Мира редко привозила ребенка к своим родителям, причем не только потому, что ненавидела отца, но и из страха снова в чем-то провиниться. А еще больше она боялась, что когда-нибудь провинится и Марта. Марк не догадывался о ее страхах, и всегда настаивал на поездке, хотя бы раз в месяц.

– Я не понимаю, Мира, это же твои родители.

– Знаю.

– Они тоже хотят видеть внучку, разве нет?

– Возможно.

– Тогда поехали.

– Не хочу.

– Ты можешь мне объяснить?

– Не могу.

– Но Марта их любит!

– Кого?

– Ну, бабушку…

Услышав свое имя, Марта, как правило, вмешивалась в разговор. Она называла родителей Миры Бабу и Дида, с ударением на последний слог, частенько соединяя их имена для удобства.

– Бабудида?

И начинала хлопать в ладоши. Март вообще-то было неважно, куда ехать, главное – вместе с родителями. А в случае поездки к Бабу она еще и предвкушала яства, которыми та всегда ее баловала. Марта любила Бабу. Она была очень родной и очень теплой. И очень занятой. Бабу тоже искренне любила Марту, но ей было просто некогда: дел всегда невпроворот. Муж – капризный астматик, все хозяйство на ней и в придачу школа, где она работала учителем вот уже сорок лет.

Перечислять заботы Бабу можно до бесконечности. Все лето она возилась с заготовками, от компотов и варений до всевозможных овощей и солений. Они жили в пятиэтажном доме, где, на их удачу, имелся небольшой подвал. Он лопался от изобилия запасов съестного, всего, что Бабу делала почти полгода, начиная с мая, заканчивая в октябре. Это было необходимо, потому что при том, что Дида болел, всегда лежал, тяжело дыша и жалуясь на свою астму, он почему-то ел шесть раз в день, и его надо было чем-то кормить. Помимо того, что он любил вкусно поесть, он еще и любил поесть много. Много еды на какое-то время заглушало его раздражительность.

– Кто-нибудь даст мне поесть?! – возмущенно орал он на всю квартиру.

И Бабу неслась со всех ног к нему с закуской. «Ну а там посмотрим. Если потом что еще захочет, то посмотрим…», – приговаривала она, а перед мужем появлялась огромная миска.

Марта с искренним восторгом наблюдала за тем, как дед сливал в эту посудину два литра сметаны, крошил туда хрустящий хлеб и медленно поедал содержимое, сидя, а чаще лежа перед телевизором. Марта до последней ложки не отрывала взгляд от деда. Смотрела с восхищением, завороженная, совершенно не понимая, как все это могло поместиться у него в животе.

– А де в твоем пузике ведейко? – спросила она однажды, все еще не выговаривая букву «р».

Обычно Марта молчала, и потому от неожиданности он поперхнулся, но отделался легким кашлем.

– Какое ведерко? – сурово спросил Дида.

– Де вот это все много-много лежит, – сказала Марта, указывая пальчиком на огромный живот деда, хлопая своими изумрудными глазами, искреннее восхищаясь таким фокусом. – А еще покажешь? Как в цийке!

Дед пристально посмотрел на Марту и разгневанно гаркнул в сторону кухни:

– Кто-нибудь принесите этой миску, пусть заткнется!

Не понимая значение слова «заткнется», Марта неожиданно расплакалась, чем расстроила деда еще больше: «В кои веки хотел поделиться. Уберите ее отсюда!»

Бабу поспешно увела Марту с собой, нежно причитая, что все будет хорошо.

– Воспитывать вас некому! – рявкнул напоследок Дида, и после этого больше никогда не предлагал ей поделиться. Шло время, но почему-то тот казус все еще печалил Марту. Находясь у них в гостях, она всегда искала повод поболтать с дедом, что-то ему сказать.

* * *

Но как бы Марта ни старалась, дед все время смотрел телевизор или спал. Попробовав однажды оторвать его своей болтовней от телевизора, она получила по губам удар тыльной стороной его ладони. Было не больно, но обидно. Правда, Марта не обижалась. Она впитывала. И размышляла о том, как же ей поговорить с дедом. Если его нельзя отрывать от телевизора, то остается только разбудить – ведь застать его в другом каком-нибудь состоянии у нее не получалось. Решение пришло само собой, тем более что у Марты был наглядный пример. Однажды трехлетняя Марта зашла в комнату и, поиграв возле спящего деда несколько минут и даже поговорив с ним о погоде, как учила Бабуля («А сегодня дойдик»), она с размаху залепила ему пощечину: «Вад тебе!»

