и бутылка красного вина…
Разговоры, сплетни, пересуды,
про густые брови анекдот,
общий разнесчастный огород,
и восторг от импортной посуды,
и в кино индийский марш-поход…
Поцелуй со Светкой за сараем,
на стене – Саврасова «Грачи»,
за стеною Лифшицы – врачи.
И ещё – как будто бы не знаем –
под придверным ковриком ключи…
…Нынче просто выползи из хазы,
в климат сотни африк горячей,
солнце пышет в миллион свечей,
погуляй до сектора, до Газы –
Ни страны, ни Светки, ни ключей!
60
Не оставляй меня, Господь!
Не оставляй меня, Господь,
и не равняй с собой живущих,
пусть я не кровь твоя, не плоть,
но ты мне нужен прочих пуще.
Не оставляй меня, пока
до храма далека дорога.
С высот вглядись – не свысока
заметь, прошу совсем немного.
Ты можешь мне не верить, но
я по-другому жить могу ли?
Ты ближе всех уже давно
к моей единственной мамуле.
Так помоги перемолоть
себя – и, став с тобою рядом,
шепнуть: «Услышь меня, Господь,
сопроводи рукой и взглядом…» –
До слёз и клятв, молений вплоть
не оставляй меня, Господь!
Осенний сон
Осенний рыжий пантеон…
В слезах дождя дрожит осина –
такой вчера приснился сон
среди жары, среди хамсина.
Коснусь горячего стекла –
зиму рисую. Сердце радо
то достучаться до тепла,
то дотянуть до снегопада.
Пришел сентябрь на русский луг –
луг замерзает в одиночку.
«Мы будем счастливы, мой друг», –
во сне рука выводит строчку.
Несовершённые поступки
Потенциал растратить бы,
а не носить в горстях.
Какой-такой сигнал трубы
ты ждёшь в очередях?
Стоишь за пивом ли «Голдстар»,
зажав в руке гроши –
покуда действен и не стар,
поступок соверши! –
туристом на Луну махни,
спортсменом – на Монблан,
в стене Кремлёвской сохрани
переворота план…
Вот Пикассо – тебе пример:
Парит его голубка!
Не пролети же без фанер –
точнее, без Поступка.
* * *
Трясясь в прокуренном вагоне,
не обольщайся, что любим.
Вот выйдешь ночью на перроне
и станешь псом по кличке Бим…
Куда идти, к кому прижаться? –
колода лет – колода карт.
Они, краплёные, ложатся
туда, где цвёл твой юный март!
Глотай «Баркан», люби дорогу,
гони свою ночную грусть.
А что стихи? Молитва Богу –
он их предвидит наизусть.
* * *
Звенит жара Приморского бульвара
Назойливым… как будто, комаром.
В густой тени каштана ты – густого,
ты соткана из света золотого,
а за твоей спиной стоит паром.
Порой его поскрипывают сходни –
довольны, что приют их не пустой.
Вот-вот исчезнут берега господни,
и с ними дух морской, иногородний,
и свет, что был тобою – золотой.
Тонкий Восток
Бывают на сердце от скорби внезапные метки –
не жалуйся и не ходи без конца к докторам.
Тебе не помогут микстуры, уколы, таблетки,
кривые твоих разгулявшихся кардиограмм.
Когда доживаешь опять до зелёного марта
и видишь: сквозь толщу асфальта пробился цветок,
срывается жизнь с неизменно весёлого старта,
и сердце не рвётся – твой тонкий, но прочный Восток.
Марш Шопена
Оттого я часто резок,
как какой-нибудь «попса»,
что судьба для нас – отрезок,
где оставить голоса.
Достучаться – тоже важно! –
добежать, покуда прыть,
на кораблике бумажном
до желанного доплыть.
Быть услышанным на йоту,
к неприступным догрести
и вручить им таки ноту,
и потребовать: «Впусти!»…
Но когда Господня смена
отопрёт тебе врата,
не услышишь ты Шопена:
нет там маршей ни черта!
