Жуткое дальнодействие

– Например, в момент события человек мог думать, что погибнет, но в дальнейшем понимает, что жив и вне опасности, а при активации травматического воспоминания он снова будет чувствовать этот страх, как если бы ему грозила смерть.

Окончив свою разъяснительную речь, я вновь посмотрела на часы, а затем услышала:

– Я все понял. Когда я хочу рассказать вам, то чувствую сильный страх, как если бы мне грозила смерть.

Эта фраза была произнесена так тягуче-медленно. На мгновение мне показалось, что минутная стрелка притормозила в своем движении.

«Когда я хочу рассказать вам, то чувствую сильный страх, как если бы мне грозила смерть», – эхом повторили мои мысли.

Чуть качнув головой, точно прогоняя странный наплыв, и вежливо улыбнувшись, я посмотрела на собеседника:

– Это подтверждает мои опасения. Вам нужен другой специалист.

Мы оба поднялись со своих мест.

– Всего доброго, – попрощалась я.

На мгновение мне показалось, что он глазами улыбнулся в ответ. Но после случилась резкая перемена.

От его неожиданного взгляда уровень моего стресса мгновенно подскочил: я ощутила прилив жара к щекам и ледяную дрожь во всем теле.

– Прежде чем помогать другим, нужно разобраться с собой, – он коротко кивнул и вышел из кабинета.

Дверь за ним не захлопнулась, как я того ожидала, а почти бесшумно закрылась. Глядя ему вслед, я впервые задумалась над тем, что светло-ореховый цвет дверей совершенно не гармонировал со всей обстановкой кабинета. Если бы моему вниманию представили несколько дверных ручек, я бы ни за что не угадала, которая из них от этого кабинета. Поразительная невнимательность. В течение семи лет десятки раз в день я прикасалась к этому предмету, но он был столь незначителен и неважен, что я никогда не обращала на него внимания. А сколько таких предметов меня окружало? Сколько людей?

Забавно, что я задумалась об этом именно сейчас. Переведя взгляд далее, я отметила безвкусные карнизы с тяжелыми пыльными портьерами, что хоронили от солнечных лучей огромное помещение с высокими потолками, украшенными скучной лепниной. Это было однозначно самое громоздкое и пафосное место в здании. Огромные бесконечные полки с книгами вдоль стен уходили под самый потолок. Сколько их здесь? Я и предположить не могла. Это был не мой кабинет, не мое место.

И тут меня накрыло главное открытие этого дня. Возможно, мужчина, только что покинувший мой кабинет, в чем-то был прав? Я не в состоянии разглядеть очевидное и услышать явное. Пытаясь разобраться в проблемах других, я игнорировала то, что окружало меня, то, что давно нависло и росло, точно опухоль, оставаясь нарочно незамеченным.

Опасные мысли, словно дождавшись удобного момента, мгновенно овладели мной. Я ощутила противную леденящую дрожь во всем теле.

II

Он

Стучащий по карнизу дождь начинал выводить из себя. Я выключил даже холодильник, чтобы создать абсолютную тишину в своем скудном периметре. Не помню, когда он лил в последний раз так, как сегодня. Именно тогда, когда захотелось простой, естественной тишины. Ничего особенного же не просил. Мне бы просто поговорить с собой, спросить себя и получить ответ. Но сосредоточиться мешало это бесконечное тиканье ночи.

Перед тем как нанести на холст первый мазок, я еще раз бросил прицельный взгляд в зеркало – узкий прямоугольный отрез в обычной деревянной раме, покрытой морилкой. Я приобрел его в художественной лавке неподалеку вместе с новым мольбертом. Хозяин лавки, приятный старик, отдал мне его практически за бесценок, так как своим сегодняшним визитом я и так принес хорошую выручку. Над лавкой старика располагалась его же мастерская по изготовлению различных товаров для художников. Несмотря на то что всю сознательную жизнь он провел в этом городе, прежде мы не были знакомы, и никогда до этого момента нам не приходилось встречаться. Но я как-то сразу определил этого, на первый взгляд, невзрачного человека в свой узкий круг доверия.

