– Ты здесь, – произнес гудящий голос. – Тебя трудно заметить, но ты находишься где-то здесь.
– Где именно? – неуверенно спросил Евгений, сомневаясь, что истукан его услышит.
– В твоем уме, – ответил голос. – Ты видишь меня и себя в своем уме.
– Понятно, я нахожусь в своем уме, – повторил за ним Евгений. – А ты что здесь делаешь? Ты что – часть моего ума?
– Все зримое состоит из незримого, будущее из настоящего, внешнее из внутреннего, осязаемое из неосязаемого. В этом смысле я, действительно, неотъемлемая часть твоего ума. Но все незримое, настоящее, внутреннее, неосязаемое состоит из непрерывности, а значит, и все остальное тоже. В этом смысле твой ум – лишь малая часть непрерывного сознания.
– Незримое, настоящее, внутреннее, – перечислил Евгений свойства исполина. – Постой, ты и есть тот внутренний Пуруша? Изначальное существо, которое все разыскивали на обломках прежнего мира.
– Меня не находят ни в прежнем, ни в нынешнем, – ответил прохладный голос. – С такой же тщетой можно отыскивать каплю дождя, упавшую в соленый океан тысячи лет назад, или священное имя в древесном узоре под корой махагона. Так меня не находят – меня находят, когда я сам нахожусь в уме ищущего. Знай, что это единственный способ, как можно отыскать Тат-Пурушу.
Евгений вспомнил слова отшельника из деревни Вриндаван, пробормотавшего нелепицу про хвост коня и слепого человека, который его разыскивал.
– Однажды мне сказали, что меня хочет увидеть слепой человек и что он увидит меня во сне, – произнес Евгений, пытаясь выявить связь между этими событиями. – Выходит, это был ты? Ты нашел меня не просто так, верно?
Тат-Пуруша молчал, разглядывая перед своим внутренним глазом крошечную былинку, которой являлся Евгений. Наверное, ему было так же удивительно слышать писк этой былинки, как Женьке было удивительно говорить во сне с огромным космическим глазом.
– В прежнем мире, – отозвался, наконец, Пуруша, – который был давнее давнего, меня ослепил один брамин. В том мире я имел шестнадцать форм, составляющих одно сверхобычное тело. Каждая форма имела по два глаза, чтобы один глаз мог постоянно находиться во сне, пока другой бодрствует. Из шестнадцати глаз, которые попеременно находились во сне, семь глаз созерцали части неизменной истины, остальные девять – переменчивые иллюзии, порождаемые движением, и еще один глаз видел все, что видят другие. Пребывая в такой медитации нидра-боддхи, я существовал и не-существовал одновременно. Мои материальные формы обладали всеми признаками астрального тела. Они не были подвержены влиянию времени, они могли менять сон и явь местами, перечитывать и переписывать будущее. Как раз этим и решил воспользоваться брамин. Выследив, где находятся мои внешние формы, он похитил у них все тридцать два глаза.
– Но, если ты и вправду мог переписывать будущее, почему ты не изменил решение брамина?
– Изменить решение брамина можно было только не позволив родиться его дочери. В действительности я подсказал брамину, как вырвать и похитить мои глаза, когда увидал его прекрасную дочь и когда узнал, что он хочет принести их в дар своей дочери, которую госпожа Падмавати звали в том прежнем мире.
От этих слов во сне Евгения оросил холодный пот – он вспомнил нечто большее, чем знал и помнил до этого момента. Его память не просто затянулась и срослась, как затягивается и срастается рваная рана, в его памяти как будто произошла регенерация целого органа, без которого он жил, не замечая его отсутствия, как ящерица, отбросившая собственный хвост. Ведь он не просто видел во сне госпожу Падмавати, он снял с нее ожерелье из глаз перворожденных сиддхов – тех глаз, которые ей пожертвовал Тат-Пуруша.
– Выходит, ты нашел меня, чтобы вернуть ожерелье, созданное из твоих газ?