Дида спросонья подскочил на месте и, увидев испуганную Марту (кто же знал, что от пощечины он так странно себя поведет, ведь Бабу никогда так не делала!), закричал: «Ах, ты!..» – и потащил ее в спальню.

Мира разговаривала с матерью на кухне, когда вдруг больно кольнуло в груди. Не раздумывая, она направилась в то единственное место, где ее душа уходила в пятки и где она испытывала жгучую Боль…

Она встала в дверях спальни как вкопанная, не в состоянии сойти с места и пыталась зажмуриться, наблюдая происходящее короткими вспышками: вот отец открыл дверцу платяного шкафа, вот щелкает выбранным ремнем, вот – занес руку над Мартой…

Зажмурившись, Мира набрала в легкие воздух и перестала дышать: «Нельзя проявлять эмоции. Ни за что нельзя. Будет только хуже». Ей показалось вечностью мгновенье, которое стало бы олицетворением Первого Наказания, первой жгучей Боли ее маленькой Марты, которая совсем не понимала, зачем ее привели в эту комнату и что ее ожидает. Миру мутило, ноги подкашивались, нутро сжалось в ожидании хлесткого шлепка – но прошло несколько секунд, а ужасного звука так и не последовало. Она открыла глаза и впервые в жизни увидела долгожданную картину, которую рисовала в своем воображении все свое детство: подоспевшая мама крепко держала отца за занесенную руку.

Миру вырвало прямо на ноги отца, и в доме воцарилась гробовая тишина. Отец посмотрел на нее с отвращением, хотел что-то сказать, но боль в запястье его отвлекла. Взглянув на жену, он вдруг увидел незнакомую женщину, которая смотрела на него с устрашающей решимостью дать отпор. Не поверив своим глазам, он прокричал:

– Эта сопля разбудила меня оплеухой!

– Я бы делала это вечность! – прошипела в ответ жена, и в эту минуту Мире показалась, что мама увеличилась в размерах, пытаясь заслонить их собой. Как птица, которая защищает своих птенцов.

– Не смей трогать ребенка! – приказала мама-птица, и отец-хищник впервые растерялся, не зная, как ему поступить. А Мира смотрела на мать и тихо плакала; каждой клеточкой тела и всей душой она источала благодарность, которая звучала в сердце гулким эхом непроизнесенных слов: «Спасибо, мама…»

Дверной звонок разорвал вакуум этого пространства и, вздрогнув от неожиданности, отец опустил руку. «Все с ног на голову, тупые дуры…» – прохрипел он, швырнул ремень в угол и пошел встречать Марка.

– Не надо так лю-лю! – захныкала ему вслед Марта, и ее огромные глаза налились слезами, превратившись в удивительные зеленые моря. Но это не остановило вспышку дикого страха Миры, которая начала приходить в себя.

– Марта, зачем ты ударила дедушку? А если бы он тебя… наказал!?

Марта, сложив руки на груди, исподлобья смотрела на мать, не понимая, почему ее ругают, но тут в комнату вошел Марк. «На ручки!» – Марта расплакалась, всем телом прижимаясь к отцу.

– Ну что ты, моя гусеничка, – проворковал Марк и, окинув присутствующих хмурым взглядом, вышел, унося с собой малышку.

Обычно Марк всегда умел успокоить дочь; он гладил ее по волосам и приговаривал: «Не плачь, гусеничка. Однажды ты станешь бабочкой». Но в этот день Марта никак не могла успокоиться, капризничала и даже не захотела слушать любимую сказку. Вдруг Марк увидел на туалетном столике расческу.

– Смотри, мы можем причесать тебя этим волшебным гребнем, и у тебя будут самые красивые волосы на свете, ни у кого таких не будет. Ты станешь настоящей Длинновлаской. Хочешь?