Заглянул я в его лавку лишь для того, чтобы приобрести растворитель для отмачивания кистей, а в итоге провел там целый день. И ко мне впервые за долгое время вернулось спокойствие, по которому я отчаянно скучал. Несмотря на то что старик был всего-навсего ремесленником, он прекрасно разбирался в живописи. Без устали рассказывал мне о художественных стилях и преуспевающих в них художниках. Не знаю отчего, но именно с ним мне захотелось поделиться проблемой, из-за которой у меня не получалось работать в разных жанрах.

Захватывающие дух пейзажи, портреты женщин, обнаженные тела или абстрактные сюжеты – все это не интересовало мою кисть. Полотна, призванные восхищать и дарить эстетическое наслаждение, размышлять над посылом художника, не волновали мой ум.

Занимали и приводили меня в восторг исключительно картины, вселяющие ужас. Отлично от иных я смотрел на тонущую собаку Гойи. В лице войны Дали видел то, что не видели большинство ужасающихся. Чувствуя и понимая при этом каждый миллиметр красоты, я проникался идеей творца, отчаянно желая и стремясь создавать подобное.

Меня увлекало желание написать картину, способную отобразить внутренние процессы человеческой души в момент животного, всепоглощающего страха. И желание это было диким и необъяснимым. Я чувствовал потребность пролить жуткое на холст и тем самым избавиться от него. Изничтожил множество листов, провел массу бездарных часов в попытках наметить хотя бы эскиз желаемого. Что-то ускользало от моего понимания еще до того, как я приступал к работе. Лишь недавно я смог разглядеть слабые очертания своей воображаемой картины. Неуверенно и глубоко почувствовав их на необъяснимом, интуитивном уровне.

– Как интересно, – заливая кипяток в чайник, откликнулся на мои рассуждения старик.

В лавке наступил обеденный перерыв, и хозяин любезно предложил мне составить ему компанию. По его словам, ему редко приходилось встречать занимательных собеседников, и он никак не хотел отпускать меня.

Беспорядочные тонкие волосы стояли серебряной шапкой над головой старика, и каждый раз, когда он утвердительно кивал, они покачивались в такт кивкам.

– Вы, мой друг, хотите поймать страх за хвост? – трясущимися руками, стараясь быть аккуратным, он разлил густую заварку по стаканам и, окончив свои хлопоты, сел напротив меня.

– Полагаете, только в момент гибели живое существо способно на подобную эмоцию? – я поднес к губам дымящийся чай, сделав обжигающий глоток.

– Я не могу это утверждать наверняка, – развел руками старик. – Но вот что я скажу…

Он громко отхлебнул из своего стакана, прежде чем продолжить:

– Вы не с того конца беретесь, как говорится. Вас увлекла идея, и вы пытаетесь ее прочувствовать и ощутить, но нам не дано испытывать истинные эмоции по желанию. Их порождает момент неожиданности.

– Что может быть неожиданней гибели? – спросил я.

– Верно. Ничего, – шапка седых волос качнулась. – Но вы пытаетесь понять и воссоздать эмоции, а это и называется «не с того конца». Все гениальные вещи потому и гениальны, что правдивы. Создателям не пришла первой на ум «идея». Первым было эмоциональное потрясение, которое и породило ту или иную идею.

– Хотите сказать, что все шедевры рождены от сильнейших эмоций?

– От сильнейших потрясений душ, – вновь утвердительно кивнул старик. – Гибель на эмоциональном уровне можно ощутить и при жизни.

– И продолжать жить, – подтвердил я.

Бесцветные глаза собеседника блеснули, наполнившись невысказанной болью. Он отвел взгляд.

– А впрочем, я не прав, утверждая, что вы не знаете, за что взялись, – утерев глаза пальцами, устало выдохнул он. – Все самое страшное живет в нас самих. И только мы сами способны разглядеть. Кену Карри^[3] это удалось особенно хорошо, на мой взгляд.

