Если ты считаешь, что удержание в несвободе бывает необходимо для достижения в будущем некоторых незримых целей, скрытых от замутненного сознания джива-саттв, так и скажи об этом. Разве не этим ты оправдывал поутру вторжение в город Нагарасинх духа Парамаджаны, уничтожившего хранителей Майятустра-дхьяны?
Первопредок ягуаров покачал головой, вспомнив тот разговор с Джанапутрой, когда он пытался объяснить, что есть вещи, которые можно понять только в определенное время и в определенном месте, а есть вещи, которые можно понять только в других мирах.
– Мы запутываемся даже в настоящем, а за горизонтом текущих событий иллюзорного становится еще больше. Там все кажется иллюзорным, ибо любое настоящее там будет казаться прошлым, а любое прошлое будет казаться ненастоящим.
Именно так мы воспринимаем сновидения, именно так мы начинаем воспринимать самих себя в прошлом. Такое восприятие прошлого, чем-то похожее на сон, возникает неслучайно, ведь будущее – это всегда результат жизнедеятельности сознания, только сознание это еще не пробуждено. Оно пробуждается, когда наступает его время, и существует в виде джива-саттв, высших и низших сущностей, в виде сознаний целых народов. Пробужденное сознание, в самом деле, иногда способно войти в непробужденное будущее, но и тогда не стоит торопиться с выводами о том, что возможно, а что невозможно, что иллюзорно, а что нет.
Ведь от того царя вполне мог родиться не только правитель, способный уничтожить все джива-саттвы этого мира, но и будущий царь, способный их спасти. Один и тот же огонь, одно и то же стремление к свободе, может освещать путь во тьме и стать причиной вселенского пожара. Вот почему существа с замутненным сознанием неизбежно путают эти вещи. Подумай об этом, царь Джанапутра.
Эпизод одиннадцатый.
Остров Аирват. В садах Падмавати
Ранним утром, когда лазоревое небо стало растворяться в нежно-лавандовых разводах, а над грядой сероватых халцедоновых гор, напоминающих погруженную в море конскую гриву, блеснула оранжевая полоска солнечного диска, Джанапутра вышел из царских покоев на балкон с затейливыми балюстрадами, многоуровневыми арками, козырьками и статуэтками крылатых апсар, словно это был не балкон, а пролетающая над городом колесница Арджуны.
Внизу виднелись каменные шатры золотых башенок дворца Раджхаттов, где-то за ними вздымались яркие кисточки пальм, рассаженные рядами на ровных зеленеющих газонах. Ниже располагались храмы внутреннего города, утопающие в роскоши виллы знатных горожан, а там, за крепостной стеной, почти до самого побережья Южного моря тянулись тенистые улочки Нагарасинха, залитые розоватой дымкой восхода.
Царь Джанапутра стоял со спокойным открытым лицом и наблюдал за кораллово-красными облаками, струившимися над шафрановой фатой утренней зари. Вместо изношенных лохмотьев на нем сверкала расшитая золотом и бирюзой царская курта. Волосы были скрыты под белоснежной чалмой, скрепленной жемчужной брошью. Он преобразился за одну ночь и внешне, и внутренне – ему предстояло побывать на острове, откуда никто не возвращался, ни герои древности, ни великие полководцы, ни могущественные цари, мечтавшие во что бы то ни стало присоединить его к своим владениям. Вспоминая мрачные легенды об острове, Джанапутра ожидал медитирующего Пурусинха, тело которого зависло в йогической осанне над балконом, а душа пребывала в иных мирах.
Если первопредок ягуаров в действительности был всего лишь спящим человеком, как об этом сказал сам Пурусинх, то, пока Джанапутра спал, он мог проснуться и снова оказаться в мире людей. Тогда душа того человека – по имени Йуджин, кажется, – могла никогда больше не вернуться в тело седовласого ягуара, не подававшее теперь никаких признаков жизни. Тот человек, как ни в чем не бывало, мог проснуться и заняться обычными своими делами, ничего не запомнив из сновидения, которое снилось ему только что. Ведь Джанапутра точно так же ничего не запомнил из своего сна, хотя этой ночью ему приснилось нечто необычайное, к чему он никак не мог подобрать слов.