Марте понравилось слово «Длинновласка», и внимательно посмотрев на расческу, она уточнила:

– У меня буду во-о-от такие волосы?

– Обязательно.

Марта кивнула в знак согласия, и Марк стал неспешно расчесывать ей волосы, тихо напевая мелодию, отчего Марта наконец успокоилась и заснула.

Потом Мира объяснила мужу, что, вероятно, чем-то отравилась, а Марта просто испугалась. Но после того случая она стала привозить дочь к родителям еще реже. А в присутствии своего отца ни на секунду от нее не отходила. Мать тоже все время была начеку. Марта же как будто перестала замечать деда, даже если смотрела на него в упор. Непонятно, как это удавалось маленькому ребенку, но именно это обстоятельство положило начало негласному союзу трех женщин и заговору против насилия, потому что «Не надо так… лю-лю…».

Глава IV

Марк стал называть дочь Длинновлаской, что очень нравилось Марте, да и Мире это нравилось больше, чем гусеничка. После случая в доме Бабу это слово прочно засело у Марты в голове и почему-то всегда ее успокаивало. Стоило ей расшалиться, как Мира гладила ее по голове, произносила «моя Длинновласка» – и Марта успокаивалась.

Мира любила гладить дочь по волосам. Шелковистые, поначалу они переливались всеми оттенками спелой пшеницы, но когда Марте исполнилось два года, вдруг потемнели и превратились в каштановые с золотым переливом. Точь-в-точь как у свекрови в юности. Но Мире больше нравился период светлых волос дочери, особенно когда кончики завились в локоны. Нимб из золотых кудряшек создавал неповторимый образ ангелочка с огромными изумрудными глазами. Но как бы бережно ни ухаживала Мира за ее волосами, как бы аккуратно ни расчесывала, чтобы сохранить локоны, они все-таки выпрямились и теперь лежали по плечам длинными прядями. Мире частенько хотелось закопаться, запутаться в них, почти задохнувшись от счастья при одной только мысли, что у нее есть дочь. Когда Марта бежала ей навстречу, Мире казалось, что ее подхватывал ветер: только бы быстрее до нее «долететь» и прижаться теплой щекой к ее щеке… «В жирафиков!» – говорила Марта, изо всех сил вытягивая шею, а Мира вытягивала свою, и они обнимались, максимально прижимаясь шеями, как это делали жирафы. Когда Марта находила скрученные усики винограда или сросшиеся ягоды черешни, она радостно бежала к Мире: «Мамочка, смотри, жирафики!!!»

Иногда Марта подолгу стояла у окна, взглядом устремившись в себя, уйдя в свои мысли, и Мире отчего-то становилось страшно. Она обнимала ее за хрупкие плечи и чувствовала, что сердце начинает биться чаще, и в эти мгновенья между ними протягивалась почти осязаемая, прочнейшая нить, единственная, которая могла так связывать двух людей. Мира даже не думала, что это возможно. Испытывать такие чувства. Разве это могло сравниться с чем-нибудь еще?

Она начала вести «Дневник Марты», в котором, например, писала: «Не уходи от меня. Даже мыслью. Мир без тебя лишен смысла. Ты всегда будешь петь мне свои замысловатые песни и рассказывать небылицы. И нет ничего чудесней, чем смотреть на тебя, когда ты лопочешь не останавливаясь и говоришь, говоришь, говоришь… О чем? Я не знаю…»

Марта была невероятной выдумщицей и болтушкой. Когда Мира слушала дочь, в очень скором времени сосредоточенность ее улетучивалась и звуки растворялись друг в друге, превращаясь в единый поток детской фантазии. Все, чего Мире хотелось в тот момент, – это забыть об отце, о наказаниях, снова стать маленькой и остаться в невинной заводи этих грез навсегда. Она наконец нашла потерянную тропинку в мир другого детства, куда попадала, глядя на Марту, в ее необыкновенные глаза – изумрудные луга, колосящиеся полевыми цветами – островками в ее радужках. И каждый раз, не желая возвращаться, Мира думала: «Быть может, Марта Ангел?», – и продолжала записывать в свой дневник: «…Велико искушение взять в руки ножницы, выкованные из таких слов, как любовь и привязанность, и подрезать тебе крылья, чтобы ты навсегда осталась со мной…».