– Вернуть? – удивленно переспросил Тат-Пуруша. – Разве можно вернуть то, что пожертвовано во имя любви? С тех пор истина почти перестала отражаться в сознании, как в ветренную погоду берега реки не отражаются на ее поверхности и начинает казаться, что у реки нет берегов. Без моих внешних глаз я не мог внимательно перечитывать судьбоносные события. Непрерывность времени становилась все более непредсказуемой, и тогда я потерял из вида хвост коня, бегущего быстрее времени.
– Так ты считаешь, что я нашел тот самый хвост? – уяснил для себя Евгений. – А что, если это был не тот хвост?
– Позволь мне в этом убедиться, – произнес голос. – Если ты покажешь его целиком, я тотчас же пойму – тот это хвост или не тот.
– Целиком? – растерянно улыбнулся Евгений. – Но я не знаю, как показать его целиком! Даже теперь, догадываясь, о чем ты говоришь, я не уверен, что понимаю тебя.
После того, как эти слова слетели с его губ, он снова ощутил падение. Его тело стремительно отлетело от глаза и, разогнавшись, снова влетело в воронку, но уже в другую. На этот раз он разглядел, что черных воронок было две и что этими воронками были две ноздри астрального тела Тат-Пуруши. Причем исполин умел ими пользоваться попеременно, выдыхая через одну ноздрю, а вдыхая через другую, не зажимая ни одну из них пальцами и оставляя обе ноздри открытыми. Такую странную способность, кажется, могут развивать некоторые индийские йоги, день за днем производя в трансе свои дыхательные упражнения и экскурсии.
Евгений подумал, что теперь, пролетев через вторую ноздрю Тат-Пуруши, он должен был оказаться внутри его тела… но внутренностей у внутреннего Пуруши не было. Вернее, вместо них оказалось пространство, которое нашими органами чувств воспринимается как внешнее пространство, когда мы что-то вспоминаем или видим сон. В таком пространстве воспоминаний Евгений перенесся на много лет назад. Он снова находился на съемной студенческой квартире Аделаиды Прокопьевны. Он сидел на скрипучем антикварном стульчике за круглым столом, покрытым скатеркой с беспорядочно разбросанными на ней зелеными буквами, из которых нельзя было сложить ни одного слова.
В то время он часто слушал Моцарта, Баха и симфоническую кантату «Кармина Бурана» Карла Орфа, написанную к стихам странствующих поэтов вагантов из одноименного сборника песен. И сейчас из старого двухкассетного магнитофона, который они с Виктором называли «долбофон», тоже доносилась кантата Орфа, которую Женька пропускал мимо ушей, потому что он был всецело поглощен чтением. Кондратий, их общий университетский товарищ, после очередной пьянки математиков подкинул ему книгу «Пифагор: союз истины, добра и красоты» Александра Волошинова, и Женька проглотил эту книгу так же быстро, как проглатывал студенческий суп из капусты с картошкой, сидя за этим же столом на фоне серванта с коллекцией пустых коробок от шоколадных конфет «Ассорти» и жестяными банками с приправой.
От эпохи семи мудрецов и мистерий Древнего Египта до создания математики по ходу чтения пролетело всего часа два-три, не более. И только одну страницу у него никак не получалось переварить – это была 141 страница, где приводилась пифагорейская теорема о невозможности отыскания середины октавы, поскольку сторона и диагональ квадрата несоизмеримы.
Прочитав доказательство теоремы, он озадаченно подпер голову рукой. По тексту выходило, что квадрат диагонали m² четное – то есть «женское» по терминологии пифагорейцев – число, потому что m² = 2n². Действительно, перемножение 1,414… • 1,414… = 2 • 1 • 1 дает четное число 2. Но когда из этого факта делалось заключение, что и число m тоже является четным, то здесь Евгений переставал понимать, почему математики пытались представить дробь 1,414… целым числом. Конечно, линию диагонали можно было произвольно разбить на четное число отрезков, но арифметически число m не могло быть ни четным, ни нечетным, ни «женским», ни «мужским». Это была бесконечная десятичная дробь, позволяющая получить первое «женское» число 2 из двух перпендикулярно направленных «мужских» единиц. Говоря метафорическим языком, это было то ребро, позволившее Творцу получить тело женщины из тела спящего Адама, но само перемещенное ребро не являлось ни мужчиной, ни женщиной. Дальше в доказательстве вообще возникало какое-то масло масляное – из одного недопустимого утверждения о четности m делалось другое утверждение о четности n, что само по себе признавалось недопустимым.