Но вот глаза ягуара задвигались под веками, его живот стал втягиваться, производя дыхательные упражнения, после которых тело Пурусинха перестало парить. Царь Джанапутра, обрадованный его пробуждению или, скорее, не-пробуждению, приветствовал первопредка поклоном.
– Мои поклоны тебе, царь Северных гор, прославленный вождь Пурусинх, – произнес Джанапутра.
– И ты будь в здравии, царь Джанапутра! – отвечал Пурусинх, открывая глаза, горевшие янтарным блеском. – Что-то подсказывает мне, что ты не передумал посетить Аирват-двипу.
– Если остров настолько смертоносен, как об этом говорят, нам потребуется оружие, чтобы сражаться. Быть может, следует снарядить целый корабль с лучшими воинами, – предложил царь Джанапутра.
– Полагаю, нам бы мог пригодиться нефритовый лук, поражающий незримые цели, но кентавр Триданишта унес его с собой, когда проходил через врата Майятустры. Лучшие воины нам бы тоже не помешали, но сколько дней будет плыть снаряженный корабль до острова? – полюбопытствовал Пурусинх.
– Полтора месяца, может, месяц при попутном ветре.
– Полтора месяца… – с досадой вздохнул Пурусинх. – Должен тебе признаться, сил моих недостаточно, чтобы так долго поддерживать жизнь в этом теле, я уже был пару раз на волосок от пробуждения, и я знаю, что чары этого сна скоро покинут меня окончательно. Нам нужно торопиться. Поэтому мы отправляемся налегке.
Поднявшись, ягуар подошел к перилам балкона, за которыми лежал утренний Нагарасинх. Он не был уверен в том, что сумеет преодолеть расстояние до острова, перемещаясь прыжками по воздуху вместе с царем Джанапутрой. Особенно, если учесть, что он мог пробудиться, находясь прямо над поверхностью океана. В сновидениях вообще бессмысленно что-либо планировать, в них нельзя быть уверенным даже в простых мелочах. Однако ягуар нисколько не сомневался в том, что это затруднение разрешится, стоит только сделать первый шаг, а точнее, прыжок в неизведанное.
– Дай мне твою руку, царь Джанапутра! – произнес Пурусинх, поднявшись на резные балюстрады. – Впереди нас ждет то, чего нельзя миновать, так давай проживем этот день не напрасно.
Они встали на самый край балкона, Пурусинх нащупал одной ногой восходящую от земли волну и упал на нее, совершая вместе с астральным двойником затяжной прыжок. Они пролетели над цветущим парком, после чего ягуар вновь оттолкнулся от упругих потоков сиддхической энергии, и они взмыли над внутренним городом, разглядывая древние храмы Нагарасинха, изысканные дома, ротонды, площади, на которых суетились обитатели города. Царь Джанапутра разглядывал с высоты участников недавнего карнавала. Они вели себя довольно странно – некоторые дамы выбегали на улицу нагишом, а кто-то впопыхах натягивал на себя одежду.
– Что-то не так! – крикнул в ухо ягуару Джанапутра. – Они чем-то напуганы!
Приземлившись неподалеку от ворот внутреннего города, Пурусинх тоже заметил, что вокруг творилось что-то неладное. Праздные гуляки бежали прочь от игорных заведений и ночных притонов. Из ростовщических домов, причитая и охая, бежали богатеи-сановники, побросав ручные повозки с драгоценностями и наложницами. Впрочем, это выходило у них весьма потешно, они не могли бежать – они просто переваливались с ноги на ногу, топчась на месте и едва волоча ожиревшие кенгуриные хвосты.