– Мамочка, я хочу красивое платье!

– Конечно, я тебе сошью, – говорила Мира и резала свои красивые блузы, которые дарила свекровь и которые не особенно-то были ей нужны: где их носить? в школьной библиотеке? Да и не привыкла она к таким фасонам. Свекровь всегда дарила наряды со словами: «Большое заблуждение, что скромность украшает женщину, Мира. Уж точно не в одежде», – и Мира принимала их с благодарностью, но убирала в дальний ящик. И вот они пригодились. На них всегда было много бисера, пайеток, воланов, оборок и вязаных цветочков, да и ткань была отменная: красивая, качественная, не осыпалась. В новом платье Марта кружилась по комнате в танце: шифон вздымался над туфельками, на расшитом поясе мерцал бисер, и Мира самозабвенно погружалась в теплые блики детского смеха, которые врассыпную убегали от повседневности, растворяясь в синем небе. «Мамочка, я тебя лю-лю!» – говорила Марта, падая ей в объятья. В эти минуты сердце Миры сжималось. Нарастало волнение при одной только мысли, сколько всего ей еще предстоит пережить. Ее маленькой Марте. И поздней ночью, укрывая ее одеялом, она целовала ее, преисполненная благодарностью ко всему и вся за то, что у нее есть дочь, чье детство она создавала своими руками каждый день, не допуская ни малейшей оплошности. Никаких криков, слез и наказаний.

«У меня есть ты, и большего счастья не надо… – писала она в дневнике. – Отдавая тебе свою весну, однажды я расскажу про осень, и ты не будешь плакать, потому что в ней тоже есть своя прелесть. Я отдам все, что у меня есть… Все богатство моей осени станет твоим весенним приданым. Я люблю тебя, моя девочка… Кто бы мог подумать, что в тяжелых муках, кажущихся бесконечными, рождаются такие ангелы, как ты?»

Марк тоже уделял дочери много времени и тоже любил ее волосы, особенно когда кудряшки сменились ровными густыми прядями. После того как волосы Марты выпрямились, Мире они словно не давались. А ему – давались легко. Он неспешно расчесывал их Марте каждый день. У Марка никогда не пригорал обед, он не нервничал по поводу грязной посуды, да и в принципе сердился довольно редко. На пределе своего терпения он произносил: «Не надо шуметь…» – и все умолкали.

* * *

За годы совместной жизни проявление эмоций Марка Мира увидела лишь однажды, когда умерла свекровь. Ее нашли в кровати с короной на голове, как и подобает истинной королеве. Малыш бонсай, который ночевал на прикроватной тумбочке, почему-то пожелтел, будто это его хватил удар во сне, а пока шли приготовления к похоронам и вовсе зачах, сбросив всю листву, хоть Мира и ухаживала за ним, опрыскивая дважды в день и удаляя сухие веточки.

Свекровь положили в гроб, водрузив на голову одну из корон, как она и просила в своем завещании, из которого также следовало, что ее дом достается в наследство Марте.

Переезд в дом свекрови дался нелегко. Уравновешенный и дружелюбный Марк превратился в раздраженного, поглощенного своими мыслями человека; он почти не разговаривал, переживая смерть матери, и пытался смириться с тем, как несправедливо мало было у них времени: она «Ну никак не должна была умереть в шестьдесят пять, ведь когда ушли ее родители, им было под девяносто». Впервые в жизни он почувствовал, что остался один и, вероятно, впервые искал поддержки и сочувствия. Но Мира не могла сочувствовать, потому что просто не знала, что это такое и как это выражать. Она очень переживала, когда Марта болела или разбивала коленки, но сочувствовать Марку… Мира не представляла, как это делается, и иногда просто молча гладила его по руке.

* * *

Несмотря на задор Марты («Едем к Бабуле Монпансье!»), Мира и Марк оставляли квартирку в центре города с тяжелым сердцем, хоть и понимали, что в доме всем будет удобнее. Особенно Марте, ведь она обожала сад, а кроме того, теперь у каждого будет своя комната, да еще и библиотека, в которой стояло старое пианино, на котором Марта любила «поиграть». Она барабанила по клавишам всеми пальцами одновременно, получая огромное удовольствие от этой какофонии, пока Бабуля не хваталась за голову.