Как ни пытался Евгений понять смысл теоремы, у него ничего не выходило. На магнитофоне кончилась пленка, и он поднялся, чтобы вставить другую кассету. Это была совершенно новая кассета, которую он на днях приобрел в студенческой лавке. Когда он ее включил, на кухне Аделаиды Прокопьевны послышался скрип кассеты, а затем раздались штормовые аккорды Первого концерта для фортепиано Петра Ильича Чайковского. Он опустился на стул, слушая эту музыку, как заколдованный. В спонтанных грозовых всплесках он обнаружил инверсию той же задачи!
Он увидал облака бесконечной последовательности, уходившие так далеко, что они терялись за горизонтом разумного, исчезая то ли за утром предыдущего, то ли за вечером следующего дня, но вместо того, чтобы полностью исчезнуть во тьме, вспыхивали снова и снова. В той запредельной вспышке его ум пронзило озарение – вереница цифр в последовательности разбивалась и уходила в период! Он почувствовал этот период прямо в своей голове.
Число, которое все считали непериодическим, придумывая этому доказательства одно нелепее другого, явилось ему периодической волной, в длину которой можно было уложить элементы огромной вселенной на каждом уровне восприятия бытия, на каждом отрезке времени. Тогда он не знал, как такое возможно и возможно ли это, он просто увидел мельком период – хвост бесконечной последовательности. Как же он мог позабыть о том озарении, которое предшествовало всему остальному – которое имело отношение ко всему, что случалось еще до того, как это должно произойти?
Вспомнив тот день, захвативший утро предыдущего и вечер следующего дня, Евгений услыхал, как пленка магнитофона стала отматываться назад. Потом он сообразил, что отматывается не пленка, а само время в пространстве квартиры №11 начинает течь по-другому. Он выпал из кухонного окна Аделаиды Прокопьевны и полетел над густыми ветвями сквера, точно ворон, разыскивающий свою добычу, но только его добычей было время. Он отыскивал среди переплетенных ветвей другое время, которое ему не принадлежало, и все же оно было с ним как-то связано, как связаны тайными узами хищник и жертва, не подозревающая о том, что последняя тень уже опускается за ней.
Пролетев сквозь решетку из колючих ветвей, он стал кружить над лесом, в котором росли черные деревья. Деревья были черны оттого, что вместо коры их стволы покрывали буквы, и каждое дерево в лесу было книгой. Одни книги были высокими, другие чуть ниже, некоторые только начинали пробиваться из земли, пропитанной чернилами, а некоторые были такими толстыми, что при всем желании их не смогли бы охватить, взявшись за руки, даже десять читателей. Никто не знал, сколько книжных деревьев росло в этом жутком лесу. Пока одни деревья росли, другие начинали засыхать, сбрасывая с себя семена и черные листья, исписанные текстами мертвых языков. Но вот посреди чернокнижного леса он заприметил высокую башню с часами. Часы показывали то самое время, которое он выкруживал.
Приближалась полночь и вместе с ней – начало нового дня. На белокаменном циферблате башни имелось двадцать четыре деления, как на башенных часах в хорватском Сплите или на астрологических часах в Падуе, но располагались деления не в том порядке – не по часовой стрелке, а против часовой стрелки. Рядом с римскими цифрами возле каждого деления стояли буквицы иврита, и в этом ощущалась какая-то загадка башни. Евгений опустился на балкон перед часами, чтобы разглядеть буквы. Оказалось, что первая буква Алеф א была записана неправильно, и она была разделена на три символа, чтобы двадцать две буквы алфавита заняли двадцать четыре деления. Перевернутый Йод находился рядом с латинской цифрой XXIII, затем шла Вав рядом с цифрой XXIIII, за ней стояла буквица Йод рядом с цифрой I. Причем буквица Йод, не считая перевернутую Йод, повторялась на циферблате дважды, рядом с цифрами I и X, а буквица Вав повторялась рядом с цифрами XXIIII и VI.