Один из вельмож повалился прямо на дорогу, его тело со следами искусственных вмешательств, подчеркивающих важный статус, стало стремительно набухать и превращаться в пузырь. Он шлепал губами, раздувал щеки, беспомощно дрыгал ногами и руками, совсем как жук, перевернутый на спину, пока не лопнул, забрызгав всю мостовую липкой слизью, в которой так же беспомощно продолжали барахтаться личинки Нишакти.
– Слишком много бакши-бакши, – обрисовал плачевную картину некто стоящий рядом.
Голос показался знакомым. Оглянувшись, Пурусинх узнал в говорящем просветленного Гуаттаму. На этот раз на нем не было ни клобука верховного жреца, ни карнавального костюма c колесом дхармы, зато над плечами у него двигались крылья браминского грифа, которые в прошлую их встречу были скрыты под мантией.
– Верноправые последователи Свабуджи придерживаются правила «Если ты кому-то должен – займи еще и дай в долг другому». Их тела не могут существовать без ежедневного пополнения бакши-бакши, – разъяснил случившееся гриф Гуаттама. – Весь Нагарасинх жил в долг у правителя Нишакти, но сегодня ночью все бакши-матхи исчезли, стражи тайного корпуса разыскивают сводников и торговцев дурманом. В городе поползли слухи, что во дворец вернулся изгнанный царь.
После этих слов Гуаттама перевел зоркий взгляд на Джанапутру, которого теперь было бессмысленно выдавать за отбившегося от каравана погонщика верблюдов.
– Прости меня, я не хотел тебя обманывать, – сказал в свое оправдание Пурусинх, ничуть не сомневаясь в том, что Гуаттама и так обо всем догадался. – Это была предосторожность, чтобы нас никто ни в чем не заподозрил.
– Разумеется, если бы эти существа никогда не обманывали, они бы были уязвимы, как дети, – кивнул ему гриф. – Будучи зависимы от материального мира, мы всегда используем уловки для достижения свободы.
Мысль Гуаттамы содержала наблюдение, на которое Евгений по какой-то причине никогда раньше не обращал внимания. Он даже не догадывался о наличии этой взаимосвязи лжи и свободы. Ведь самое возникновение лжи всякий раз было обусловлено стремлением к свободе. И не только лжи! Невольный обман, всякий грех и неправда были не иначе как другим именем свободы. И если кто-то становился свободнее, то это всегда подразумевало очередной обман, ибо нельзя было сделаться свободнее, не сделав кого-то другого менее свободным. Единственная возможность обрести хоть какую-то независимость от прочих джива-саттв, тех или иных обстоятельств состояла именно в том, чтобы научиться обманывать более искусно, чем это делают другие. И разве не по пути искусного обмана следовала сама жизнь, обращаясь для джива-саттв смертью?
– Будучи свободным от уловок, лжи и обмана, говоря только правду и ничего, кроме правды, нельзя быть свободным? – изумился ягуар. – Получается, что если никого никогда не обманывать, твоей открытостью будут пользоваться другие?
– Да, но всегда существует способ обойти предписанную последовательность событий, если знать, что все это – ненастоящее, нир-лока. Ибо мир, который требует обмана, не может быть реальным.
Просветленный Гуаттама указал на камни, которыми была выложена мостовая внутреннего города:
– Бросить камень легче, чем поднять его, обработать и уложить в ровную дорогу. Кто считает свободой то, что легче всего, никогда не возьмется поднимать и укладывать камни. Он будет бросать их и спотыкаться, пока не упадет. Не выполняя тяжелой работы, он разучится созидать. Разучившись созидать, существа перестают быть творцами, и тогда они сами становятся тяжестью. Как тот лопнувший сановник, как весь этот заблудший город.
Рассуждения грифа пришлись по душе ягуару, и между ними завязался разговор:
– Поднятием и укладыванием камней была построена эта дорога, которая теперь облегчает путь прохожим, и этот город, облегчающий жизнь его обитателям. Но вот проходит время, и дорога становится негодной, а в городе начинают править самозванцы, делающие жизнь в нем невыносимой. То, что было тяжелее, делает жизнь легче, а то, что было легче, делает ее тяжелее. Время изменяет значения наших действий и бездействий, так, может быть, в нем причина обмана?