Прогулка со щенком
Когда ни строчки, ни звонка,
ни новостей, ни эсэмесок,
когда в душе твоей тоска
темнее плотных занавесок,
найди в друзья себе щенка,
иди гулять с ним в перелесок.
Оставь друзей, кому в укор
жилплощадь обмерял шагами –
иди на праздничный простор
под небо с яркими шарами,
где пароходы на реке
стоят под белыми парами.
Туда, где ветерок метёт
поляны, красные от мака,
где видно, что и жизнь пройдёт,
но на душе не будет мрака –
там вдруг тебя в лицо лизнёт
не предающая собака.
* * *
Размер стихов – анапест и хорей –
домохозяйкам ясен и эстетам.
А ко всему – уж если ты еврей,
хоть кем-то стань! Но только не поэтом!
Ночные дожди
Ночью дождь проспали горожане –
ветер злой швырял и рвал зонты.
Персонажем в маленьком романе
встретил утро пасмурное ты.
Кофе пей, погоды лучшей жди,
мал роман, зато длинны дожди.
Но они волнуют нас не очень,
многих лет они ведь не короче.
Жизнь и вымысел… нечёткие… границы –
дождь ночной, промокшие страницы.
Про Коростылёву Верку
Ей житуха вся – сплошные вздохи!
Шоколадки нет – одна фольга…
Временами – эсэмески-крохи:
«С Днём рожденья, бабушка Яга!»…
Ей глядеть в своё окошко тупо:
чёрт плеснул разбавленный бензин –
барахлит, дымит, стреляет ступа,
не на чем смотаться в магазин.
Не с кем выпить! Коша, гад в законе,
вызвать обещал по гостевой.
Бросил кости где-то в Ашкелоне,
не зовет к себе – хоть волком вой!
Спину ломит, изнывает тело,
без зазнобы Родина мала –
Лучше от него бы залетела,
так ведь вот же, дура – не дала! –
упиралась: «После свадьбы только!
Не гони, Кощеюшка, коней!»…
Девственница! Как ему-то горько
просыпаться было рядом с ней.
Воет в skype Яга-пенсионерка:
"Да возьми уже меня! Приди!" –
в метрике – Коростылева Верка
с донорской медалькой на груди!
Кипа
Не так уж много в мире синагог.
Их посетителей не так уж много тоже.
А кипа просто так лежит в прихожей-
любых вещей не лучше – не дороже,
чем шуба, чем ботинки, чем сапог.
Не надо без конца про свой удел,
как вор бывалый – про его наколку,
без умолку – но, бросив взгляд на полку,
возьмите и наденьте же ермолку-
к тем приобщитесь, кто уже надел.
К Всевышнему меж тысячи дорог,
найти б одну без войн и без картечи,
подсказок без и без враждебной речи,
когда Господь, обняв тебя за плечи,
провел бы в мир любви и синагог.
Мне снится дед. Видения храня,
я помню Гомель: двор, ворота,
мы у калитки…дождь… и от чего-то
он в радости: опять пришла суббота!-
он кипу надевает на меня.
* * *
На что похожа поздняя любовь?
На зимний пляж, продрогший и прохладный.
Снова на пляже. И тебе не вновь,
скрывать своих эмоций. Мне досадно.
Уходит день. Уходят волны спать.
О чём молчишь ты в шторме не услышу.
И всё-таки – как знать, как знать, как знать,
с душпорывом ветра сносит «крышу»…
…Как хороша её в песке ладонь…
Ладони наши – гнездышко надежды.
Потом – жилище…кофе… и огонь…
и на полу лежащие одежды.
Мессия из купе
Мы обменялись взглядами под стук колес экспресса –
случайной встречи невзначай забил живой родник.
Мессией вежливым в дверях, как форменный повеса,
улыбчиво «Чай будете?» – спросил нас проводник.
В купе дверное зеркало – в окно пейзаж гляделся –
на скорости движения размытая пастель.