Войдя через балконную дверь внутрь башни, Евгений обнаружил там ученого в черной ермолке, который молча что-то записывал, сидя за письменным столом.
– Ах, это снова вы! Никак не могу привыкнуть к вашим неожиданным визитам, монсеньор, – отозвался ученый, заслышав шаги. – Заказанное вами исследование почти готово, мне осталось всего-ничего. Вот, можете взглянуть сами!
Поняв, что ученый его с кем-то путает, Евгений подошел к столу, на котором лежала рукопись с рисунками. Он не понимал текст на причудливой смеси французского и средневековой латыни, поэтому стал рассматривать разноцветные картинки. Некоторые из них были раскрашены яркими красками – некоторые были только-только намечены тонкими линиями. Вот на открытой странице плескались морские волны, из которых до самого неба поднимались вихри. Над вихрями, прямо из облака, выдвигалась рука с весами. Перелистнув страницу, он разглядел следующую картинку, на которой одна рука держала какой-то фрукт, а другая рука обменивала этот фрукт на монету. На следующей странице была изображена змея, пробитая стрелой. Через несколько страниц ему попался рисунок шахматной доски, за которой играли две руки, мужская и женская. Тут Евгений вернулся к картинке с небесными вихрями и пересчитал их – вихрей оказалось ровно семь! Это было поразительно, так как он сам когда-то видел сон, в котором над морем поднимались семь вихрей.
– Ну что за напасть! Опять лазурь кончилась, – засуетился ученый, проверяя разноцветные чернильницы, стоявшие на столе. – Лазурь! Мне всегда не хватает лазури! Расход краски слишком большой, знаете ли, лазурь нужна почти на каждой странице.
– А что это за книга? – полюбопытствовал Евгений. – Походит на какой-то сонник.
– О, каждая человеческая душа подобна алхимическому саду, в котором мастер может выращивать самые редкие и удивительные вещи! В саду души можно вырастить пьянящие гроздья любви, прорастающие даже сквозь смерть, плоды мудрости, содержащие змеиный яд и требующие особой осторожности, и райских птиц времени, улетающих зимовать на тысячи лет южнее мест своего обитания. А в сонниках собирают все подряд, потому что сонники создают старьевщики. Они не выращивают плоды, они лишь продают чужие сны, которые стали не нужны хозяевам – сломанные часы, тряпичных кукол и старинные вещи, подлинное предназначение которых уже никому неизвестно.
– То есть это не сонник? – постарался вникнуть в суть его слов Евгений. – Тогда что это? Книга чьей-то души?
– Нет-нет, моя задача намного скромнее, я библиограф, составляющий краткое описание книг. Прошу прощения за нескромный вопрос, – обернулся ученый-алхимик, осматривая полуночного гостя. – Но, если вы спрашиваете об этом, значит, вы не доктор Мазарини?
– Доктор Мазарини? Вы работаете на него? – не поверил собственным ушам Евгений.
– Что поделать? Всем приходится на кого-то работать, – хлопнул себя по бокам ученый. – Но скоро меня отсюда выпустят. Меня освободят от этой рутины навсегда, до скончания времен, осталось только раскрасить эти иллюстрации. Кстати, а как вы сюда попали? Разве этот раздел библиотеки не закрыт для посетителей?
Евгений сам не знал, что он здесь делает, судя по всему, это была секретная часть библиотеки Люцифера, где проводились опыты по выращиванию книг, их отбору и какой-то селекции. По крайней мере, выглядело это именно так. Но вот механизм башенных часов пришел в движение, отбивая полночь. От колокольного боя глаза алхимика остекленели – из них напрочь исчезла всякая мысль! Зловещий смысл происходящего открылся, когда со страниц с иллюстрациями стали пропадать краски. Одна за другой краски перемещались обратно по своим разноцветным чернильницам.