– Всех этих иллюзий первопричина в сознании. И всякая дорога, проложенная другими, лишь временно облегчает путь, она не ведет вас к освобождению, – гриф тронул пальцем гладкие перышки на своем виске. – Ваше сознание заставляет вас полагать, что мир реален. От сознания ничего не утаишь, оно знает вас лучше, чем вы сами. Оно наделяет вещи иллюзорным смыслом, который меняется, причиняя саттвам страдания. Оно создает образ времени, в котором вы живете, поскольку с ним и через него оно находит свое обоснование. Так утверждается самосознание – высшая иллюзия всех иллюзий, эта вишмайя и есть первопричина всех заблуждений.
– А как же сознание Всевышнего? – подключился к разговору царь Джанапутра, догоняя собеседников, которые шли по дороге. – Оно тоже иллюзия всех иллюзий?
– Какое бы сознание вы ни рассматривали, самоотождествление с ним уже есть отделение. Где есть отделение, там возникает ограничение, где есть ограничение, там возникает несвобода, где есть несвобода, там возникает ложь. Как бы мог Всевышний или Бхагаван, как вы Его называете, пребывать в состоянии, освобожденном от самомнения и всего ложного, если бы Он не превозмог Самого Себя знанием об иллюзорности самосознания? Если вы стремитесь к освобождению, вы не можете цепляться за сознание, даже если это сознание Всевышнего.
Джанапутра, сраженный безукоризненностью этих размышлений, взглянул на седовласого ягуара, ожидая от него возражений или, скорее, ища хоть какой-то поддержки. Но первопредок шел, задумчиво сложив руки за спиной, пытаясь разгадать, чье лицо ему напоминала птичья голова Гуаттамы. Если бы Джанапутра знал, что этот высокогорный гриф, шагающий рядом, был мыслеобразом Бодхисаттвы, то он бы, наверное, тоже помолчал, с благоговейным трепетом переживая эту встречу. Однако царь Джанапутра ни о чем таком не догадывался, и это вносило в их разговор известную долю непринужденности.
– А ты что думаешь, Пурусинх? – нетерпеливо вопрошал Джанапутра ягуара, оставив за спиной врата внутреннего города.
– Думаю, что знание об иллюзорности этого проявленного сознания – одна из величайших, быть может, величайшая вершина, на которую можно подняться, пребывая в материальной вселенной. Поэтому слова твои, Гуаттама, так тяжелы. Они тяжелее любых камней, которыми можно выложить дорогу. Но, когда мы размышляем об иллюзорности и реальности, мы все еще хотим ответить «да» или «нет» там, где нельзя ответить ни «да», ни «нет» без обмана. Поскольку даже разрушение всех иллюзий может вполне оказаться иллюзией.
– Но ведь разрушение всех иллюзий означает истину! Разве нет? – спросил у него Джанапутра. – Не хочешь же ты сказать, что иллюзорное столь же свойственно истине, освобождающей, как мы думаем, от всего ложного, но которая сама не является тем, за что мы ее принимаем, к чему так стремимся?
Они свернули на широкую улицу, ведущую к базарной площади Нагарасинха, где фыркали верблюды, гремели тележки грузчиков, перевозящих товары, раздавалась бойкая речь торговцев, открывающих лавки, что навело ягуара на мысль о фокусах Карлика Маркуса, который прежде был беззаботным Читхой, затем стал великаном, превратившись в змееголового даймона Майятустру, а теперь снова стал карликом, промышляющим фокусами на базаре.
– Вчера на этой площади мы повстречали факира, который раньше был великим сиддхом. Всего одним ударом молота он заставил исчезнуть Скрижаль просветления, объявив о том, что никакого просветления никогда не было, – напомнил Пурусинх. – Ты не задумывался, царь Джанапутра, в чем секрет того фокуса? Куда исчезла Скрижаль просветления?