Мессия-проводник пришёл и сам слегка зарделся,
мол, для двоих для вас у нас всего одна постель…
…Всю ночь дрожала на крючке клёш-юбочка Кристины
и проносилась сквозь леса, посты и карантины.
Мой понедельник
Дерево не посадил, бездельник
не построил дом, очаг храня…
Только сын – мой славный понедельник,
и не надо мне другого дня.
Мне успех его – всему порука!
Если он не смена мне – так кто ж?
И теперь я жду от сына внука,
чтоб лицом на деда был похож!
Тут и патриаршескую стать бы -
в доме том, что Ближний мой Восток,
эру милосердия застать бы
ну, не эру так хотя б лет сто.
Только, может быть, ещё до морга,
наплевать на разум и химер,
дать тому, кто в коме, дать свой орган,
но не почку. Сердце, например.
Всем еврейским девочкам в солдатской форме
Израиль крылатый, отчизна-причал,
не чувствуй себя виноватым,
что матери-дочки – начала начал –
идут по тебе с автоматом.
Храни их, Всевышний, в соцветии лет,
на них и пилотки нарядны…
Из мук и лишений выводит на свет
еврейская нить Ариадны.
Порою с невзгодами не совладать,
беда проступает местами,
но девичью нежность, и силу, и стать
Израиль встречает цветами.
76
Тому, кто совершенен, место в музее.
Эрих Мария Ремарк
Напиши хоть про шторма,
чайку белую на рее –
разбазаришь задарма
что ни ямбы, то хореи –
или как один монах
стал пиратом на Ла-Манше,
или облако в штанах,
где-то читанное раньше…
Строк раздёрганы тома,
ритмы с рифмами из ваты.
Надо выжить из ума –
наковыривать цитаты!
Лучше рыбок заведи
в пол-литровой чистой банке –
им сквозь марлечку цеди
недонабранные гранки.
Ты же, критик, пробуй сам
в унисон с душевной стужей
стать создателем строкам,
что ругаешь неуклюже.
А своим я бью челом!
Отпускаю их по свету…
Место в зале под стеклом
идеальному поэту!
Ж. А
I
Казанский остров
Казалось, сердце больше не встревожит
ни взгляд ничей, ни робость и ни власть,
ни слово стихотворное не сможет
остановить, ни прочая… напасть…
Но жизнь моя – без Торы, без Корана,
то в игрище, то в боли в беде-
у острова таинственного Жанна
челном земным качнулось на воде.
Шторма умчались и забылись, ибо,
на смену возникали рядом, близ
пленительные контуры, изгибы…
и глаз ее шальных, весёлых бриз!
Желанья и помыслы возможны,
где стих струится, насыщая свет,
где все слова смелы, не осторожны,
которых не читает интернет!
Где рифмы друг без друга не поются,
и не поются вовсе без надежд,
где души их за сигаретку бьются,
а по ночам летают без одежд…
Челнок усталый и всегда мятежный,
израненный, но леченный строкой,
течением влеком на остров нежный
и счастлив тем, что остров был такой.
II
Как данность, или, наважденье,
на наш балкон садились ночью птицы.
Я ждал тебя. Являлось пробужденье
над терракотой крыш из черепицы…
На эту жизнь останься, будь со мной-
две чашки кофе, море, итальянский зной.
III
В момент прощанья слов как будто нет:
Всё лишено значения и смысла,
как если бы любовь, как мост провисла,
и что под ним – не важно: Волга, Висла…
Важней меж ними уходящий свет.
Пацан – таксист на клаксон – как в свисток!-
Но рук её из рук не выпуская,
они стоят друг друга не лаская-
печальная несказанность мужская,
как этот недописанный листок.
Благословенной памяти писателя –
сатирика Михаила Жванецого
Раки-то были по три да по пять,
и докажи, что они – таки враки.
Много ли толку их нынче искать? –
кончились Мишины красные раки.