– Ради всего святого угомоните этого бесенка, или я сойду с ума!

– Я смотрю, ты все глубже познаешь религию, мама. Бесы, святые… Не иначе как переосмысливаешь жизнь, – подтрунивал Марк.

– Религия – это моветон!

– Ну не надо скромничать, мама, ведь у тебя есть собственная религия, имя которой «эстетство», разве нет?

– И что в этом плохого?

– А что тебе это дало?

– А почему это должно что-то давать? Все, чего я хотела, – у меня и так всегда было.

– Вот и я о чем, мама. Только у тебя оно и было, – с грустью парировал Марк.

* * *

Когда они приехали в дом, Марта радостно взбежала по ступенькам веранды и устремилась к обеденному столу, но привычных леденцов там не оказалось. Это было очень странно. Накрытая платяной салфеткой вазочка на месте, но – пустая.

– Сегодня… солнышко, – немного растерявшись, крикнула Марта в сторону второго этажа, но в доме по-прежнему было тихо. Марк подошел к ней и присел на стул.

– А где Бабуля? – тихо спросила Марта. Марк молчал. На секунду он почувствовал, что его сердце сжалось в горошину и замер пульс. Он ничего не мог ей сказать. Тишина в доме становилась зловещей. Марта даже подумала, что взрослые нашли ее «стаканчик» – треснувший кобальтовый бокал, который она регулярно похищала из серванта, чтобы посмотреть сквозь него на солнце, но однажды не удержала в руках. Должно быть, это ужасно огорчило Бабулю и она обиделась. Хорошо бы так и было… Ведь Марта не станет больше шалить и будет очень-очень послушной. Но все было не так. Произошло что-то непоправимое, и Марта это чувствовала.

– Я больше не буду трогать стаканчик… – произнесла она, глядя на отца своими изумрудными полными слез глазами, почти глазами его матери. И Марк нырнул в них так глубоко, что чуть не захлебнулся от чувств, и еле сдержался, чтобы не разрыдаться. Всю жизнь он ждал, что однажды переедет в этот город и будет жить рядом с матерью. Но им отвели всего шесть лет, и это было несправедливо! И как бы он ни ехидничал и ни подтрунивал, отчасти ненавидя мать за то, что она его бросила, Марк все же любил ее и искал. Всегда и в каждой женщине. Его осенило: быть может, именно отстраненность Миры напоминала ему мать, и потому именно с ней он и создал свое будущее, свой «союз трех М»…

«Как же ты на нее похожа…» – подумал Марк, «пребывая» в глазах своей маленькой дочери, не в силах оторвать взгляд. Новая волна чувств подкатила к самому горлу, но Марк сдержался, взял себя в руки, откашлялся и тихо произнес:

– Бабули больше нет, Марта. Она умерла. Пойдем, я покажу твою новую комнату.

* * *

Большое пространство дома полностью себя оправдало. На втором этаже было три комнаты, в одной из них Мира наконец осуществила мечту о собственной спальне, а по соседству обустроила комнату Марты. У Марка тоже появилась своя комната, но большую часть времени он проводил в кабинете на первом этаже, где засиживался допоздна. Марта и раньше любила захаживать туда – в кабинет «смешного дедули», который боялся бабочек, и о котором она знала только по рассказам и фотографиям.

Марта не скоро поняла, что такое «умерла», и очень скучала по Бабуле. Ей не хватало ее нравоучений, странных разговоров о ее молодости и различных курьезах, будто бы Марта что-то могла понять. Но все равно слушать было очень интересно. Она до последнего слова впитывала эти рассказы, не перебивала, не шалила, не ерзала на стуле – только бы находиться рядом с этой царственной женщиной.

Бабуля любила пасьянсы, кофе и сигареты, и ей было все равно, что сидящая возле нее внучка дышит табачным дымом. И как когда-то Марта смотрела на Диду и его «ведерко», с таким же искренним изумлением она смотрела и на Бабулю, правда там уже был совсем другой фокус.

Дым сигарет ее завораживал: он водопадом струился из ноздрей, а потом вдруг превращался в струйку, выдуваемую изо рта, и водопад исчезал. Марта могла смотреть на это вечно.