– Вероятно, на том месте, куда он ее поставил, была выкопана яма, – пожал плечами Джанапутра.
– Ты почти угадал, действительно, секрет любого фокуса в местопребывании, – усмехнулся довольный ягуар. – Чем необычнее местопребывание, тем сложнее разгадать фокус, и если крышку спрятать в молоточке, никто не догадается, что Скрижаль просветления может находиться внутри орудия ее разрушения. Как может разрушаемая вещь и разрушающее ее орудие оказаться одним и тем же? Что здесь иллюзия, а что – реальность? Кто кого разрушает? Молот, который делает вид, что разбивает, или Скрижаль просветления, которая делает вид, что она исчезла?
– Все-это-вместе-взятое и есть иллюзия, секрет, придуманный фокусником. Но если знать, что одно вложено в другое так, чтобы никто не увидел содержимого, то все-это-вместе-взятое и будет реальностью, – ответил на свой же вопрос Джанапутра.
– Таттва-джняна-таттвам, – подтвердил гриф Гуаттама, замедлив шаг, чтобы царь Джанапутра имел возможность внимательно его выслушать. – Таково знание истины. Оно разрушает всякую иллюзию, даже если этой иллюзией является само знание. Конечного знания не существует, ибо знание бесконечно и безначально. Вы не можете найти истину, если вы ищите ее, и вы не находите ее, если прекращаете ваши поиски. Истина здесь всегда. Вы можете называть ее причиной или следствием движения, можете считать ее прекращением движения, но она не является ни тем, ни этим. Она не является вам, потому что ваши слова ложны – они иллюзорны, как иллюзорно ваше сознание. Прикасаясь к ней вашими словами и сознанием, вы разрушаете ее, но что существует в сознании до и после вашего разрушения – и есть истина. Вы не можете понять это как-то иначе.
Пурусинх тоже остановился, слушая грифа Гуаттаму. Ему вдруг показалось, что кентавр Триданишта в своем отрицании всего человеческого, которое должно превзойти, хотел сказать то же самое. О том же самом говорили древние Упанишады и колесничий Кришна, открывший йогинам на поле Дхармы полную экспансию вездесущего Бхагавана, и достигший нерожденного состояния Шакьямуни Будда, и Помазанник Божий, воскресший из мертвых Иисус Христос. Последующие отрицатели-нигилисты, атеисты и математики в своем желании как можно громче провозгласить непогрешимую истинность, описать не то существующие – не то несуществующие абстрактные объекты хотели сказать в своей все более разрушительной и беспощадной к сознанию проповеди то же самое. Все они разрушали, чтобы создавать, и создавали, чтобы однажды быть разрушенными.
Как же много было пройдено дорог, ведущих к отменному бездорожью! Как же много мыслей было перемыслено и пере-перемыслено существами, а они все так же продолжали пребывать в неведении. Неведение лишь росло, с каждым разом его становилось только больше. Избавившись от божественного разума, они стали избавляться от человеческого, избавившись от деспотии всего человеческого, стали избавляться от жизни и смерти. От самого избавления стали избавляться они, и вот уже не осталось ничего такого, от чего еще можно было бы им избавиться. Ни во что по-настоящему не веря, осознав бессмысленность поисков избавления, пустыми и не своими глазами смотрели они на холодную, опустыневшую вселенную, на эти пустые множества своих теорий, на виртуальные миры, где можно быть кем угодно и делать что угодно, а избавления все не было, и даже избавления от избавления для них отнюдь не наступало.
И тогда Пурусинх сказал:
– За всяким материальным телом, за всяким сознанием, которое разрушается и которое само разрушает, скрывается то, что дополняет иллюзию, создаваемую сознанием, так что все-это-вместе-взятое оказывается не иллюзией и не реальностью по отдельности, но реальностью, способной казаться тем же самым, чем является иллюзия. Вот почему иллюзией может вполне оказаться разрушение всех иллюзий. Ведь тогда и реальность не будет полной, утратив способность выглядеть как иллюзия. В такой неполной реальности пустота будет казаться истинной реальностью, но сама по себе пустота не является истиной. Это как если бы ты заглянул за крышку молоточка, которым пользуется фокусник, и обнаружил там пустое место. Однако лишь зная то, что туда можно спрятать, ты поймешь подлинный смысл пустоты, царь Джанапутра.
