Мой город 5. Инвалид

–Это я уже слышала.

–Да, я говорила об этом в парке.

–Так все было реально?

–Реально. – ответила на вопрос Олеся. – Реально так же, как и сейчас.

Марья посмотрела непонимающе не Олесю, затем на Клавдию Ивановну.

–Это не может быть реально. – сказала она. – Ведь там, где мы сейчас, это нереальный мир! – Тут она поняла, что ее мать, Клавдия Ивановна относиться к происходящему ни так как относилась ее мать будь она в реальном мире. Казалось, что ей было хорошо. Она была счастлива что Олеся снова с ней. Впрочем, это и понятно. Ведь Олеся была ее любимой дочерью, и делить ни с кем она ее не собиралась. На ее глазах появились слезы радости, казалось, что она не верила, что ее дочь снова с ней рядом. Да и как тут не поверить? Ведь она сидела рядам, около нее. На ее глазах были горькие слезы.

–Я не верю, что я снова вижу свою дочь! – со счастливыми слезами на глазах сказала Клавдия Ивановна. Она обняла свою дочь и воскликнула. – Неужели это моя Олеся! Моя дочь.

–Да, это я. – сказала Олеся Анастасиевна. – Сижу здесь, рядом с Вами, маменька.

–Я не верю, что я снова вижу свою дочь.

–Но это так. – ответила Олеся. – Я здесь, и никуда я не делась.

–Но ведь была ужасная авария. – сказала Клавдия Ивановна. – Как? – не понимала она. – Как это возможно? – затем Клавдия Ивановна придя в себя, и разомкнув свои объятия села на свой стул.

–Все в этом мире относительно. – сказала она. – Вот я, лежу в Раменской больнице, в коме. – сказала она. – Про меня уже все давно забыли. Я никому не нужна. – она сделала грустную паузу, и сказала. – Порой мы сами себе не нужны, что тут говорить о других. – тут она поинтересовалась. Она просто не знала, что сказать? Ведь сказать можно было много, но кто знает, поймут ли? Затем она неожиданно спросила. – Скажите, Вы меня любили? Маменька?

–Конечно любила. – удивилась Клавдия Ивановна этому неожиданному для нее вопросу. – Что за вопрос? – затем она спросила. – К чему этот вопрос?

Затем Олеся поинтересовалась:

–А Марью Вы любили?

На этот вопрос не было однозначного ответа. Весь ответ сводился к одному; любовь это лишь ненависть к человеку, который порой хочет любви. Но любовь порой бывает жестока, и превращаясь лишь в жестокую ненависть по отношению к любящему человеку, претворяет ее в жизнь, и становиться невыносимо жестокой. Так что кто говорит, что любовь это лишь только что-то абстрактно-неземное чувство, те нагла врут. Врут, потому что любовь это лишь ненависть и порой презрение. Человек способен любить лишь самого себя, такого какой он есть на самом деле. А любить другого человека с его всеми недостатками и пороками это ни то, что сложно, просто невыносимо тяжело. И из этой тяжести непосильной любви вырастает ненависть, и непреодолимая стена. Так что исходя из вышеописанного можно сделать однозначный вывод: человек не способен любить кого бы то ни было, он способен любить лишь самого себя.

–Конечно! – поспешно отпарила Клавдия Ивановна. – Что за глупый вопрос?

–Вы не ответили на него. – заметила Олеся Анастасиевна. – Лишь сказали поверхностно. – затем она заметила. – Вы сказали: конечно, что за глупый вопрос

Клавдия Ивановна тотчас же отпарила:

–А надо было сказать по-другому?

–Да. – подчеркнула Олеся Анастасиевна, и добавила. – Нужно было сказать, да или нет, и больше ничего. – она пронзающем взглядом посмотрела на мать, и словно требуя от нее однозначного ответа, спросила. – Да или нет.

В душе Клавдии Ивановны закипела буря. Буря смятение. С одной стороны, она понимала, что всеми фибрами своей души она ее не то, что ненавидела, а просто презирала. Ведь как уже было написано ране, она считала, что Марья сломала ей и ее карьеру по политической жизни, и ее саму, ее жизнь. Сейчас, вспомнив обо всем этом, Клавдия Ивановна передернулась. Нет, конечно, это ни так. Она не передернулась в общем понимании этого слово. Ее передернуло что-то изнутри. Ее неостывшая ненависть и злоба передернули ее ни только все тело так, что со стороны казалось, что ее тело свела судорога. Но и ее лицо, которое показало полное недовольство, а в глазах было видно презрение.