– Сколько раз тебе повторять, что неприлично так пристально смотреть на человека! – и очнувшаяся Марта отводила взгляд.

– Тебе нет и четырех, и кто-то подумает, что глупо сейчас говорить с тобой на все эти темы. Да, ты многого не понимаешь, но запоминаешь. И я знаю, что ты все запомнишь. Потому что ты моя внучка. Ты – это я. А у меня блестящая память, и это потрясающий дар. Я бы могла сомневаться в тебе, если бы не глаза. Но тут и думать нечего. Это наши глаза. Значит, и дар наш. Правда, есть у тебя еще один дар – сострадание. Я вижу это в тебе. И зря. Дело это – неблагодарное, и в этом смысле ты будешь совершенно безоружной. Уж не знаю, где тебе пригодится этот дар, главное, помни, что за все в этой жизни приходится платить… или расплачиваться, – задумчиво произнесла Бабуля и закурила сигарету. – А вот руки у тебя всегда теплые! Не руки, а какие-то утюжки! Кровь так и бурлит в тебе! Наверное, в мать…

Эту игру Марта тоже очень любила. Когда она накрывала своими горячими ладошками сухие, холодные руки Бабули, та не могла скрыть благодати на лице, хотя и делала вид, что возмущается:

– Просто невозможные утюжки!..

Потом наступала минута тишины, когда Бабуля закрывала глаза и замирала в блаженстве, а Марта искрилась счастьем. Но вскоре все возвращалось на круги своя, и Бабуля продолжала.

– Я думала и волосами ты не в нас, но нет. Посмотри, какие они у тебя красивые. И, слава Богу, не кудрявые, как у простушки, а прямые волосы настоящей аристократки. И обязательно длинные волосы! Это одно из лучших украшений женщины, – поучала она Марту. Свои волосы она неизменно красила басмой, отчего они становились черными как вороново крыло.

– Ни одного белого волоска, Марта. Помни это.

Теперь Марта почти каждый день доставала любимую колоду карт Бабули и раскладывала ее за столом то по форме цветка, то домика, разглядывая лица королей и королев, вспоминая любимые «дымные разговоры».

– Молодость – это обмен энергиями, – говорила Бабуля. – Мы чувствуем себя богами, и нам кажется, что нам все по силам. Ярче, сильнее, быстрее. Мы садимся на эту карусель и несемся, отдавая направо и налево все, что у нас есть. Молодость, тело, бесценное время… На то она и молодость, чтобы так нещадно ее раздавать, – говорила Бабуля, выпуская изо рта струйку дыма.

– Ну а зрелость – это когда наконец понимаешь, что такое время. Тебе уже ничего не хочется отдавать, хочется все оставить себе. Ты чувствуешь, как энергии с каждым днем становится меньше. И однажды ты говоришь: довольно. Все, что у меня осталось, – мое и ничье больше. Вот тогда ты и стареешь. Парадокс в том, что, именно отдавая энергию, мы продлеваем свою молодость… Словом, природа несовершенна и мы не боги, но когда понимаем это, оказывается поздно что-либо менять…

Марта помнила, как впервые задумалась о несовершенстве природы. Разговор зашел о мальчике ее возраста, который жил со своими родителями в доме по соседству. Виделись они редко, но когда это случалось, любили побегать и побаловаться леденцами, которые Марта приносила ему без разрешения взрослых. Они мерились силой и ростом, а иногда вместе качались в ее любимом гамаке. Но однажды Бабуля, заметив отметку на косяке двери, сказала, что не стоит мериться с ним ростом, так как мальчик больше не вырастет – ни на «крылышко бабочки», как говорила Марта. Ее это очень огорчило:

– Но почему?

– Потому что он карлик и останется таким, как сейчас, даже в сто лет.

– Как гномик?

– Хуже. Руки, ноги – все останется гротескно маленьким, почти смехотворным.

– Даже сердце? – с недоумением спросила Марта, которая часто слышала от Бабу, что неважно как выглядит человек, главное, чтобы у него было «большое сердце».