– Галлоугейтское сало^[4], – одобрил я.

Старик был абсолютно прав. При написании портрета Карри добавлял в масляные краски пчелиный воск, отчего человеческая кожа на холсте выглядела почти натуральной, как и ужас зрителя, оказавшегося перед этим полотном.

– Он был последователем Бэкона^[5], – произнес я лишь для того, чтобы показать собеседнику свое знание.

– Эстетика ужаса использует самые жуткие и дикие образы. Человеческое воображение способно породить многое, но реальность куда страшнее выдумок. Искусству надлежит не только вдохновлять и наполнять душу светлыми эмоциями, иногда оно пугает, идеально отражая черноту внутри нас, способную разрушить разум неподготовленного зрителя. Обыватели и не особо вдумчивые называют подобное сумасшествием, и часто это действительно так. Гениальность всегда граничит с расстройством разума. Бэкон и Мунк освобождались в крике^[6]. Кто знает, чем обернется у вас. Найдите свою рану и свой собственный страх.

Я прислушался к его совету.

Прямоугольное зеркало отражало меня во весь рост. Мастихины и кисти, холсты различных размеров, акриловые и масляные краски – все это в неимоверном количестве теперь заполняло мою комнату. А в самом центре стоял новенький мольберт-тренога.

Орудуя попеременно то мастихином, то кистью, я покрыл часть холста плотными, кроющими мазками, создавая рельефность. В палитре я не нуждался, так как всегда четко чувствовал цвет, создавал необычный переход оттенков. Вязкая, густая краска превосходно ложилась плотными фактурными мазками сразу на холст. На него, по всем правилам, я предварительно нанес грунт, чтобы воспрепятствовать вытеканию масла из красок, обеспечить лучшее сцепление красочного слоя с поверхностью холста и придать основанию определенные фактуру и цвет. Теперь я, пытаясь смягчить и затемнить глубокий пурпурный оттенок, накладывал мастихином густые, непрозрачные мазки так, чтобы вышележащий слой полностью перекрывал подлежащий. Такой способ придавал картине особый стиль. Яркое пурпурное безумие, спрятанное под пастельным здравым смыслом. Замедленное просыхание нижележащих красочных слоев выдумки и воображения как применение в качестве связующего вещества с действительностью. Верхний слой тут – здравый смысл, а пурпурный – выдумка и воображение.

Вот она, с умными диагнозами, пытается меня убедить в своей правоте, но на ее фоне я – здравый смысл. Или же наоборот. Я – воображение и выдумка, а она, пытающаяся мне помочь, и есть здравый смысл.

Кто я такой, чтобы спорить с высшими умами психологии? Я всего лишь художник, наблюдающий за этим несовершенным миром.

Оторвав взгляд от работы, я еще раз посмотрел в зеркало.

«Я» – всегда больше, многограннее, запутаннее, сложнее, чем любое определение меня. Я – многоточие. Я – и есть палитра мира.

Она не способна признать, что каждый из нас полон мрака, некой темной энергии, похожей на неотвратимый рок или проклятие. И лишь некоторые из людей осознают, что свет и тьма, соединившись, могут создать что-то новое. Прекрасное. Лишь немногим под силу приручить и укротить свое яркое безумие, приглушая его слоем нормальности.

Общий момент картины был окончен, теперь можно переходить к прорисовке и добавлению деталей. Но я решил прерваться.

«Шедеврально», – похвалил я незаконченную работу как единственный фанат своего творчества.

Внутри разрасталось ощущение облегчения и удовлетворения. Даже без критического осмотра я знал, что только что начал и не закончил лучшую из своих работ.

Мое мнение насчет всех этих психологов и психотерапевтов осталось прежним. В общении с ними я продолжал видеть бессмысленность. Вот даже она со своими диагнозами. Ничего полезного я не услышал. Заметно было лишь ее исключительное желание подогнать мое настроение под непонятный для меня диагноз. Но я обязательно продолжу к ней ходить. Хочу насладиться моментом, когда она окончательно подтвердит мои слова в своей ненужности для меня в качестве этого самого специалиста. Безумие не нужно лечить, с ним нужно дружить.