–Что Вы хотите услышать? – спросила Клавдия Ивановна. – Вы хотите, чтобы я сказала правду или солгала?

Олеся Анастасиевна сказала:

–Правду.

Клавдия Ивановна посмотрела на Марью презрительным взглядом, и на ее лице появилась оскал. Затем она сквозь зубы прошипела словно змея:

–Ненавижу, – это одно единственное слово, которое говорила обо всем. О презрении, о ненависти, о любви. Да в каждой матери есть любовь к своему ребенку, и Клавдия Ивановна была не исключением. В потаенном уголке ее сердце была частичка той материнской любви, которая должна испытывать каждая женщина по отношению к своему ребенку. – Ненавижу и люблю. – горько заревела Клавдия Ивановна. – Да что мне бог такую дочь послал? – проклинала она себя и все вокруг. – Я что, в чем виновата? – думала она вслух. – Ни в чем я не виноватая. – затем она утвердила. – Ни в чем. – она смотрела на Марью и видела в ней и свою дочь и ту, кто лишил ее жизни. Тут она вытерла слезы, и ее лицо снова стало лицом женщины, которая пришла в этот плавучий ресторан со своей дочерью, Марьей. Ее лицо выражало любовь. Она видела перед собой свою дочь. Дочь, которая нуждалась в помощи. Дочь, которая нуждалась в поддержке, любви и заботе. Где-то в глубине сердце она понимала, что никто о ней не позаботиться лучше, чем она сама. Вряд ли Марья будет кому-нибудь нужна? Всем она будет в тягость. В лучшем случае лишь только посочувствуют, и все. На этом их забота закончится.

Клавдия Ивановна тяжело вздохнула, и тихо призналась:

–Конечно я любила. «Любила и люблю свою дочь». – сказала она. – Кто может любить свое дитя если не собственная мать. Вы спрашиваете любила я Марью? Конечно любила. Я и сейчас ее люблю, и ничего не могу с этим поделать. – она сделала паузу, и призналась. – Ведь я ее ненавижу. Ненавижу за то, что она сломала мне всю мою жизнь. Что она не такая как я или Вы Олеся. – затем она, сделав долгую тяжелую паузу, продолжила. – Я уже никогда не изменюсь. Я такая какая есть, и воспринимайте меня такой. – затем она призналась. – Да, я ненавижу неформалов. Для меня их новые так сказать веяние в жизнь не что иное, как просто хулиганство. «Попомните мое слово», – сказала она. – ни к чему хорошему это не приведет. – затем она сказала. – Вот наглядный пример неформалов. – она посмотрела на дочь сочувственным взглядом, и сказала. – Результат налицо. Новое веяние жизни сделало мою дочь инвалидом. «Что дальше?» – спрашивала она саму себя и Марью. – Что дальше? – она сделала долгую грустную паузу, тяжело вздохнула, затем сказала. – Ничего. – это слово прозвучало как приговор. «ничего». Классик сказал как-то, кажется, это был Шекспир устами Гамлета: «Из ничего не выйдет ничего». Так и у Марьи. Дальше ничего. Лишь пустота, и только. Впрочем, на эту тему уже было размышление в другой главе. К чему писать то, что уже написано? Надо двигаться дальше, и Марья не исключение.

–Да. – призналась она. – Я неформала. Я останусь ей до конца, до самой моей смерти. – затем она сказала. – Но в том, что произошло со мной ничьей вины нет. Виновата только я одна.

–Я, конечно, хвалю Ваше признание, – сказала Клавдия Ивановна. – но оно не вернет ноги.

Марья согласилась с матерью:

–Это так.

–Не надо расстраиваться. – сказала Олеся. Правда она не знала, что сказать в такой ситуации. – Надо продолжать жить.

–Жить? – усмехнулась Марья. – Вряд ли это можно назвать житьем. – затем она сказала. – Жизнь – это мгновение, а жизнь – это вечность.

