, теперь бы часть моего богатства у тебя осталась, и ты бы со мной поделился, когда я сам остался ни с чем», – спросил богач у нищего. «Неужель ты думаешь, что богатство твое принесло бы мне счастье и спасло бы нас двоих? Все, что было приобретено, однажды может быть отнято, и у меня могут отнять даже тот ключик, из которого я беру воду. Если бы ты сделал меня богатым, то и мое богатство украли бы воры. Только ничего у тебя не спросив, сумел понять я, что подлинный мой дар нельзя ни подарить, ни приобрести, ни отнять».
Тако же и мы, братия, токмо находя самое само, которое нельзя отнять, перестаем испытывать зависимость и внешнюю, и внутреннюю. Токмо тогда можем мы подарить все без остатка и ничего не потерять. Зло же всегда будет находиться в зависимости, сколько бы ни украло, сколько бы себе ни присвоило, вот почему зло всегда слабее добра будет.
– В прошлую нашу встречу я ведь так и не поверил в слова твои, отец Лаврентий, что в православных церквах великое коварство готовится, что воцарившийся на земле антихрист омертвит церковь. И все же – все случилось так, как ты говорил! Ныне сам Патриарх Константинопольский встал во главе церкви самозваной, и народ наш изводится, и язык русский под запретом, и самые страшные пророчества твои сбылись. Все ветви дерева подрублены, и нет никого, кто бы мог одолеть Зверя и Блудницу Вавилонскую, сидящую на водах многих. Доколе же будет твориться великое беззаконие? Неужто и весь наш народ будет изведен и пленен антихристом?
– Покуда есть на земле человечество, народ наш не изведется, как не может известись корень, на котором растет дерево. Ни одна ветвь, возомнившая себя выше других и ближе к Богу, не сможет себя ни пропитать, ни удержать без корня, – дал ответ старец Лаврентий. – Но о сроках беззакония не могу тебе ничего сказать. Сроки сии запечатаны в пророчествах, а их каждый склонен толковать по-своему.
– А если я скажу, что собственноручно сжег одно такое толкование перед тем, как спуститься во Ад? Об этом меня попросил сам толкователь. Он почему-то решил, что в противном случае антихрист будет использовать указанные им сроки в своих богомерзких целях, – намекнул Евгений, а потом ради ясности добавил. – Толкователем тем был сир Исаак Ньютон.
– Разве тебе не ведомо, что сир Ньютон причислял себя к тамплиерам? Он был одним из тех, кто вольно или невольно содействовал созданию первых масонских лож, – спохватился Павел Александрович. – Что же, скажи, было в тех его толкованиях?
– Не знаю, я только мельком глянул в тетрадь. Он решил утаить эти записи от Люцифера.
– Может, тебе запомнились какие-то цифры? – продолжал спрашивать Павел Александрович, которого необычайно взволновало то, что Евгений виделся с магистром Ньютоном.
– Шестьдесят две седмины… Он высчитывал дроби методом флюкций.
– Пророчество из книги Даниила о Пришествии Христа «знай и разумей: с того времени, как выйдет повеление о восстановлении Иерусалима, до Христа Владыки семь седмин и шестьдесят две седмины», – наизусть прочел старец пророчество Даниила. – Стало быть, он вычислял время Второго Пришествия, как и все прочие толкователи.
– Семь седмин означают семь юбилейных циклов еврейского календаря, другими словами 490 лет от возвращения Ездры до распятия Христа нашего Спасителя на горе Голгофе, – бегло заметил Павел Александрович. – Если разуметь два числа как указание на дробь, то шестьдесят две седмины можно представить семидневными неделями. Тогда к тем годам добавится еще один год и десять недель.
– Насколько я помню, – согласился с ним Евгений, – в своих «Замечаниях на книгу пророка Даниила» Ньютон как раз доказывал неточность нашей хронологии, сдвигая ее примерно на год. По его мнению, распятие приходилось на 34-й год земной жизни Иисуса, а не на 33-й, как принято считать.
– Вот уж, действительно, где откровение по Ньютону, – проговорил Флоренский свои мысли вслух. – Но если произвольно сдвигать разряды дробных значений времени, можно получить самые разные сроки. Например, вместо семи юбилейных седмин можно получить 49 лет, вместо шестидесяти двух седмин получить обычные 62 года, состоящие из семидневных недель.
– Орден тамплиеров создал протестантское движение в Европе, поскольку храмовники считали Римского Папу Зверем Апокалипсиса, а Западную Римскую империю царством антихриста, – решил во всем разобраться Евгений. – Сир Ньютон следовал той же традиции, понимая апокалипсические 42 месяца или 1260 дней как годы правления Зверя. Отсчитав 1260 лет от 800 года, когда был коронован первый император Священной Римской империи Карл Великий, он получил 2060-й год. Эта дата и стала его навязчивой идеей, он полагал, что именно в этот год будет повержена Вавилонская блудница.