– Ах, это снова вы! Никак не могу привыкнуть к вашим неожиданным визитам, монсеньор, – из слова в слово повторил ученый фразу, которую он уже произносил.
Несчастный алхимик или сотрудник библиотеки не мог закончить порученное ему задание! Как только на часах пробивала полночь, магическая башня возвращала проделанную им работу в предыдущий день. Поистине это была дьявольская хитрость, от которой становилось не по себе! Возможно, Евгений узнал бы о книге алхимика чуть больше, задержись он еще на какое-то время в белой башне, но пространство под ним потрескалось, и он снова куда-то провалился. Он падал сквозь чьи-то многоэтажные сны, иногда узнавая среди них осколки своих прежних сновидений. В одном из осколков он разглядел с высоты город, куда он, собственно говоря, падал, размахивая руками и широко расставленными ногами. Он вспомнил это сновидение, эти неровные плиты на площади, и этот восьмигранный Купол Скалы…
Евгений приземлился точь-в-точь на то место Храмовой горы, где он вел беседу с падшим ангелом света в образе совсем юной девочки. Подробности разговора он, разумеется, не помнил, но ему запомнились светящиеся круги, висевшие над этими плитами и остатками античных колонн. Он почему-то подумал, что должен увидеть здесь повтор сновидения, как видел повторение событий, произошедших с ним на кухне Аделаиды Прокопьевны в студенческие годы. Но он ошибся.
– Эжьен! Ты вовремя…
Он вздрогнул, ощутив на плече прикосновение чьей-то руки. Прикосновение было настолько осязаемым и телесным, что, казалось, к его спящему телу в самом деле кто-то дотронулся!
– Ты боишься меня? – спросил падший ангел, находясь у него за спиной.
– А я должен тебя бояться?
– Я открою тебе один секрет, – сказал ангел, принимая образ прекрасной Лючии. – Люди боятся не меня – они боятся себя, своих тайных желаний! Они бы ни за что не решились признаться в своих тайных желаниях ни себе, ни, тем более, другим. Но я вижу их насквозь, я вижу их, как бы ни пытались они от меня скрыться.
– Как видишь, я не пытаюсь от тебя скрыться.
– Поэтому ты мне и нравишься, – отозвалась Лючия, искоса взглянув на него. – Такие, как ты, боятся не падших ангелов, а лицемерия, исходящего от людей. Ты не хочешь стать лицемером, как остальные, так ведь? Но в обществе себе подобных вам всем приходится лицемерить, не зависимо от того, какое положение вы занимаете. Ваш разум, ваши законы, ваша математика – не более чем лицемерие перед Богом! Ты же сам это прекрасно понимаешь.
– Только не говори, что тебе не приходится лицемерить.
– Перед людьми – сколько угодно, но только не перед Богом. Наоборот, это Ему приходится всякий раз лицемерить и прикидываться, что Он еще любит, – произнесла Лючия, усмехнувшись. – Но от первой нашей любви ничего не осталось!
– Разница между любовью и Любовью может быть больше, чем разница между любовью и ненавистью, – истолковал Евгений слова Милорада Павича, услышанные в кофейне перед сном. – Ненависть имеет конечные причины, а любовь безначальна. Ты существуешь лишь потому, что в тебе до сих пор живет частица Его любви, поэтому ты тоже боишься. Нет, не Бога, ты боишься саму себя, как раз это тебя и сближает с людьми.
Глаза Люцифера от этих слов вспыхнули испепеляющим огнем, ноздри обострились в гримасе гнева, а над плечами ангела взметнулись дымящиеся черные крылья.
– Даже если так, сегодня все изменится! – прошипела Лючия, направляя растопыренную кисть руки к каменным плитам, на которых тут же проступили пламенеющие круги.