Мои мысли могли бы продолжить внутреннюю дискуссию, поддерживаемую конфликтом с психологом, но финальный штрих подвел черту не только под работой, но и под моими собственными раздумьями.

Бросив грязные кисти и мастихин в емкость с растворителем, я снял холст с мольберта и поставил лицевой стороной к стене.

Техника, в которой я начал создание картины, подразумевала один четкий подход к работе: нужно было успеть до полного высыхания красок. Чтобы добиться нужного результата, я должен был работать быстро и уверенно. Нанесение второго слоя краски по сырому, еще не высохшему первому требовало особого мастерства и интуитивного понимания сути процесса. Но я остановился.

От дурманящих запахов краски и растворителя стало тошно. Выйдя на балкон, я с жадностью глотнул свежий воздух.

Гул города куда-то исчез. Меня окончательно поглотила тоска. Я только разворошил сам себя воспоминаниями. В какой-то миг показалось, что я проживаю все снова.

Сигареты одна за другой тлели в моей руке. Выдыхать дым в город с верхних этажей – особенное удовольствие. Внизу протекают судьбы. А ты просто закурил наверху и стал свидетелем чужой жизни.

Эти судьбы внизу… Их внутренний мир несоизмеримо мал в сравнении с твоим. Твое нутро – это полное доминирование над бессилием других. Власть над их разумом. И бесстрашие. Оно тут самое главное. Искорененное напрочь чувство страха остаться без их рук и дыхания. Тяжелого выдоха, с комом в горле, в область твоей шеи и медленного вдоха твоих плеч. Способность остановить бесконечность и разрушить вечное. Лишить поступок смысла. И найти его в бессмыслице. Человек, не видевший моря, слаб, чтобы осознать всю ценность этого мира. Человек, не видевший тебя, слаб, чтобы осознать всю ценность чувств. Ты вселенная, вместившая все без остатка, каждый элемент, необходимый для счастливого существования. Если бы кто-то забрал у меня эту неконтролируемую нужду любить, то я выбрал бы себе кого-нибудь другого. Не тебя.

В какой-то момент шум города, с непонятным скрежетом, снова продрался в мое сознание. Пальцы были обожжены без конца тлеющими сигаретами. Я осознал, что воссоздал в голове все то, что сказал ей в последний раз. Слово в слово. Даже дрожь и сердцебиение повторились во мне. Связь с ней не утеряна. И я не болен.

Она

Как же было тяжело! Поднять веки, выпутаться из теплого, липкого, точно наркотического дурмана, сна. Невозможно принять реальность, ожидая очередной безрадостный день. Трудная, непроглядная серость в окне, полусумрак в комнате, тяжелая голова – все это потому, что я опять проспала солнце. Оно светило, а я спала.

Высунув ногу из-под одеяла, я была не в силах заставить себя опустить ее на пол. Наверное, у меня депрессия, но в этом состоянии я, кажется, пребывала уже давно и перманентно. Глубоко внутри моего вялого разума и безвольного тела, в самом сердце, существовала другая часть меня – лучшая. Эта девочка заставляла каждый день вставать, двигаться, хоть чем-то заниматься и как-то жить. Однако после недолгой борьбы верх, как правило, одерживала моя вторая, недобрая, сущность.

Кто-то звонил в дверь. Обреченно приняла я тот факт, что нужно выбраться из постели и спросить: «Кто там?» Господи, ну как же тяжело вставать… Я продолжала лежать не шелохнувшись, а в сознание закралась приятная мысль: «Вдруг ошиблись дверью и через несколько секунд уйдут?»

Громкий стук разбил мои надежды.

Тот, кто отчаянно пытался нарушить мой покой, знал, что я дома и попросту не слышу звонков; отсюда и была эта раздражающая настойчивость. И я даже догадывалась, кому она могла принадлежать, ярко представляя руку, сжатую в кулак, но при этом интеллигентно барабанящую в дверь, и накрахмаленный манжет белоснежной рубашки, идеально обхватывающий тонкое запястье.