– А ну-ка, брат, отними-ка 49 и 62 от двух тысяч шестидесяти, – обратился старец Лаврентий к Павлу Александровичу. – Сколь будет?
– Выходит 1949-й год, – подсчитал отец Павел Флоренский.
– Да вычти еще один год, которого по Ньютону не хватает в обычной хронологии нашей, тогда мы и получим 1948-й год – год, когда было восстановлено государство Израиль, – подытожил все вычисления старец Лаврентий. – Вот какую дату решил утаить Ньютон от падшего ангела и сборища сатанинского, чтобы не могли они, сославшись на его толкование, выдать антихриста своего за нашего Спасителя.
Внимая каждому слову, затаив дыхание, слушали небесноафонские братья дивный разговор этот между выловленным из Околоземного моря чудищем, старцем Лаврентием и Павлом Александровичем. А как только разговор их закончился, вдали над островом показалась большая темно-синяя туча. Ветер поднял песчаный вихорь, от которого нестерпимая боль стала пробегать по обгоревшей коже Евгения ужасными невидимыми волнами.
– А теперича, раб Божий Евгений, должен ты вновь возвратиться на землю грешную, но прежде надлежит нам вернуть тебе человеческий облик. Ох, и ненастную бурю вызвало появление твое, но буря эта утихнет на Небесном Афоне. А расколом великим во церквах православных не омрачай сердце свое, даже если отнимут у нас все храмы, и сожгут все наши книги, и во всей вселенной запретят говорить на языке русском, Русь поднимется из тлена и просияет в веках, и духовность наша исконная никогда бысть не престанет.
С такими словами окунул старец Лаврентий кисть в чан со святой водой и стал окроплять ею тело Евгения, смывая с него остатки обгоревшей чешуи дракона, под которой виднелась невредимая кожа и плоть человеческая.
Монашеские рясы небесноафонских братьев порывисто трепыхались на ветру. Они стояли все в ряд на морском берегу, наблюдая за тем, как из тела драконьего выходит тот самый странноприимец, которого они прежде видели в Граде Небесном. Отвалились пугавшие их рога и обгоревшие кожистые крылья, и боли тяжкие, которые Евгений испытывал от этих рогов и от крыльев, оказались фантомными, как будто их и не было вовсе. Так начинал он просыпаться от долгого сна, а может, рождался заново на белый свет. Он покидал благолепный остров, паривший в небесах, покидал астральное пространство, где самым таинственным и непостижимым для него образом переплетались времена и судьбы людей, и в руке его сверкал очищенный от копоти дар всепрощения.
Эпизод восьмой.
Рукотворный хаос. Цэ квадрат
Прошло две недели с тех пор, как он проснулся в холодном поту от того сновидения про незримое братство R.C., про бездну Тартара и Град Небесный Афон, и все это время ему казалось, что воспоминания об увиденном должны были вот-вот стереться из его памяти. Но они никак не стирались. И каждый раз после работы, когда он садился в красно-желтый, местами облупившийся трамвай и ехал на потертом сиденье до своей остановки, ему вспоминались те удивительно четкие образы и картины. Он видел, как двери и астральные переходы кружили в загадочной темноте за трамвайными окнами вперемешку с отблесками рекламных огней, и не мог понять, почему он видит их изо дня в день, почему садится в трамвай на одно и то же место. И было совершенно бессмысленно спрашивать, видят ли другие пассажиры эти призрачные тени, находят ли что-то загадочное в той потусторонней темноте увозившего их трамвая.
Двери трамвайчика брезгливо фыркнули и отворились перед ним, предлагая прогуляться по Главному проспекту в нервозном потоке автомобилей, привычно застрявших в пятничной пробке. В гудящем городском воздухе пролетали хлопья мокрого снега, которые падали и бесследно исчезали на черном асфальте, бликующем праздничными гирляндами, развешенными на деревьях возле магазинов. Он так привык к этой вечерней иллюминации билбордов, к этому бесконечному потоку машин, к этому конвейеру из людей, что почти ничего вокруг не замечал. Всю неделю ему приходилось подменять на складе захворавшего Михалыча, таскать в холодильнике пласты мороженой рыбы, пакеты с жирными окорочками, связки деликатесных колбас. Руки мерзли так сильно, что под конец рабочего дня пальцы немели от холода.