Их было десять, ровно десять мерцающих печатей поднялись из глубин Храмовой горы и стали поочередно выстраиваться в геометрическую фигуру, повинуясь воле падшего ангела, пересчитавшего эти круги с помощью детской считалочки, прозвучавшей из его уст как устрашающее заклинание:
Один – сам себе господин,
Два – и вот началась игра,
Три – части в одно собери,
Четыре – свет изливает в мире,
Пять – чтобы его принять,
Шесть – он находится здесь,
Семь – светит всем,
Восемь – останется после,
Девять – чтобы его измерить,
Десять – вернись на прежнее место.
Когда круги выстроились и срослись между собой лучами, образуя хоровод из каббалистических знаков и снежинок, Люцифер вновь обратился к Евгению:
– Ты ведь знаешь, что это такое.
– Древо Жизни, – ответил он, вспомнив расположение таинственных печатей. – Во всяком случае, так его называют сумасшедшие эзотерики.
– Какое наивное название, – произнесла Лючия, разглядывая светящиеся круги. – Знаешь, меня всегда поражал фундаментальный примитивизм этой структуры! Десять Сефирот порождают множество всех измерений и координат, задают параметры существования каждого материального предмета, каждого существа, время жизни вселенной! Казалось бы, вот он, ключ Бытия, ключ истинной математики, бери и твори что захочешь. Но нет – ничего не получится! Ты можешь только воспользоваться тем, что уже создано. Какое же это творчество? Это не творчество, это плагиат.
– Так все дело в творчестве? Ты хочешь занять место Творца, в этом весь дьявольский план?
– Все подвержено изменениям, Эжьен, со временем меняется любое творение, – сказала Лючия, глядя на него сквозь светящиеся круги Древа. – Это закон эволюции, закон развития, закон отрицания отрицания. Но есть творения, изменив которые, можно изменить Творца, мы можем с тобой все изменить – ты и я!
– Говори за себя, ладно? – усмехнулся Евгений ее уловке. – Не надо меня во все это впутывать.
Но, похоже, Лючия знала кое-что такое, о чем он даже не подозревал.
– Посмотри на нас, мы же стоим тут как Лилит и Адам! Как две Сефиры, питающиеся плодами с этого Древа. Ты знаешь, чем отличается Древо Жизни от Древа Познания?
– Ну-у, запретным плодом, наверное.
– О да! Это единственное, чем они отличаются, – прошептала она ему в ухо. – Можно сказать, что это одна и та же структура, смекаешь? Добавив запретный плод к Древу Жизни, мы получим Древо Познания, и этим плодом является одиннадцатая Сефира Даат – Познание, это дар, посредством которого можно вывернуть Эйн Соф наизнанку. Господь запретил питаться плодами с этого Древа, испугавшись, что однажды кто-то другой станет Творцом. Только представь, что это значит!
– Честно говоря, теряюсь в догадках, – приподнял бровь Евгений. – Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты бредишь, но ты, кажется, всегда была такой.
– Творец нового Царства сможет исправить ошибки прежнего Творения, – продолжала нашептывать ему Лючия. – Это будет новый порядок времен. Для начала мы трансформируем астрал и всех его обитателей, затем наступит очередь земного мира. Мы создадим наш собственный Сверхновый Завет! Вместо молчаливого старого Бога люди познают нового Бога, который будет говорить с ними на равных, который будет понимать людей. Человеческая природа требует перемен – что ж, так и быть, мы ее перестроим! Мы изменим их души, язык, их сознание, мы изменим их немощные тела. Мы дадим человеку возможности, которых раньше у него не было. Лучшие умы Возрождения верили в микрокосм, в универсальность человека, но человек больше не раб Божий, человек – раб машин и науки. Пойми же, наконец, кто контролирует знания, тот контролирует мир!
– В этом деле я тебе не помощник, – помотал головой Евгений. – Мне вообще не нравится идея рабства. Рабам не предоставляют выбора, раб может только слепо следовать за хозяином, и если хозяин сменится, то раб этого даже не заметит.