Клавдия Ивановна посмотрела на дочь удивленном взглядом, а затем сказала:

–Не знала, что моя дочь поумнела.

–Иногда, – ответила Марья. – чтобы чтоб что-то понять, надо что-то потерять. – затем она добавила. – Я это поняла только сейчас. – затем она добавила. – Меня жизнь проучила, и научила ценить ее. – затем она тихо добавила. – Всю свою жизнь я буду вспоминать это. – она тихо умолкла, и тяжело вздохнула. Ей было тяжело говорить об этом. Ведь то что произошло с ней, никто не был виновен. Никто, кроме ее самой. Впрочем, виновата была ни только она. Ее мать была виновна тоже. Ведь она по сущности бросила дочь на произвол судьбы, и к чему это привело? Страшно. Марья грустно посмотрела на свой обрубок левой ноги, и снова тяжело вздохнув, сказала. – Моя жизнь, по сути, уже кончина. Вряд ли я стану счастливой в этом мире. Единственная радость, это то, что я беременна, и в надежде удочерить мою племянницу. – затем она сказала. – Я знаю, что мне одной могут ее не отдать, но я надеюсь, что все же ее мне отдадут. – затем она, сделав паузу, добавила. – Жизнь – это нелегкая штука. Не успеешь погулять, вдоволь насладиться жизнью, как она оставляет нас наедине с самими собой, и делает одних счастливыми, а других нет. – она тяжело вздохнула, добавив. – Это я знаю точно. – затем она добавила. – Наверняка.

Никто не знал, что сказать? Слушая Марью, и Клавдия Ивановна, и Олеся Анастасиевна понимали, что сейчас Марья говорит правду. Изливает перед ними свою душу, словно прося прошение за что-то. Марья была искренняя. Она не лгала, она была искренна со всеми. Можно сказать, она изливала душу.

Клавдия Ивановна, выслушав свою дочь сказала:

–Я даже не подозревала что моя дочь философ. Я думала, что она лишь способна на пакости и только. – она сделала паузу, и с сожалением добавила. – Как я ошибалась. – она сделала тяжелую паузу, и сказала. – Это я виновата в разыгравшейся трагедии. – винила она саму себя. – Я и больше никто. – дальше она продолжила винить себя, начиная каждое свое предложение с союза «если бы». Впрочем, причитать ей не шло. Было видно, что она просто хочет отговориться, убедив свою дочь что та совершенно невиновата в случившемся. Это она, ее непутевая мать недосмотрела за своей дочерью. Да, в этой женщины погибла великая актриса. Впрочем, политика – это такая же сцена, и кто на ней куклы, а кто кукловоды, это вопрос.

Тут Марья сказала:

–Из Вас получилась бы замечательная актриса! – затем она с иронизировала. – Такой талант пропал.

–Я не понимаю Вашей иронии. – жестко сказала Клавдия Ивановна. – Это что, усмешка?

–Я никогда не видела, чтобы Вы винили саму себя за что-либо сделанное Вами, маменька. – сказала Марья. – Вы всю свою жизнь то и делали что ненавидели меня, и я не поверю, что Вы изменились.

Клавдия Ивановна ответила:

–Вряд ли Вы поймете как мне сейчас тяжело. Вы думаете, что я кремень. Женщина из стали? Вы все ошибаетесь. Мне тоже не чужды человеческие слабости. Вряд ли Вы поверите мне, что вообще-то я ни такая какую Вы привыкли меня видеть.

Марья поинтересовалась:

–А какая Вы?

–Я просто женщина. – сказала она. – Я просто мать. Мать, хотящая чтобы ее ребенок не был изгоем общество, чтобы на него всю жизнь показывали пальцем и говорили; он неуч пошел. – она сделала паузу, затем добавила. – Я этого не хочу. – затем она сказала. – Я хотела, чтобы Вы обе выучились, вышли в люди и стали теми, кто стали бы хозяйками собственной судьбы. Теми, кто ни в чем бы не нуждался. – затем она с грустью сказала. – Но, к сожалению, этого не произошло. Как бы я ни старалась вывести Вас в люди, так у меня ничего не получилась. – она посмотрела на Олесю и с горестью произнесла. – К сожалению Вы мертва. – затем она посмотрела на Марью. – А Вы всю свою жизнь будете прикованы к этому ненавистному креслу. – затем она утвердила. – И это факт. Неоспоримый факт, от которого никуда не деться. Все мои усилия были напрасны. – затем она сжала силу волю в кулак, и сказал с чистой ненавистью к самой себе воскликнула. – КАК Я СЕБЯ НЕНАВИЖУ‼!