Теперь он понимал, почему Михалыч никогда не снимал свою вязаную красную шапочку и своих огромных просаленных перчаток, с магической периодичностью порождавших в бригаде грузчиков безобидные, но, впрочем, как всегда неуместные шуточки. Вообще, когда пожилой металлург дорабатывал годы до пенсии в складском холодильнике, а молодежь тусила в клубах, пабах, стриптиз-барах, проживая в них весьма цивилизованную, но никому не нужную матерщино-блевотную городскую жизнь, когда новые поколения лекарств создавались для того, чтобы человек болел тяжелее и чаще, когда микроволновое излучение поджаривало мозги телефонозависимых горожан, а технократы всех мастей продолжали жаловаться на недостаточный уровень цифровизации, любая глупость или нелепица, над которой можно было поржать, уже не казалась чем-то из ряда вон выходящим, но и не вызывала того ажиотажа, на который претендовала.
Несуразность обыденной действительности, в которой пребывало человечество, никоим образом не могла быть описана в точных терминах, которыми приучала мыслить удушающая формальдегидная система. Можно было в тысячу первый раз сходить на какой-нибудь посредственный фильм, в котором очередной супергерой в тысячу первый раз победит восставший искусственный разум, спасет всех от инопланетного вторжения, от эпидемии, от глобальной катастрофы, от всемирной диктатуры; можно было зависнуть в социальных сетях, почитать какую-нибудь легонькую беллетристику о маленьких, не слишком постных и в меру солоноватых житейских драмах, постараться восстановить нарушенное чувство реализма, взявшись за пафосный нон-фикшн или за нетронутую блатным жаргоном нетленную классику; но суть в том и состояла, что это все проходило мимо. Никто не собирался думать за вас, никто не собирался улучшать вашу жизнь, и уж тем более спасать от реальных эпидемий, от реальных войн, от реальных катастроф.
Кажется, только самые стойкие либеральные интеллектуалы, прятавшие за своей рефлексией над чем бы то ни было – не важно, над чем – банальную лень духовных паралитиков, не говорили уже этих слов «Цивилизация зашла в тупик». Им прочили славу новых Вольтеров, отбросивших стереотипы мышления и прежние границы дозволенного, будь то сфера семейной жизни или международное право, с них рисовали иконы спасителей мирового прогресса и демократии. Но даже эти стареющие мученики свободомыслия, пылко призывавшие мировое сообщество сплотиться в новой упреждающей войне против России, несколько оплавились от собственной пылкости, когда дух уличной свободы ни с того, ни с сего разгулялся по городам Европы, и больше не производили впечатление стойких оловянных солдатиков. Оно и понятно, ведь всякому уважающему себя интеллектуалу бывает приятно созерцать жгущих автомобильные покрышки демонстрантов в утренних заставках «Евроньюз» только на киевском Крещатике, а террористов-выкормышей США только де-нибудь в сирийском Идлибе, но никак не у себя под носом в Латинском квартале или на площади Согласия.
А еще бывало, соберутся паралитики интеллектуального труда на каком-нибудь телеканале и как начнут разворачивать нафталиновые портянки о гуманизме и достижениях американской демократии, о ценности человеческой жизни, о свободе слова и толерантности, о необходимости новых непопулярных реформ, что просто диву даешься – кто и для чего их туда пускает, да еще в таком количестве… А пятничная пробка все так же стояла и стояла, и никто не мог взять в толк, отчего она появилась и как из нее выбраться.
***
Он нажал на кнопку пульта, включив прикрепленный к низкому потолку телевизор, чтобы узнать новости и как-то отвлечься от рутины рабочего дня. Именно так обычно делали по вечерам миллионы и миллионы людей, заранее предполагая, что на самом деле ничего нового они не услышат. Годами по всем телеканалам передавали одно и то же. Можно было легко подменить очередной выпуск новостей прошлогодним, и по большому счету никто бы этого не заметил.
В тот день тоже не произошло ничего собственно нового. Европейские неофашисты продолжали убивать русских, безнаказанно громить и захватывать православные церкви; сенат США ввел очередной пакет санкций против «русской агрессии»; напряженность на Ближнем Востоке; учения НАТО; обвал биржевых индексов; паника на Wall Street; стихийные бедствия в различных регионах; температурные аномалии. Ровно то же самое показывали год и два, и три года назад – с тех пор абсолютно ничего не изменилось, разве только воровства и насилия стало больше.
Минула эпоха нового и новейшего времени, завершилась эпоха модернизма и постмодернизма, и вот для обозначения очередного периода не нашлось даже мало-мальски подходящего слова. Ибо это было время «ни о чем», когда можно было сколько угодно думать «ни о чем», произносить какие угодно похотливые ругательства, получать удовольствия любыми доступными средствами. Но думать «о чем-то», тем более высказывать мысли о чем-то свыше установленного системой лимита стало чем-то запредельным и постыдным. В определенный момент человеческая культура перестала вырабатывать гормоны духовного роста, выбрав путь механизации всего человеческого существа, заставляя людей всецело сосредоточиться на своей потребительской жизни «здесь и сейчас». Но чем более человек жил «здесь», тем менее в нем оставалось человека, и чем более он жил «сейчас», тем менее у него оставалось времени.