– Для чего тогда их вообще различают? Для чего существует различение истины и лжи? Неужели только для того, чтобы могло существовать иллюзорное сознание? – размышлял вслух Джанапутра.
– Различение существует для не-различения, когда не отрицается ни истина, ни существование лжи. Впрочем, есть и другие виды не-различения, когда не признается ни истина, ни ложь, и тогда все становится ложно-истинным, когда истина признается без различения от лжи, и тогда все становится истинно-ложным. Без различения знание становится безразличным к незнанию, так оно перестает разрушать ложное и само становится лишь иллюзией знания, – отвечал ему Пурусинх.
Выслушав ягуара, Гуаттама издал сиплый смех, напоминающий свист хищной птицы. Он улыбнулся уголками клюва и сказал:
– Как сосредоточенно говорил я о том, что разделение приводит к ограничению, несвободе и лжи, так же сосредоточенно ты говоришь о различении, которое хотя и является разделением, но которое необходимо для познания и освобождения от лжи. Можно подумать, что мы говорим о несовместимых подходах, о разных праманах. Мне бы хотелось понять, так ли это? Ведь я отрицаю сознание, а ты не отрицаешь, вместе с тем, соглашаешься, что сознание не существует отдельно от лжи.
Для того, чтобы показать, как разные подходы могут оказаться одним и тем же, гриф Гуаттама привел такое сравнение:
– Подобным образом, когда говорят о йуге, под нею понимают промежуток времени. Но сама по себе йуга не имеет продолжительности – это лишь деление на солнечных часах, связующее циклы времени и, тем же самым, их разделяющее. И когда говорят о йоге, подразумевают единую связь между вещами и не-вещами. Но сама по себе единая связь отнюдь не связана с ними, поскольку она является тем же самым, что разделяет все вещи и не-вещи. Вот почему йуга или «соединение» означает ви-йугу – разъединяющее «различение», вот почему йогин или «соединяющий» означает ви-йогин – «разделяющий». Что бы ты сказал об этом, мой пятнистый друг?
В ответ ягуар учтиво поднес руки ко лбу и поклонился браминскому грифу.
– Да, мы по-разному применяем одни и те же слова к одному и тому же содержанию. И в отрицании, и в признании сознания может содержаться путь к заблуждению или путь к избавлению от заблуждений, – пригладил седую бороду Пурусинх.
Он решил прибегнуть к более точному языку чисел:
– В искусстве счета можно разделить пустоту, называемую иначе асанкхья-бинду, на некоторое множество вещей, принадлежащих сознанию, и получить ту же самую пустоту. Такое отрицание иллюзорных сущностей вполне допустимо. Мы можем сказать: «Ничто из перечисленного не истинно». Однако, если сделать наоборот и разделить множество вещей на пустоту, мы перейдем к противоречию. По действию, разделив такое непустое множество сознания на пустоту, мы должны получить то, чему принадлежало это множество, то есть должны получить сознание. А по условию мы делим все на пустоту и, следовательно, должны получить пустоту. Но обычно мы не говорим: «Что-то одно или несколько из ничего не истинно». Если в пустоте ничего нет, мы не можем в ней иметь что-то одно или несколько.
Царь Джанапутра обдумал сказанное Пурусинхом и помотал головой в разные стороны:
– Как возможно столь невозможное? Какой смысл может содержать столь бессмысленное?
– Пустота не существует отдельно от сознания, она и есть то, что не истинно в ней самой и в нашем сознании. Сам образ пустоты принадлежит некоторому сознанию, которое в силу этого уже не может оказаться пустым множеством, мы лишь пользуемся иллюзией пустоты для обозначения отсутствия чего-либо. В том числе, для обозначения отсутствия истины. Без этой иллюзии мы бы не могли отличить истинное от ложного, – пояснил Пурусинх.