Пожаловал бывший муж.

Наконец с почти театральным вздохом я оторвала себя от кровати и побрела в коридор.

Уже приблизившись к входной двери, услышала:

– Я знаю, что ты дома! Открывай, или воспользуюсь своим ключом.

И в этом был весь он! Имея ключ, он не мог им воспользоваться!

Быстро открыв замок, но не потрудившись распахнуть дверь, я поплелась на кухню.

Мой ненаглядный, войдя в квартиру, последовал за мной.

– Только встала? – удивился он, как будто не жил со мной долгое время.

– Что ты?! С семи утра на ногах, – подтягивая пижамные шорты, огрызнулась я. – Опять за свое?

Он поставил на пол набитые продуктами пакеты.

– А когда у меня появится другой мужчина, ты тоже будешь нам забивать холодильник?

– Но пока ты одна, – опустив голову и пытаясь избежать скандала, мягко ответил он.

Сколько я его помнила, он всегда был таким. Идеальный супруг! Чуткий, любящий, понимающий, нудный и скучный до умопомрачения. Почти болезненная потребность контролировать все и всех вокруг. Как меня вообще угораздило связаться с этим мужчиной?! Мое жизненное восприятие никак не соприкасалось с его тоталитарным режимом. Брак с ним для меня был подвигом. А я далеко не герой. От этих «расписания жизни», четких правил настоящего и точных планов на будущее, ранних вставаний можно было совсем обезуметь. Человек должен наслаждаться жизнью и обязан хорошенько высыпаться!

Когда я вспоминала нашу совместную жизнь, появлялось ощущение, что меня предали или обманули, словно кто-то сыграл со мной злую шутку, заставив все эти годы грести против течения.

Я мечтала о другой любви, в которой два человека разделяли бы страсть к поиску высшей истины. Может, и не такой была настоящая любовь, может, скорее это называлось дружбой и взаимопониманием, но подобные отношения казались мне высшим проявлением именно любви.

Но этот мужчина, пожалуй, был единственным человеком на всем белом свете, которому я была небезразлична. Сколько себя помню – он был рядом. Что называется, «со школьной скамьи».

В то время я была сущим наказанием для своих родителей. Не очень симпатичным ребенком, о чем свидетельствовали школьные фотографии. На всех детских снимках у меня вечно всклокоченные волосы, похожие на огненный разряд над головой. Я была до неприличия рыжая. Под глазами темные круги, точно у совы. Те снимки, где мои губы растягивала вымученная улыбка, вызывали жалость.

Единственное привлекательное мое качество – это умение красиво рисовать. Благодаря этому скромному дару, мы и сошлись с будущим супругом.

Мы учились в одной школе, он был старше, но почему-то на переменах я постоянно рисовала на полях именно его тетради. А он вроде как был не против. Со временем мы сдружились. Мне ужасно нравилась его семья, и я всегда с радостью у них обедала. Будь моя воля, я бы там и завтракала, и ужинала; именно такую семью, как у моего друга, всегда хотелось иметь мне. Вскоре мы стали неразлучны, в точности как брат и сестра. Я учила его рисовать, а когда за очередную проделку отец закрывал меня на чердаке, мой друг карабкался ко мне по откидной лестнице, зажав в зубах пакет с принадлежностями для рисования.

Время наказания пролетало незаметно, потому что мы всегда весело и с пользой проводили его: часами смешивали краски в попытке отыскать цвета заката; придумывали и проектировали конструкции замка драконов; писали насмешливые портреты обидчиков… В общем, мы никогда не скучали.

Он часто мне говорил: «Никому не дам тебя в обиду». И я всегда верила. Даже не так – я всегда знала!

Я была девчушкой из не совсем благополучной семьи, с огромными голубыми глазами и рыжими волосами. Именно такой он видел меня до сих пор.