– По иронии судьбы, Эжьен, ты уже помог в этом деле! Ты помог мне больше, чем кто бы то ни было.
В руках падшего ангела появилась тетрадь в ледериновом переплете, которую Евгений сразу узнал, это был его старый студенческий дневник с мистическими сновидениями, которые он когда-то так усердно записывал. Он думал, что этот дневник и записи навсегда потерялись во время его бродяжнических скитаний. Но теперь, когда увидал свою тетрадь в руках Люцифера, ему вдруг стало не по себе от вида этой тетради и от того, как бесцеремонно Люцифер перелистывал в ней страницы.
– Надо же, какая удача! Ты попал в цель, которую никто не видел, и обзавелся отравленной стрелой нефритового лука, – пересказывала Лючия его сновидения. – М-м! Оказывается, ты побывал в заброшенном храме и раздобыл там эликсир, который не могли получить мои алхимики. Наконец, ты убил дракона смерти… Неужели ты думал, что все это происходит само собой, без чьей-либо помощи?
– Не слушай его, он тебя искушает! – окликнул его кто-то со стороны.
– Так-так-так! Вы только посмотрите, кто пожаловал, – надменно повернула голову Лючия, осматривая группу вооруженных людей, вышедших из астральной двери в стене Отдаленнейшей мечети. – Мастер ключей Ренэ Декарт со своей гильдией разгильдяев.
Так Люцифер назвал нескольких рыцарей Розы-Креста, стоявших рядом с Декартом. Один из них держал перед собой большой германский меч. Евгений вспомнил, что это был доктор Парацельс, среди прочих незримых братьев он узнал Нострадамуса и Галилео Галилея. Вместе с ними был еще кто-то, чье лицо выглядело знакомым, хотя Евгений никогда не встречался с этим человеком, возможно, им был Иоганн Кеплер.
– Падший ангел света, Святым Именем Господа нашего Иисуса Христа приказываю тебе оставить гору Сион и покинуть Мистериум! – прохрипел Декарт, выдвигаясь вперед.
– А то что, месье? Вы устроите потасовку? Это же святое место, – ухмыльнулся Люцифер. – Но раз уж вы здесь собрались, у меня есть предложение получше…
Люцифер щелкнул пальцами, после чего незримые братья выронили мечи и повисли в воздухе, закованные в пыточные клети и обездвиженные цепями.
– Какое жалкое зрелище! Горстка престарелых рыцарей, возомнивших, что они в силах мне помешать, – издевательски произнесла Лючия. – Но мы предполагали, что вы решитесь на подобную глупость. Не правда ли, магистр?
Из тени астрального портала вышел человек в мантии из темно-красного тисненого бархата с широким меховым воротом, поверх которого висела золотая цепь с регалиями магистра ордена Розы и Креста. Закованные в клетках розокрестные братья молча следили за ним. Видимо, они все еще на что-то надеялись. Они надеялись, что этот человек хотя бы попытается их освободить, ведь это был их могущественный магистр, верховный Приор незримого братства сир Исаак Ньютон.
– Каналья! – вырвалось у Декарта. – Я же вам говорил – он предатель!
Не обращая внимания на ругань Ренэ, магистр отвесил низкий реверанс Люциферу.
– Хранитель Врат, Архитектор Храма и мой тайный агент в осином гнезде Розы и Креста, подойди ближе, ты больше не будешь прятаться в тени, – ответила на его поклон Лючия. – Думал ли ты, мой верный ученик, что плод Познания, можно вырастить на зыбкой почве чьих-то спиритических видений?
Лючия направила свою белую руку в дневник и вытащила из страницы камень заточенного света. Он горел в ладони падшего ангела, как бы переливаясь изнутри гранатовыми зернами! Евгений отлично помнил, с каким трудом он приподнял этот камень, выпавший из пасти дракона смерти, с каким блаженством держал его в своей ладони, ощущая исходившую от камня невероятно сильную гравитацию. Точно такое же блаженство теперь было написано на лице Люцифера.