– Мы пользуемся тем, чего нет, для обозначения того, чего нет, – тихо проговорил Джанапутра. – То, что не истинно, обозначает то, что неистинно, чтобы находить истинное. Таким образом, высшей иллюзией является отсутствие иллюзии… и поэтому…
– Поэтому возникает противоречие, – продолжил его слова Пурусинх.
– Прати-йога, она всегда возникает в вашем сознании, – повторил Гуаттама. – Без этой иллюзии не было бы движения, ибо движение и есть заполнение иллюзорной пустоты, а раз так, без нее не было бы и этой тонкоматериальной вселенной, погруженной в обман.
Просветленный гриф и ягуар смолкли, почувствовав, что Джанапутра приблизился к пониманию того, о чем шла речь. На его лице, в напряженном изгибе бровей и во взгляде, смотрящем сквозь само пространство, читалась готовность к озарению, которое вот-вот должно было наступить. Он прикрыл свои веки и приложил три пальца к переносице, чтобы сконцентрировать мысль в одну точку:
– То есть, когда мы делим на пустоту, мы должны получить отсутствие пустоты, но отсутствие пустоты означает, что при делении мы используем ложный делитель – ту пустоту, которой на самом деле не существует без сознания. Так что же это за сознание такое, которому принадлежит пустота и всякое движение, все сущее и не-сущее?
– Это и есть Тот, Неименуемый, не имеющий проявленных признаков Бхагаван, благодаря Которому существует всякое проявленное сознание. Поэтому и о тебе, Джанапутра, можно сказать «ты есть Тот», хотя, говоря обратное «Тот и есть ты», можно прийти к ложному пониманию сути. Кому открыто внутреннее знание, про того можно сказать, что он становится Тем, хотя неверно полагать обратное, будто бы Тот непосредственно является им. В иллюзорном всегда скрывается истинное и проявляется ложное. Однако из этого отнюдь не следует, что иллюзорное свойственно истине, ибо свойства истины беспредельно тонки и невыразимы.
Так, размышляя о пустоте и сознании, о единении и различении, Пурусинх, Джанапутра и Гуаттама вышли далеко за пределы города – первопредок ягуаров, возникший из камня, человек из рода Раджхаттов, а также просветленная личность Бодхисаттвы, пребывающая вместе с ними в теле браминского грифа. Издали казалось даже, что по дороге, которая тончайшей нитью петляла меж зеленых холмов, шел кто-то один, а не трое. Кто-то один, а не трое, то останавливался, что-то находя на дороге, то продолжал идти дальше. Словно пульсирующая капля, этот одинокий путник перекатывался по обширному плоскогорью все ближе и ближе к бушующему морю, которое обрушивалось своими волнами на темные скалы.
Евгений вдруг вспомнил это место с отвесными утесами, на влажной поверхности которых виднелись вкрапления самоцветных камней. Он вспомнил эту дорогу, которая выводила к самому краю пропасти, – все это он уже видел в давнем своем сновидении!
Где-то там, на пригорке, стоял полуразрушенный, изъеденный временем столб – тот самый камень, который тысячи лет назад называли Скрижалью просветления. Пурусинх повернул голову и, действительно, разглядел на вершине пригорка священный камень. Он стал чуть ниже или, быть может, его затянуло высокой травой, но это был именно тот камень Ашмара, который никто не мог прочесть, и поэтому он научился читать себя сам. Разумеется, это происходило в другом сновидении, но теперь казалось, что сон этот никогда не прекращался.
Пурусинх, взобравшись на пригорок, вновь прикоснулся к камню, который когда-то с ним говорил. Ему захотелось еще раз услыхать тот всепроникающий голос мудрого йогина. Но камень молчаливо глядел вдаль – туда, где море сливалось с небесами. Некогда он сам был делением времени – той йугой и ви-йюгой, разделявшей и соединявшей эпохи.