Наша детская дружба продолжалась два года, а потом меня отправили в другой город, на юг, к дальним родственникам по линии матери. Это была рекомендация лечащего врача. Потому что, как выяснилось, темные круги под глазами было не что иное, как признак болезни легких. Но мне тогда казалось, что мать просто решила от меня избавиться.

Мы не виделись с ним более пяти лет, и каково же было мое удивление, когда, вернувшись домой, я встретила очаровательного молодого человека, который заявил мне:

– Я писал тебе каждый день, но письма возвращались. Тогда я стал писать о тебе. Я никогда не забывал о нас, потому что ты, рыжая, мое личное чудо.

Звучало все это крайне ненормально, но мне нравилось. Меня всегда тянуло на странных поклонников, а этот явно был без ума от меня! Он говорил, что каждый год моего отсутствия для него превратился в вечность. Говорил он красиво.

И вот спустя пять вечностей я вернулась к нему.

Вернулась я совершенно иной, уже не той хрупкой девочкой, которую он когда-то знал.

Сквозь загар пробивался еле заметный румянец, резкость скул контрастировала с мягкостью губ, и единственное, что давало узнать во мне прежнюю девочку, были огромные голубые глаза. И я больше не была рыжей. Каждый месяц я тщательно выкрашивала волосы басмой, отчего они становились синевато-черными, точно воронье крыло.

К этому моменту я успела повстречаться со многими успешными парнями из своей школы, а вот мой друг детства, похоже, и правда оставался верен своей первой любви. Он боготворил меня и обожал все, что было со мной связано.

Вот и теперь, будучи моим уже бывшим мужем, он подошел, изо всех сил стараясь не смотреть на меня с собачьей преданностью:

– Привет, – точно пытаясь начать эту встречу сначала, поздоровался он.

– Привет! – ответила я.

Сняв пиджак и повесив его на спинку барного стула, он устроился рядом со мной. Я уловила исходящий от него такой знакомый аромат: пахло солнцем.

Решив позавтракать печеньем, но обнаружив, что пачка уже пустая, я рассмеялась:

– Боюсь, я никогда не повзрослею.

– Да, никогда не взрослей, – с теплотой в голосе произнес он. – Я купил твое печенье.

– Вечное дитя ночи, – зачем-то он решил сменить тему. – Тебе идет, но это вредно для здоровья, тем более женского.

– Представляю, как я выгляжу, – ответила я, даже не попытавшись пригладить волосы.

– Хорошо, что ты редко пользуешься косметикой. Мне бы не хватало твоих веснушек.

– Тебе бы не хватало моих веснушек?! – шепнула я и внутренне содрогнулась оттого, насколько брезгливо прозвучали мои слова.

Я резко вдохнула, и у меня вдруг перехватило горло, то ли от присутствия этого человека рядом, то ли от чего-то еще. Пришлось встать и отойти.

– Зачем ты пришел? – наполнив чайник водой из-под крана, выпалила я.

– Беспокоюсь за тебя… Не знаю, что думать…

– Я – плохая жена! Это мы давно выяснили. Что еще?.. Я – неправильная женщина, которая тебе не подходит. Это тоже известный факт! Собственно, поэтому мы и разошлись.

– Не узнаю тебя, – с какой-то жалостью тихо произнес он. – Даже в какой-то мере побаиваюсь. Будучи первоклассным психологом, ты отказываешься разбираться в своих мыслях и чувствах, не хочешь заглянуть в будущее, отдаваясь на волю бурному течению жизни. Давно ты была у Гофмана?

Злость, точно разъяренная химера, подняла свою чудовищную голову, но я сдержалась.

Далеко не секрет, что у каждого психолога есть свой психотерапевт.

Можно подумать: «Они там что, все свихнувшиеся, что ли?»

«Да!» – отвечу я. Именно так.

Психотерапевт – такой же человек, как и любой другой. Но он точнее других должен видеть и осознавать ловушки в своем мышлении. Каждая профессия имеет опасные моменты. Для художника, например, эта неосознанность может обернуться банальным копированием сюжетов, когда он пишет картину, не понимая ее смысла, не осознавая в данной работе своего выбора.