Женщины не заметили, как заказ, который принял у них официант уже давно стоял на столе. Они даже не заметили, что плавучий ресторан пересек тушинское водохранилище и уже плыл дальше и дальше, прочь из города.

Олеся, посмотрев на проплывающею вдоль берега город Москву ничего не сказал. Ей было все равно, ругаются ли Клавдия Ивановна и Марья или просто о чем-то говорят. Ей было все равно. Она слышала музыку. Ту музыку, которую хотела послушать Марья, и которую ей так до сих пор не удалось услышать.

Но что это такое? Марья тоже услышала эту музыку. Музыку, которую слышала она своим сердцем. Душой маленькой девочки, душой ребенка.

Музыка лилась словно ниоткуда, словно умиротворяя и успокаивая их. Вряд ли кто-либо может услышать ее, ведь она это мы! Мы это сами люди. И кто знает, кто может ее услышать. Ведь чтобы ее услышать нужно быть ребенком. Но кто может сказать сам про себя, что он еще ребенок? Никто. Мы становимся взрослыми или считаем себя таковыми слишком рано. Некоторые уже в десять лет становиться родителями. Родителями, у которых нет ничего из детства, лишь дым сигареты и бутылка пива или что-то покрепче в десять лет, а может быть и раньше. Результат таково взросление – одиночество. Пьянства, дебош, наркотики и… Мы уничтожаем сами себя. Мы сам себя убиваем.

Вернемся к Марье и Олеси. Что они видят? Что они слышат? Сейчас Вы об этом узнаете.

На палубе все стихло. Свечные огни потускнели сами собой. И теперь вместо яркого ночного света пылающих на ветру свеч, было видно покойный их красно желтый огонь. Вдали появился рояль. Черный наводящей ужас инструмент. Вы спросите, почему ужас? Извольте, отвечу. В тусклом пламени свечей что может ни показаться. Порой человек может представить такое, что волосы дыбом встанут, а свет пламени лепестка свечи порой может показать нам то, о чем мы давно забыли. И лишь ее тень способна испугать нас. Вот и ответ на этот вопрос: почему рояль показался зловеще ужасающем. Это лишь тень. Тень, которая способна испугать. Довести человека до инфаркта, сделать так чтобы у него появился паралич после страха, который возник неоткуда, словно из воздуха родился он. страх тени зловещего, порой неожиданного. Так что вряд ли можно было сказать, что рояль ужасал присутствующих. Это было б неверно сказано. Скорее это его возникшая неоткуда тень, заставила от неожиданности вздрогнуть всех присутствующих на палубе ресторана. Вскоре вдали появился свет, и словно ниоткуда к роялю подошла женщина в красивом розовом платье. У него были длинные рукава, которые заканчивались на запястьях. У него было небольшое скрывающее ее красивую грудь декольте, из которой была видна небольшая ложбинка из-под платья зоны декольте. Вообще-то, что касается ее груди, то вряд ли можно было бы назвать ее маленькой. Она была довольно большой. Грудь твердого раз Само же платье было длинным, и лишь небольшие черные сапожки были видны из подола платье. На само же платье под тусклым светом светящихся свечей, и держащей в правой руке подсвечник, в который можно поставить три свечи, переливались блеском нашитых на нее бриллиантовой мишуры. Она подошла к роялю, и поставив свечку на рояль села на стоящий у клавиатуры стул. Теперь рояль не казался таким страшным. Теперь он приобрел свой естественный вид. Черный, горделивый, он стоял на появившейся словно ниоткуда сцене. Когда женщина села на стул, за рояль, ее лицо освятили стоящие на подсвечники три свечи, их тусклый свет. Теперь можно было разглядеть ее лицо. Оно было красиво. Чуть-чуть вытянутое. Маленький носик, черные жгучие глаза. Длинные до пола распущенные, повязанные в небольшой пучок на голове черные. Ее руки были красивы. За всю свою жизнь, которую она когда-то прожила на земле, она никогда не занималась физическим трудом. Она была сочинитель. Она сочиняла музыку. Музыку для души, которую она слышала в своем сердце, в своей душе. Она слышала ее в лесу, в растениях, даже в живущих в лесу животных и поющих радостные песни певучих птиц. И вот, она сделала первый аккорд. Ее тонкие гибкие пальчики плавно стали скользить черно-белой клавиатуры рояля. Она тихо, будто трепеща перед музыкой и инструментом, словно скользя по черным белом клавиш, начала играть свою партию и, забыв обо всем на свете, ушла в музыку исполняющей партии. Казалось, что она играет так, что кроме музыки ей ничего было не надо. Она была погружена в музыку, играя на рояле так, что казалось, это не она играет свою партию, а сама музыка, вот она. Взяла за руки ее, и сама ее вела по своим музыкальным нотам. Она лилась из этого музыкального инструмента, словно соловей пел свою песнь. Но вот музыкальная композиция закончилась, и присутствующие в зале зрители, встав, зааплодировали. Зрители аплодировали довольно долго, а игравшая на сцене женщина готовилась к следующей партии. Овации слушающих не знала границ. Руки рукоплескали. И вот, словно ниоткуда появился оркестр. Сидя на стульях, у своих инструментов они с нетерпением ждали, когда дирижер взмахнет своей дирижерской палочкой, и они оживят свои инструменты вдохнув в них музыкальную композицию своей души и сердце. Ведь музыка льется лишь из сердца, а та в свою очередь идет от души. И вот, дирижер взмахнул своей дирижёрской палочкой, и инструменты зазвучали. Они ожили в музыкальном сопровождении своих друзей-нот. Дирижер дирижировал своей дирижерской палочкой, смотря на оркестрантов, внимательно вслушиваясь в каждую скрипку и другой музыкальный инструмент. Вот оркестр затих, и слушатели услышал стоящий на сцене рояль.