– Сердце – это другой разговор. Тут, видишь ли, каждый решает сам, каков будет размер его сердца, – ответила Бабуля. – Но этот мальчик до большого своего сердца, скорее всего, просто не доживет, потому что он еще и болен. И не смотри на меня так, да еще и моими глазами! Излишнее сострадание тебя погубит! В этой жизни нет смысла к кому-либо привязываться, поверь мне и успокойся.

* * *

После смерти Бабули Марта вдруг обнаружила, что и дом по соседству опустел. Однажды она постучалась к ним, но, никого не застав, больше туда не ходила, хоть и вспоминала мальчика-гномика. Впрочем, вспоминала она его не так часто, ведь теперь своих дел у нее было предостаточно – почти весь дом оказался в ее распоряжении. Марта часами чем-то занималась, никому не мешая; в основном придумывала персонажей, разыгрывала сценки, перевоплощаясь во всех героев. У каждого героя – что-то свое, особенное. А еще ей отдали тот самый «стаканчик», сквозь который она так любила смотреть на окружающий мир. Теперь ничто не мешало ей наслаждаться этой кобальтовой синевой и часами смотреть на небо, на солнце, на деревья и дома… Смотреть и представлять, что она героиня сказки «Русалочка», а вокруг – ее подводное царство.

В доме Бабули была еще одна обожаемая диковина. Большая ракушка, которую использовали как пепельницу. После очередного курильщика, который не задумываясь тушил в ней сигарету, Марта бежала ее отмывать, причитая, как Бабу, и успокаивая ракушку, словно та могла обидеться. Все думали, что Марта растет внимательной, услужливой девочкой, но у нее были свои мотивы. Противный запах окурков и черные точки от затушенных сигарет ввергали ее в ужас. «Как можно портить такую красоту?» – искренне недоумевала она, но ничего не говорила, а только мыла и мыла любимую ракушку.

Марта не очень радовалась гостям, так как терпеть не могла, когда нарушался привычный порядок ее размеренной жизни. Правда, гости бывали нечасто, а кроме того, в их приходе были и положительные моменты. Мама сервировала стол фамильным серебром Бабули. Это важное дело всегда поручали Марте: ножи справа, вилки слева, под ножом салфетка, сложенная уголком. Она охотно помогала, предвкушая любимую игру. Когда гости расходились, на обеденном столе раскладывали уже вымытые приборы, и они сохли до утра, а прежде чем все убрать на место, ей поручали полировать их специальной тряпочкой. И пока Марту никто не видел, она раскладывала красивым узором вилки, ложки, ножи, лопатки и щипцы для пирожных, ложилась в центре стола, складывала на животе руки, пытаясь рассмотреть себя в стекле серванта: так ли выглядела Бабуля, когда умерла? И как будет выглядеть сама Марта, когда умрет?

* * *

Со временем Марк пришел в себя и стал привычным Марком, доброжелательным и участливым, только, пожалуй, стал дольше засиживаться в своем кабинете. Иногда просыпаясь ночью, Марта видела, что свет на первом этаже все еще горит.

Однажды она зашла в кабинет, где Марк читал книгу. Ее заинтересовала белая обложка, на которой был прорисован красивый цветок.

– Почитаешь мне эту сказку? – указала она пальчиком на книгу.

– Это для взрослых.

– А цветочек?

– Это роза.

– Книга про розу?

– Нет, и ты меня отвлекаешь.

Но Марта уже научилась складывать буквы в слова и прочитала надпись.

– Ма-ар-ки-из… Роза Маркиз! – радостно заключила она, но Марк отложил книгу.

– Иди, покачайся в гамаке.

Марта видела, что папа не сердится, но в его голосе чувствовалось какое-то напряжение, и взгляд стал строгим; ей стало неуютно. Она обожала свой гамак, но сейчас ей совсем не хотелось качаться, а хотелось, чтобы папа почитал ей Белую книгу. Она насупилась, сложив руки на груди, и стала оглядывать комнату в поисках повода не подчиниться. Повода не нашлось, и Марта погрустнела еще больше.

– Хочу сказку про розу.

– Я подарю тебе настоящую розу. Хочешь?

– Да.

– Тогда дай мне почитать.