Так и психолог, не зная чего-то о себе, не учитывая и не замечая своей проблемы, может неосознанно привнести ее в терапию: заменить характерологию клиента на свою, видеть ситуацию через личный фильтр, не в состоянии принять реальность такой, какая она есть.

К примеру, у меня, помимо дурного нрава, бессонниц и вспыльчивости, имелась в арсенале и фобия.

Я уверена, что многие живут даже не подозревая, что простая боязнь собак – не что иное, как симптом, сутью которого является навязчивое состояние необъяснимого страха. Это расстройство не мышления, а психическое. Удивительно, правда?!

Кинофобия обычно появляется в детстве или юности и может оставаться нелеченой. Серьезность расстройства часто зависит от того, насколько легко человек может избегать фобической ситуации.

В моем случае – а я жила рядом с парком, где выгуливали собак, – избежать нежелательных встреч было просто невозможно.

Почему-то все ошибочно полагают, что боязнь себе подобных могла спровоцировать только собака, точнее, ее укус или просто агрессивное поведение.

Во всяком случае, каждый раз в момент, когда на меня бежала псина размером с лошадь, а я была близка к обмороку, непременно доносились крики:

– Не бойтесь! Она не тронет!

А когда лошадь-собака уже пробегала мимо, задев меня хвостом, добродушный хозяин этого чудовища деловито заключал:

– Вас, наверное, покусали в детстве?

– Да, покусали, – отвечала я и еле живая от пережитого страха шла дальше.

Зачастую даже у детей, неоднократно подвергавшихся нападениям и укусам, эта фобия могла не проявляться, и наоборот – у людей, никогда прежде не имевших конфликтов с собаками, она могла внезапно возникнуть, и в достаточно тяжелой форме.

Меня никогда не кусали собаки. Но они никогда мне и не нравились. В этом и была моя проблема.

Когда все умилялись при виде неуклюжего пушистого щенка, мне тоже приходилось улыбаться. В действительности же я испытывала недоумение. Отвращения, страха, брезгливости не было, но я предпочла бы погладить крысу, а не это лохматое существо.

А у моего сокурсника была совсем комичная ситуация. Он страдал одной из самых безобидных, непонятных и редких фобий – боязнью пуговиц. Один случай на семьдесят пять тысяч. Это, на первый взгляд, смешное расстройство здорово портило моему приятелю жизнь. Он часто жаловался, что не мог общаться с собеседником, если на том была одежда с пуговицами. Представляю, каково ему было на интимных свиданиях, если возлюбленная приходила на встречу в блузе, усыпанной крохотными раздражителями?!

Чтобы оставаться специалистом и профессионалом в болезненных ситуациях, схожих с личными, психологу важно было проработать их.

Именно поэтому, прежде чем терапевт допускался к самостоятельной практике, ему необходимо было посвятить множество часов индивидуальной и групповой терапии.

Так я и познакомилась с Гофманом.

Председатель ученого совета, доктор психологических наук, профессор, заведующий кафедрой психологии личности психологического факультета моей альма-матер, главный врач психиатрической клинической больницы, мой супервизор^[7] и по совместительству друг нашей развалившейся семьи.

Гофману было пятьдесят лет, он носил небольшую бородку и длинные волосы, с прорезавшейся уже сединой. Во времена преподавания профессор всегда появлялся в институте в одном и том же строгом костюме серого цвета, а воротник его белой рубашки всегда стоял колом и туго стягивал шею. Когда он поворачивал голову, непременно поворачивалось и все тело. Всегда с виду чопорный и строгий, Гофман был одним из добрейших и понимающих людей на земле. Еще он преподавал социологию, и его лекции любили все без исключения. Даже когда мои глаза закрывались сами собой от его монотонного, однообразного голоса, я изо всех сил старалась прогнать от себя сон. Разве можно позволить себе уснуть, когда этот человек так воодушевленно пытался познакомить нас с прекрасным, читая, помимо лекций по специальности, стихи и поэмы?!