– Вот закрутил же! – вздохнёт Константин,
водки плеснёт по стаканам Григорий:
– Нет его – вот тебе Лувр без картин,
ни интермедий тебе, ни историй…
И на причале стоит тишина,
там, где портфельчик как будто бы смыла
в Чёрное море отлива волна,
прошелестела: «Но было же… было…».
…Все переходят когда-то черту
за горизонтом стихающим громом…
Только Жванецкого голос – в порту –
гулко звучит после жизни – паромом.
* * *
Вилла с лифтом на третий этаж,
и кровать наверху с балдахином…
чем не стойло с мустангом? – гараж
с невозможно крутым лимузином…
Пляж в Майями… на Фиджи дома,
коньячок у бассейна… с гаремом,
гоголь-моголь, икорка-хурма,
торты с белым и розовым кремом…
У меня же на гнутой петле
дверь болтается… ножичек ржавый
сало режет на шатком столе…
да с пластинки поёт Окуджава –
про огонь, про коня, что устал,
и про то, как мельчают людишки.
Я стихи свои в книгу сверстал,
что родней сберегательной книжки.
…Крокодилова если слеза
состоятельных к небу возносит,
пусть Господь, им утёрши глаза,
у меня извиненья попросит.
Испокон направляется в ад,
не меняется people веками…
Пропусти меня, Боже, в Твой сад,
ничего что с пустыми руками!..
Желаемый расстрел
Я ненавижу смерть – она с косой зараза!
Однако неохота с Альцгеймером стареть,
Но если та косой достанет сектор Газа –
помчусь тогда вприпрыжку взглянуть на эту смерть!
* * *
Собаке – времени немного–
оно свивается в кольцо.
Пёс чьё-то девичье лицо
целует просто – без предлога.
* * *
За что ты вечно неприкаян,
как трезвой печени цирроз?
За то, что бес ты? или Каин?
Какой с тебя житейский спрос?
К чему ты вслед случайной птице
неуспокоенно глядишь?
Зачем разглядываешь лица
и силуэты тёмных крыш?
Почто ты меж имён успешных,
как на своих похоронах?
Прости своих святых и грешных
во всех прогнутых временах!
За что? Не спрашивай случайных
и близких – им не докучай!
В саду расти три розы чайных,
к себе же их не приручай:
они тебе не лицемерят –
тобою искренне горды,
они в твой свет небесный верят,
несомый каплею воды.
Твои цветы – не фарисеи.
Доверься им, пока раним,
как доверялись Моисею
жуки, летящие за ним.
Он был их бродом, станет – к устью
перетекающей рекой…
Звучит шофар, исполнив грусти
всемилосерднейший покой.
Конфетный фантик
Прощались. Раздавался гром –
Он был салют по мне.
Болтало времени паром
волной к другой волне.
Паромщик в чёрном сюртуке
казался франтиком…
Ты уплывала по реке
конфетным фантиком.
Дорожная авария.
21 ноября 1990 года.
15 часов.20 мин.
Нельзя войти в одну реку, одну и ту же дважды,
а я вхожу сюда опять, опять, а не однажды.
Тель а Шомер, Тель а Шомер,
река моя безбрежна,
как я люблю тебя река,
навеки, крепко, нежно.
Я эти мили твои грёб,-
ходить учился снова.
Счастливым быть,
а не казаться чтоб,
…смотря, как ляжет слово.
Ушедшим друзьям
Больше их на улице не встретить,
не прочесть им даже этот стих…
Разве новым крестиком отметить
день за днём, прожитые без них.
Вот такие нынче перекрестки! –
Те, с кем водку пил, угрюм и вял,
вознеслись на вечные подмостки!
А меня на них Господь не взял!
Шляюсь неприкаянный, в зените –
не видать в зените ни хрена!
Имена и даты – на граните,
а при них кругами – тишина.
Те, чьей дружбой был я коронован,
свой земной растратили кураж.
Мужики, я вами обворован,
я не помню беспощадней краж!
Господи, Ты нынче стелешь жестко!