Марта глубоко вздохнула и надула губки. Взгляд ее снова упал на книгу. То, что живая роза была лучше книги, сомнений не вызывало, но как же ей не хотелось уходить!

– Тогда я пойду как черепашка! – заявила Марта.

– Ладно. Как черепашка.

– Черепашки хорошие!

– Очень хорошие.

– А лошадки?

– И лошадки тоже.

Марта опять огорченно вздохнула. Темы были исчерпаны, и она направилась к двери («Как черепашка!»), волоча ноги и то и дело поглядывая на отца.

Когда она отошла на достаточное расстояние, Марк снова взял книгу, и Марта решила, что когда-нибудь обязательно разберется с этой Белой разлучницей.

Прихватив синий «стаканчик», она улеглась в гамак, грезя о подводном русалочьем царстве, хотя и в гамаке ей было почему-то неуютно. Посмотрев на свой синий дом, синий сад и даже синее солнце, Марта снова подумала о Белой книге. Роза Маркиз не давала покоя. «Вот бы посмотреть на нее через стаканчик», – думала она. Ей очень хотелось подержать в руках синюю розу, пусть даже на обложке. Но папа был занят, а Марта его отвлекала. Ее беспокоила эта мысль, и она решила рассказать маме о книге и о розе. Марта поспешно слезла с гамака, но зацепилась пряжкой туфельки за полотно и с треском упала прямо на кобальтовый бокал, который окончательно разбился и чуть не повредил ей глаз.

– Слава Богу, что только бровь рассекла! Марта, разве так можно?! – ругала ее Мира. А Марк пытался успокоить дочь: Марта увидела отражение своего залитого кровью лица, и от испуга у нее началась истерика. Треклятые зеркала!

Наутро бровь распухла, но Марта так и не увидела этого, потому что ночью Марк снял со стен все зеркала и убрал в сарай за домом.

– А где зеркальца? – спросила Марта.

– Они ушли на покой, а у меня к тебе есть предложение. Пойдем, мне нужна твоя помощь.

Позже Марта вспоминала этот день как один из лучших в своей жизни: папа снял с крепежей виноградной арки радужный гамак и вместо него повесил настоящие качели. Сначала они вместе искали подходящие дощечки, привязывали канаты, и папа их укорачивал, чтобы ноги Марты не касались земли: «Длинновласкам незачем портить свои туфельки». Потом он подхватил ее на руки и усадил на качели. Как самый настоящий принц из сказок, которые мама читала ей каждый день. Позже ради безопасности Марк закрепил на дощечках кожаные ремни, которыми можно было пристегнуть Марту и не бояться, что она упадет.

– Еще, еще! – радостно кричала Марта на весь двор, и Марк раскачивал ее до небес.

Но как ни нравились Марте качели, она не забыла обещание отца подарить ей настоящую розу, и в конце лета они поехали в питомник на окраине города, совсем не далеко от их дома.

– В питомнике тебя ждет лучшая роза!

– Она там живет?

– Да, в питомнике.

– А кто еще там живет?

– Живет? Женщина… Владелица питомника.

– Питомница?

– Пусть будет так. Да, едем к Питомнице за твоей розой, – улыбнулся Марк.

* * *

Пока папа стучал в дверь, Марта обошла дом и через большое, почти в пол окно увидела женщину с рыжей шевелюрой. Она подкладывала свечи в металлическую чашу, подогреваемую огнем. Потом аккуратно макнула в расплавленный воск корни какого-то растения, через несколько секунд достала их и опустила в чашу с водой. Остудив, закрепила корни на нитке, которая была протянута вдоль окна и на которой висело множество подобных растений. Марту почему-то ужаснула эта картина. Не дождавшись хозяйку возле двери, Марк обогнул дом, чтобы постучать в окно, а Марта, напротив, вернулась к двери, которая неожиданно распахнулась, чуть не сбив ее с ног. Увидев перед собой девочку, Питомница замерла. Они, не моргая, смотрели друг на друга, объединенные какой-то неведомой тайной, какой-то силой, пока Питомница приподняв брови, спросила Марту одним взглядом: «Что тебе, девочка?» – и завороженная Марта сказала то, что было у нее на уме.

Olete lõpetanud tasuta lõigu lugemise. Kas soovite edasi lugeda?