Женщина снова, будто трепеща перед музыкой и инструментом, словно скользя по черным белом клавиш, начала играть свою партию и, забыв обо всем на свете, ушла в музыку исполняющей партии. Казалось, что она играет так, что кроме музыки ей ничего было не надо. Она так же, как и в первый раз была погружен в музыку, играя на фортепьяно так, что казалось, что это не она играет свою партию, а сама музыка льется из стоящего на сцене рояля. Вот она, прекрасна. Взяла за руки этого человека, и сама его ведет по своим музыкальным нотам. Она лилась из этого музыкального инструмента так, что казалось, что словно соловей пел свою сладкую песнь. Но вот снова вступил оркестр, влившись в музыкальную композицию партии. Прекрасная музыка! Олеся и Марья сидели за столом, и не могла сказать ни единого слово. Они за свою жизнь никогда не слышали такого красивого исполнения музыкальной композиции, льющейся из сердца и сопровождающейся душевным вдохновением.

–Прекрасно. – тихо сказала Марья. – Эта музыка меня успокаивает. – затем она обратилась к Олесе. – А Вы ее слышите?

–Конечно. – тихо ответила Олеся. – Я ее слышу. – с какой-то долей таинственности ответила она. – Она так прекрасна, словно неземная.

Тут Клавдия Ивановна, прервав их, поинтересовалась:

–Это Вы о чем? – не понимала она.

–О музыке. – ответила Марья. Затем она поинтересовалась. – Разве вы ее не слышите?

–Нет. – ответила удивленная Клавдия Ивановна. Она была в недоумении. Никакой музыки она не слышала. Она сидела за столом, смотрела на проплывающей мимо нее город, и слышала лишь разговор, в котором сама принимала участие. Скорее всего даже не разговор, а лишь то, что она хотела слышать. То, что ей было в радость. Ничего другого она слышать не хотела. Только то, что сама хотела слышать. А слышать она хотела лишь одну свою дочь, Олесю. Только ее и больше никого. – Я музыки не слышала. – сказала она. – Да и какая тут музыка позвольте сказать, ведь мы в плавучем ресторане, то есть на судне. – затем она сказала. – Посмотрите черт побери, где тут музыканты позвольте спросить? Их нет. «Нет и быть не может», – затем она сказала. – Это в конце-то концов ресторан на воде, а не концертный зал имени Чайковского. – затем она утвердила. – Здесь нет музыки, только еда.