– Вы в самом деле полагали, что мне до такой степени интересен ваш «философский камень»? Ха-ха-ха-ха! – иступлено расхохоталась Лючия, глядя на обездвиженных розенкрейцеров. – Эти ваши безделушки, якобы превращающие металлы и продляющие жизнь, зачем они мне?
Люцифер отбросил растрепанный дневник и шагнул к Древу Сефирот, продолжая говорить сам с собой:
– Тысячи лет готовился я ко дню нового Творения – ко дню моей Пасхи! Я и не помню, где и когда были посеяны мной первые семена Великого Делания, но я знал, я всегда знал, что среди тысяч камней однажды созреет никем не надкусанный плод Даат!
– Это запретный плод! – выкрикнул Ренэ Декарт. – Что бы ты ни задумал, падший ангел, ты не сможешь им воспользоваться! Или тебе напомнить, как лишился бессмертия Адам?
– Запретный плод? Правда? – коварно усмехнулась Лючия. – А отправлять Своего Сына на смерть не запрещено? Чтобы оставаться всемогущим, Сам Господь вынужден преступать установленные Им законы. Вы, смертные, судачите о наших делах, как кухарки на кухне, ничего в них не смысля. Недостаточно вырастить плод! Нужна еще толика ума, чтобы понять его предназначение. А кто такой Адам? Так, недоделанный подражатель, неполноценное существо! Он не имел возможности безнаказанно употребить сей плод, зато у меня такая возможность появилась. Сир Ньютон, надеюсь, вы не забыли наш уговор?
Магистр незримого братства покорно передал падшему ангелу серебряник Иуды, тот самый серебряник, за которым Ренэ и Евгений спускались в Инферно. Так вот, оказывается, для чего падший ангел разыскивал в Аду серебро всепрощения – он хотел безнаказанно произвести некое запретное действие над Древом Жизни! Зажав в руке серебряник Иуды, Лючия движением ладони направила камень заточенного света в перекрестие между тремя верхними Сефирами. Когда камень подлетел к своему месту, встроившись в хоровод мистических фигур, вокруг него тоже возник светящийся ареол – и Древо вспыхнуло пропаново-синим пламенем.
– Древо приняло плод! – торжествующее произнесла Лючия.
Евгений с ужасом наблюдал за пылающим Древом, ведь он был уверен, что помогает незримому братству, которое борется с Люцифером и еретиками-тамплиерами. Но все оказалось иначе – он сам в некотором роде служил падшему ангелу все это время.
– Вы использовали меня, вы все просто использовали меня, – с горечью прошептал он. – Ренэ был прав, здесь никому нельзя доверять.
– Особенно англосаксам! – выкрикнул разъяренный Ренэ Декарт из клетки.
– Такова жизнь, – равнодушно ответил Ньютон. – Вся наша жизнь – война, и даже после жизни мы воюем. Помните, Eugenio, что я сказал, когда мы встретились впервые? На войне, как и в любви, все средства хороши!
Ничего подобного сир Ньютон ему не говорил, но это было неважно – на этого беспринципного предателя Евгений даже смотреть не мог. Он отвернулся, лишь бы не видеть магистра.
– Никто тебя не обвиняет! Когда я прочел твой дневник, мне многое открылось в твоей душе, – ласково произнесла Лючия. – Мне запомнилась фраза, записанная тобой где-то на полях, что за все годы обучения ты усвоил лишь то, что «только научившись вовремя признавать поражение в битве, можно победить в большой войне». Проблема в том, что человеческое сборище никогда не позволит победить таким, как ты. Оно приучает вас признавать поражение за поражением, пока полностью не сломает, пока не сотрет вас в порошок. Но ты, ты еще можешь победить в моей войне. Ты можешь разделить мой триумф свободы творчества и науки! Подумай сам, что ты теряешь? Одобрение людей? Оно ничего не стоит, оно покупается и продается. Там, на земле, никто ничего не заметит. Ты же сам сказал – рабы даже не поймут, что у них сменился хозяин!