За это мы и величали его между собой Гофманом^[8]. Он всегда знакомил нас с тем, что не входило в образовательную программу, рассказывал о том, что, на его взгляд, было понятней и интересней. Гофман обожал свой предмет и тех, кому преподавал его. Думаю, именно это позволяло ему быть лучшим педагогом кафедры.

«Каждому психологу важно быть „пролеченным“, – утверждал он. – Нужно тщательно проработать свои проблемы и состояния, чтобы воспринимать людей не через призму личных трудностей, а с ясным умом и открытым сердцем».

– Твою терапию важно продолжать, – словно прочитав мои мысли, заявил бывший муж.

После моего затянувшегося молчания, будто не зная, чего ожидать дальше, он нерешительно прибавил:

– Дорогая…

Ответа не последовало. Только мое глубокое, спокойное дыхание.

– Скажи хоть слово…

Вновь тишина. Собеседник явно не понимал, что я давала ему возможность покинуть мою квартиру и тем самым избежать очередного конфликта.

– Значит, – не унимался он, – все-таки у тебя кто-то есть?

– Есть. Но это тебя не касается, – наконец отозвалась я.

Он сразу помрачнел, сурово поджав губы.

Безмолвие последовало за моим вызывающим признанием. Взглянув на него, я была потрясена видом откровенного горя на его лице.

– Не надо… Не смотри на меня так, – отвела я взгляд.

– Почему?

Вместо ответа я раздраженно тряхнула головой.

Он тут же попытался меня обнять, но я отпрянула, отвернулась, но не ушла.

В ответ он печально и устало прикрыл глаза.

Мне сделалось совсем грустно и снова стало казаться, что я была чересчур резка и неправа, так огорошив его своим безразличием. В подобные минуты во мне всегда происходило сражение воинов независимого будущего и удобного прошлого. Но это раздирающее чувство длилось ровно до тех пор, пока он не начинал говорить.

Ломая стереотипы, на этот раз первой заговорила я:

– Ты ничего не понимаешь! Я не смогу стать счастливой с тобой, сидя дома и занимаясь обычными делами. Мне требуется гораздо больше, чем то, что ты можешь мне дать. Я более не желаю всего этого и не нуждаюсь ни в тебе, ни в твоей чрезмерной опеке. Мне душно рядом с тобой.

Его лицо напряглось под моим пристальным, горящим взглядом.

– Чего ты хочешь?

– Свободы.

– Это я понял. Но я хочу знать, чего ты хочешь от меня?

– Я хочу свободы от тебя.

– Я вот что тебе скажу, – продолжил он после тягостного молчания. – Я впредь здесь не появлюсь, если ты пообещаешь мне встретиться с профессором.

– Обещаю, – уже еле сдерживая гнев, почти прорычала я. – Теперь будь добр, уходи.

Единственный человек, который по-настоящему любил меня, ушел быстро и молча, оставив свой ключ на барной стойке.

Медленно подойдя к входной двери, силясь спокойно и глубоко дышать, я повернула замок на три оборота. Но потом на пороге кухни наткнулась на пакеты с продуктами, и мне уже не удалось совладать с собой.

С удивительной одержимостью и остервенением я пинала их до тех пор, пока все содержимое не разлетелось по полу. В завершении своей терапии я разорвала коробку с мюсли, устроив злаковый снегопад. Молоко быстро пропитало ковровую дорожку и желтоватыми разводами дополняло картину гастрономической вакханалии. Яйца были разбиты о стену, но бананы остались в целости и сохранности, что явилось ярким доказательством моей вменяемости. О завтраке я все же подумала.

В ванной комнате, вытягивая из волос застрявшие мюсли, я глядела на себя в зеркало – оттуда на меня смотрело детское личико. Веснушки поблекли, зубы выровнялись и побелели, но нос остался по-прежнему чересчур курносым, а глаза – голубыми и печальными. Теперь я красила волосы в блонд, но рыжие корни отросли, выдавая истинный цвет.