Глобальный массовый психоз, вызванный цифровизацией сознания, привел к появлению особой карликовой культуры, не позволявшей никому жить в полный рост. И поэтому каждый карлик, который оказывался на полсантиметра выше остальных, тут же признавался великаном. Все карлики непременно должны были верить, что они живут в эпоху великанов. Они должны были верить, что не сегодня – завтра возводимая ими пирамида потребления, новая наука и технологии изменят мир к лучшему. Но завтра почему-то никогда не наступало. И только завтра знало, почему оно никогда не наступит «здесь и сейчас». Да, только завтра знало «никогда» – совсем как в той записанной шиворот-навыворот песенке The Beatles «Tomorrow Never Knows», названия которой уже никто не понимал.
Может быть, так было и раньше. Возможно, зло и порок неотступно преследовали человечество, так что временами общество низвергалось в пучины мерзости, а временами поднималось до недоступных высот. Поднималось, но никогда не исцелялось окончательно. А что если он, Евгений, был неправ, и где-то рядом прорастали невиданные побеги чего-то возвышенного и вечного? Что если где-то в далеком провинциальном городке, в какой-нибудь далекой, вымирающей деревне происходило нечто способное однажды облагородить весь этот коллапсирующий карликовый мирок мегаполисов. Ведь даже конченные дегенераты, составлявшие теперь значительную часть народонаселения Земли, не могли до бесконечности смотреть тупые приколы, порно-ролики и рекламу по интернету.
Что если рост сознания был возможен даже в таком расщепленном сообществе? Что если каждый мог на своем личном опыте убедиться в существовании того живительного луча, скрытого подальше от суетливых городских огней в самых потаенных, нетронутых глубинах души, способного преображать человеческий дух навсегда. Кто хотя бы раз видел тот луч, тому не нужно было объяснять что есть добро и что есть зло, читать нравоучения и проповеди о любви к ближнему, тот знал, что сознание едино и дух един. И это была истина – та самая истина, которую никогда не знала и никогда не будет знать наука со всеми ее квазиформулировками, суперкомпьютерами и адронными коллайдерами. Ибо всеохватное и полное знание невозможно было ни передать, ни принять с помощью внешнего сигнала, как невозможно передать тишину, произнося слова. И самая важная, бесконечно важная часть истины всегда пребывала где-то внутри, а не снаружи, где угодно и когда угодно, только не «здесь и сейчас».
Он выключил телевизор, налил в кружку горячего чая, бросил в него дольку лимона и открыл на столике ноутбук, чтобы просмотреть сообщения, пришедшие за неделю. После долгого перерыва письмо прислал Влад Крылышкин. Разумеется, это имя ни о чем не говорило и не могло сказать жителям городов-муравейников, еще слыхавших, быть может, о каком-то Камю, Сартре, Хайдеггере или хотя бы о каком-то там еще Ницше. Ведь каждый цивилизованный человек был обязан знать парочку «умных» фамилий, с десятка два исторических и политических имен, и уж никак не меньше двух сотен имен музыкантов, певиц, шоуменов, голливудских киноактеров и популярных персонажей. Но что мог знать городской обыватель, озабоченный комфортом, курсом валют, ворохом личных дел, да и, конечно, еще прогнозами погоды, о самобытном мыслителе, про которого не писали в глянцевых журналах и которого не показывали в клипах по телеку?
Тем удивительнее было их знакомство, тем более странным было то, что существовал такой человек, размышлявший о запредельном и невозможном в бесчеловечных условиях гражданской войны:
«Здравствуй, Евгений! Извини, что не сразу ответил, я сейчас редко пользуюсь почтой. Украина блокирует интернет, поэтому пишу с временного e-mail. По-прежнему живу в своем селе. Родители в Горловке, звоню им по несколько раз на день. Пока, слава Богу, беда их обходит, но в городе уже не осталось мест, не отмеченных взрывами и осколками. Сейчас даже из дома выходить опасно. Там в ходу рубли, гривна отменена.
Автобусы через демаркационную линию ходить перестали, частный транспорт, километровые очереди на КПП. Проезд только по специальным разрешениям, которые выдаются в течение 10 дней после подачи заявления на украинской территории. Но туда еще надо попасть, а как это сделать без того же разрешения? Украина не хочет терять потенциальных баранов на заклание своим идолам. Зависшая территория, как Приднестровье. Боевые действия продолжаются, чтобы рана не заживала. Все конфликты имеют под собой четко разработанный план – египетский плен для всего человечества, управляемый хаос, созданный для наживы на чужом горе. В информационном поле война ведется не с русским миром, которого так боится Запад и Украина, а с человечностью, с искренностью и дружбой как таковой. Но подлинную человечность и дружбу ничто не может сломить.