– Теперь я тебя читаю! Да, теперь я тебя читаю, Ашмара, хоть все письмена давно стерлись на твоем теле, – сказал камню ягуароподобный Пурусинх.
– Ты разговариваешь с камнями? – с некоторым сарказмом спросил Джанапутра, наблюдая за престарелым ягуаром.
– Обычно камни не нарушают обет молчания, и все же они, бывает, открывают нам то, о чем уж никто не может поведать. Когда-то по нему определяли переход от одного годового цикла к другому, от одной эпохи к другой. Возможно, это прозвучит странно, но утро нового дня и начало каждой йуги древние риши связывали не с востоком, а с югом, потому что они пришли сюда со склонов Северных гор, где солнце восходит раз в год и только на юге, а дни и ночи длятся по полгода.
– Дни и ночи богов, – вспомнил Джанапутра. – Именно так гласят предания!
Пурусинх обратился к просветленному грифу:
– Благодаря тебе, Гуаттама, многое прояснилось и стало понятно. Но здесь, у этого камня, мы должны с тобой распрощаться. Дальше наш путь лежит еще южнее, на остров Аирват, с которого еще никто не возвращался.
– Если никто не возвращался с Аирват-двипы, то каким образом в город Нагарасинх попала табличка риши Девиантара? – задал вопрос Гуаттама, предвидя удивление ягуара и царя Джанапутры.
– Откуда тебе известно про Девиантара? – расширил глаза Джанапутра. – Так ты и был тем торговцем, который продал табличку темному магу?
Просветленный гриф невозмутимо опустил глаза. Он понимал, в каком смятении сейчас находится царь Джанапутра, и решил рассказать все, что знал о риши Девиантаре и его пророчествах.
– Мой отец был брамином острова Аирват, – стал рассказывать Гуаттама. – По истечении семи тысяч и девятиста циклов после кончины маха-риши он отправил меня в город Нагарасинх вместе с посланием на каменной табличке. Так я сделался владельцем лавки, ожидая того, кто сумеет прочесть эти надписи. Такова была воля маха-риши. Он знал, что свет запредельной истины будет угасать в этом мире, и скоро все люди совершенно исчезнут из него. И тогда наступят нечестивые времена, шамбда-раджах будут править под четырьмя лунами – цари, которые являются таковыми лишь на словах. Однако риши Девиантару было также известно о том, что спустя восемь тысяч циклов в роду Раджхаттов появится человеческое дитя. Поэтому он приказал запечатлеть послание к человеку, которое вызвались оберегать брамины Аирват-двипы.
– Но почему ты не отнес послание верховной жрице Нагарасинха? Почему ты помог темному магу Нишакти осуществить задуманное? Разве не видишь, к каким последствиям это привело?
– Хранители Аирват-двипы никому не помогают, они только сопровождают предначертанное. Нам запрещено разглашать сокровенную тайну, какие бы предлоги для этого ни возникали.
– Даже ему? – Пурусинх взмахнул когтистой рукой на обескураженного наследника Раджхаттов. – Разве не о нем пророчествовал маха-риши, к чему такая секретность? Или у вас на примете есть кто-то еще?
Гриф вытянул шею, уголки его клюва стали жестче. Он с невероятным упрямством стал убеждать, что не только последние события, но и события целой эпохи не могли развиваться иначе:
– Восемь тысяч циклов, должен заверить, это немалый срок. Пустыни покрылись лесами, великие реки потекли в обратном направлении. Древние города сравнялись с землей. Более сотни поколений сменилось за это время, – непреклонно перечислял Гуаттама. – Народы, едва владевшие членораздельной речью, достигали неслыханного могущества, воздвигали храмы, выкрадывали чужие святыни, насиловали тех, кто был прекраснее телом, выше разумом или душой. Низшие провозглашали себя высшими, порабощали другие расы, развязывали войны. Как сохранить, как можно уберечь от всего этого безумия хотя бы одну живую душу?