–Вы ошибаетесь. – сказала незаметно подошедшая к ним Аманда. – В нашем ресторане есть все.

Клавдия Ивановна с усмешкой посмотрела на Аманду, затем иронично, словно считая, что все это одна большая шутка, поинтересовалась:

–И Музыканты здесь тоже играют? – в этом вопросе была слышна неподдельная усмешка, как будто Клавдия Ивановна желала принизить Аманду, чтобы та не лгала. – Так, где же музыканты позвольте спросить?

Аманда равнодушно посмотрела на Клавдию Ивановну. Ей стало жаль бедную женщину. Ведь она в жизни не видела никакого счастье. Вся ее жизнь была в заботах. Никакой радости жизни. Лишь одна преданность своему делу и партии СССР.

–Никто не сможет услышать музыку. – начала Аманда. – Ее может услышать лишь тот человек, который даже в самой адской ситуации и ее безнадежным исходом остается счастливо.

–Вы считаете, что Марья остается счастливой? – удивилась Клавдия Ивановна. – У нее же ног нет. Всю жизнь проведет в коляске. Что тут за счастье позвольте спросить? – затем она заявила. – Она же инвалид! – затем добавила. – Какое тут позвольте спросить счастье в ее инвалидности?

Клавдия Ивановна была, конечно, права, в инвалидности нет никакого счастье, лишь одни страдание.

Тут Марья сказала:

–Вы жестоки, маменька.

–Я не жестока. – отпарила Клавдия Ивановна. – Я всегда говорю только правду. – затем она добавила. – Порой она жестока. Но она такова какова она есть на самом деле, не больше и не меньше. А кому это не нравится прошу. Путь свободен. Гуляйте. Авось ни только ноги потеряете, головы лишитесь. – затем она заявила. – Возможно я и не слышу музыку, но разве в музыке счастье? «Нет, – сказала она. – это не так». – Жизнь жестока, и это факт. А кто слышит музыку в этой жизни – счастливый человек.

Аманда тотчас же поинтересовалась:

–Значит Вы признаете, что Марья счастлива?

Клавдия Ивановна усмехнулась:

–Что ж, – сказала она. – Вы меня поймали. – затем она сказала. – Возможно она и счастлива. – затем она пояснила. – Счастлива что поняла, что не погибла, а лишь лишилась ног. – затем она вопросила. – Но счастлива она на самом деле? Ведь для нее жизнь закончилась не начавшись. Куда она пойдет учиться? Ведь здоровые люди никому не нужны, что тут говорить об инвалидах. – на ее глазах появились горькие слезы. Она не могла видеть свою дочь в этом кресле. Ведь она знала, что для Марьи жизнь закончилась не начавшись, и что ее ожидает в будущем никто не знал. – затем она сказала. – Хоть что Вы не говорите я права. – затем она добавила. – Жизнь – это не музыка, это лишь одни страдания. И Вы все присутствующие здесь это знаете не хуже меня. – затем она обернулась к сидевшим за столами людей, и прокричала. –

НЕ ПРАВДА ЛИ, А?

Сидевшие за столами люди ничего не ответили. Они словно не слышали Клавдию Ивановну. Всем было все равно. Каждый думал и говорил только о своем. Каждого занимали свои проблемы и мысли, и другие люди и их проблемы их не касались.

Вместо ответа раздался отголосок ее вопроса. Он пронзил воздух, и дойдя до стен корабля-ресторана, вернулся отголоском эхо назад. Пройдя через уши Клавдии Ивановны и остановившись в ее голове. В это самое время у Клавдии Ивановны заболела голова. То есть она заныла. Казалось, что у нее в голове миллиард иголок пронзали ее мозг и отдавались болью в черепную коробку так, что казалось, что голова просто ныла. Затем в ее мозгу появилось ощущение полной пустоты. Казалось, что ее мозг просто исчез. В нем появилась пустота, а с веска лилась какая-то жидкость. Это ощущения заставили Клавдию Ивановну взяться за голову, и она что есть мочи, воскликнула:

–Не-е-е-е… т‼!