Не охоч я до Твоих утех!
…Может, не на тех они подмостках?
Или я, живущий – не на тех?
Одинокая ворона
В будке телефонной в дождь ворона
загрустила, дура! Век таков.
Одиноко в будке телефона
сироте без двушек и звонков!
Горе нынче ей не по уму:
Даже каркнуть бедной не-ко-му!
* * *
И по утрам, как сводка о погоде,
звучат детей еврейских имена –
и слышит мир о маленьком народе,
с детьми, которого прощается страна.
* * *
Цвела весна – начало мая,
киношник был навеселе,
семью Романовых снимая
в воспетом Пушкиным селе.
Треща бездушно и фатально,
к финалу подвигая двор,
на мир его документально
смотрела камера – в упор:
вот государь – узнает каждый…
княжна… в траве нашла ферзя!..
воды наследник просит: жажда,
да вот беда – ему нельзя! –
нельзя резвиться понарошку,
грести веслом, бежать босым –
он раздосадован немножко,
быть может, тем, что царский сын…
…Взмолиться бы – в моей бы власти:
«Киношник! Хватит, не снимай! –
Предотврати Господни страсти,
продли беспечный царский май,
где тени элегантных платьев
волной скользят по саду впредь…
… Однако… будет дом Ипатьев…
и ужасающая смерть…
…Чужая боль, чужая рана…
Но временами мнится мне,
что там, в раю, ушедший рано,
Алёша скачет на коне.
Божья коровка
Коровка божья вдруг упала на спинку меж моих страниц…
Убили младшего сержанта у наших северных границ.
Настанет полдень исступленный, и будет некролог потом,
и мать на флаг – звезду Давида в слезах обрушится пластом,
по черным лацканам евреев прольется скорбь за пацана –
и тот исчезнет в красной глине: всем глина – красная цена.
…И будет сладкий рис с изюмом – на поминальные столы,
над ними – он, где в поднебесье скрипят небесные полы.
И люди высадят деревья. И в кронах с Колиным лицом,
в его саду не будет боли от ран, оставленных свинцом.
И да не рухнут эти кроны под злобным звоном топора…
А божья движется коровка моим стихом из-под пера…
Гомель, Жданова, дом три
Ностальгия – фильм без звука,
тлеет шапкой на воре…
Запах жареного лука,
и сортира во дворе.
Двор еврейский, стол дебелый,
вишня красная в тазу.
Тети Доры лифчик белый –
чтоб отпугивать грозу.
На крылечко сонным выйдешь –
чёрных семок шелуха –
шелести подошвой… Идиш,
как скандальная сноха,
под окошками щебечет –
дохнет русская блоха!
На базаре мёда соты
и трофейные котлы*.
Ночью – ломятся сексоты,
утром – шорохи метлы.
Трубы медные гундосят –
мертвый встанет? – ой ли…Что ж,
хоронить его выносят
над красивой речкой Сож:
настрадались – проводили…
Допросили – кровь сотри.
Тут тебе не… Пикадилли! –
Гомель – Жданова – дом три.
*Котлы – блатной жаргон – часы
Снимается кино
Снимается кино. То средний план,
то – панорамой – жёлтая природа…
Взлетает бадминтоновый волан –
два старика «играют время года»…
Вот съёмка в ракурсе: паром… изгиб реки…
к причалу жмутся стайки листьев прелых…
В последнем кадре те же старики
глядят из окон дома престарелых.
Вдвоём – не по сценарию – в очках,
что обостряет киносверхзадачу…
Сама эпоха в этих старичках
то Сталина родит, то «Кукарачу»…
Без дублей, стало быть, без монтажа –
условностей, без проку и без толку –
натурой уходящей дорожа,
отсняли жизнь. Она легла на полку.
94
Случайно подслушанный женский монолог
Болен мир, замешанный на стрессах,
в нём мечеть угрозы вражьей всей…
Кто ещё привёл бы нас на Песах,
не найди дорогу Моисей?