В это самое время Марья и Олеся увидели безумие в глазах Клавдии Ивановны. Ее взгляд выражал полный испуг и непонимание осознание что с ней происходит? Девочки переглянулись меж собой. Им обеим стало страшно. Страшно, что их мать стала такой. Безумной женщиной. Как они могли проглядеть это? Ладно Марья, но как же Олеся? Ведь она все это время находилась с Клавдией Ивановной. Они общались. И никогда она так и не замечала, что у Клавдии Ивановны прогрессирует безумие. А может это и не безумие вовсе? Может Клавдия Ивановна сошла с ума? Задавая себе этот вопрос, они не находили на него ответ.

Аманда протянула правою руку к голове Клавдии Ивановны, и щелкнула пальцами. В туже секунду боль так терзающею Клавдию Ивановну, прекратилась, а Аманда сказала:

–Не надо кричать здесь. Никто Вас все равно не услышит. – затем она пояснила. – Мои гости сами по себе. Каждый из них из своего времени, из своей эпохи. Они не слышат никого кроме тех, кто сидит с ними за одним столом. Это правильно. Ведь если бы они услышали б друг друга, то кто знает, смогли бы они понять ни то, что других, а самих себя? – затем она скептически добавила. – Вряд ли?

Клавдия Ивановна почувствовала, как терзающая ее мозг боль, отступила. Боль и головокружение исчезли. Исчезли словно их не было вовсе. Задавая, сама себе вопрос, что это было? Она не могла прийти к однозначному ответу. Звуковая волна, отраженная от стен плавучего ресторана, не оставляла мысли что, этот ресторан один большой звуковой инструмент. Единый инструмент, в котором были присуще все звуковые дорожки музыкального сопровождения. Клавдия Ивановна, недоуменно посмотрев на Аманду, закрыв ладонями уши, поинтересовалась:

–Что это было?

–Звук Вашей судьбы. – непонятно сказала Аманда. – Это Ваши ноты жизненного пути. – пояснив она добавила. – Громогласный голос не всегда сопровождается жизненным путем дороги жизни. Не всегда громогласный голос способен разрешить проблемы жизни. Он лишь тень жизненного пути в далеком жизненном пути. Крикнешь, и он вернется к человеку резонансом эхом далекого прошлого, грядущего будущего. Жизненного пути.

–Что Вы имеете ввиду?

–Поступки. – ответила Аманда. – Человеческие жизненный поступки. – она, сделав паузу, сказала. – Человек властен над своей судьбой, и глупец тот, кто говорит, что судьба властна над человеком, это ни так. – затем она сказала. – Люди сами предопределяем свои поступки. От них зависит их жизненный путь, их судьба. – затем она привела пример. – Вот Вы Клавдия Ивановна, не ужели Вы ни о чем не жалеете? Ни хотите вернуть назад то, что хоте ли бы исправить?

–Нет. – твердо ответила Клавдия Ивановна. – Не хочу. – затем она сказала. Я прожила жизнь так, что каждый на своем месте позавидовал мне.

–Позавидовал бы? – удивилась Аманда. – Чему? – она сделала недоуменную паузу, затем вопросила. – Тому что Вы прожили жизнь без каких там было радостей?

–А чему радоваться? – удивилась Клавдия Ивановна. – Он поглядите радость какая стала, КПСС пал, советы ушли в небытие. И что? Радость? – ухмыльнулась она. – Где тут радость позвольте спросить? Радость то, что, – она показала рукой на Марью, затем добавила. – Марья осталась без ног. – сказала она. Радость то, что радость вскружила всем голову, и те, как оголтелые стали от радости все крушить, уничтожая то, что мы старые партийцы создавали восемьдесят лет, а потом почувствовав свободу разрушили все в одночасье. – затем она уточнила. – Вы считаете, что это и есть радость жизненного пути? Нет, меня никто не переубедит в обратном. Свобода – это уничтожение того, что строилось годами. Пусть кто-нибудь скажет, что я неправа, а я тогда скажу тому человеку. Свобода приводит людей лишь к саморазрушению, и никто не сможет их спасти. Они истребят самих себя, даже не поняв этого. – затем она добавила. – Марья тому подтверждение. Она хотела стать свободной, для нее не существовала никаких правил, и вот результат. – тяжело вздохнула она. – Кресло, к которому она будет прикована навечно, грошовая пенсия, и жалость – вот ее удел жизненного пути, ее радости жизни, ее так называемой свободы. Молчите, нечего сказать? Вы знаете, что я права. Права, потому и молчите. – она сделала долгую и тяжелую паузу, будто о чем-то размышляя, затем тяжело вздохнула и сама себе сказала. – Я права, я всегда права.

Да, Клавдия Ивановна была права, и Аманда это знала. Свобода, данная человеку, никогда не предвещает ничего хорошего кроме беды. Ведь свобода это лишь иллюзия беззаботной жизни. На самом деле свобода это не что иное, как показ власти человеком его истинных желаний. Свобода дана людям затем, чтобы понять власти, президенту РФ, чего ему стоит опасаться. Давая свободу власть контролирует людей, а те сами того не подозревая галдят направо и налево какая в России и во всем мире хорошая власть. Повеситься хочется.

–Что ж, – согласилась Аманда с Клавдией Ивановной. – Возможно Вы и правы. – Радость человека иллюзорна. – сказала она. – Ее всегда замещает свобода, которая никогда не даст человеку той свободы, которую он намерен получить.

–Вот видите, – сказала она. – Я всегда права.

Тут Аманда поинтересовалась:

–Скажите, Вы любите своих дочерей?

Клавдия Ивановна не ответила на этот вопрос. В ней боролись два чувства: чувство любви и ненависти. Вряд ли можно было сказать, что она ненавидела своих дочерей. Она их конечно любила. И это она только что поняла. Она ненавидела себя, и призирала свое легкомыслие. Кто знает, что могло бы произойти если бы Клавдия Ивановна не отвернулась бы от Марьи. Приняла б ее такой какая она есть на самом деле. Возможно, такой трагедии не случилось бы. Олеся Анастасиевна была бы жива, а Марья Анастасиевна не потеряла бы ноги. Ведь в попытке затем, чтобы доказать своей матери, что она ошибается, и то, что ее дочь Марья лучше, чем она о ней думает, Марья сделала то, что привело ее, по сути, к гибели. Она хотела доказать по-своему, что она по-своему права, и это доказательство привело ее к трагедии. Инвалидности. Многие дети, по сути, все, доказывают своим родителем что они правы, а родители нет. А родители, наоборот. Все это приводит к трагедии. И пока дети не поймут, что они порой неправы, а родители этого им не объяснят, и они не придут к компромиссу, Отцы и дети всегда будут спорить, а порой враждовать меж собой. Так было, так есть, и так будет всегда. Это жизнь, а жизнь – это дорога, по которой идет человек. Она порой идет пряма, порой разветвляется на несколько дорог как в сказке про былинного богатыря. Порой мы доходим до переулка, и не знаем куда идти дальше? Мы встречаем множество препятствий на дороге. Это кочки, канавы. Порой это кусты и деревья. Эта дорога и есть – жизнь. Жизнь в дорогу в целую вечность, и жизнь дорогой лишь миг.

Клавдия Ивановна плача, призналась:

–Я ненавижу себя.

–Я ни тот вопрос задала. – сказала Аманда, и снова повторила его. – Вы любите своих детей?

Тут Клавдия Ивановна посмотрела на Аманду так, что вряд ли Аманда могла заподозрить в ее взгляде подлог. Клавдия Ивановна смотрела на нее искренне. В ее взгляде можно было прочесть ненависть к самой себе. Она ненавидела себя за то, какая она есть на самом деле. Затем она вытянула сквозь зубы:

–Конечно же люблю. – затем она сказала. – Я всегда любила, люблю и буду любить моих девочек. – затем она призналась. – Я ненавижу себя, что я за ними недоглядела. – затем она неожиданно сама для себя призналась. – Я бросила их на произвол судьбы. Отпустила их. Предоставила их самим себе. Что я за мать та такая? Всю жизнь заботилась обо всех, а о дочерях забыла.