Вторая книга

Тут рассказчика, воспринимавшего добрую критику с немного несерьёзной улыбкой и без комментариев, дёрнули за штанину, он обернулся, удивился – и сел. Нетерпеливый слушатель – это, оказывается, никто иной, как В. Ленинградцев. В руке он держит курительную трубку внушительных размеров, которой, впрочем, не дымит, а совершает в воздухе невольные хаотические движения. Вставая, он тихо шепнул Диме: «Ну, ты даёшь!» – и обратился к аудитории.

– Уважаемые господа! Когда меня пригласили на заседание вашего клуба, я подумал, что стране нужны конкретные национальные идеи, и хотел с вами поговорить о проблеме ассимиляции иммигрантов, их эксплуатации в народном хозяйстве, быту, и т. д. Но тема предыдущего доклада мне кажется настолько интересной, что лучше я просто кое-что добавлю к ней. Иначе мы не закончим и до новых помидоров. Вот я думаю: а почему мы поступаем так, а не иначе? Например, почему мы здесь собрались? Может быть, нам это просто интересно. А может, какая-то сила так обставляет обстоятельства. В природе это происходит запросто: если паразиту для размножения нужно заставить своего носителя сделать нехарактерное, опасное действие, то он химически или ещё как-то воздействует на психику носителя, и привет. Так, в речной рыбе обнаружены микроорганизмы, заставляющие её выпрыгивать из воды, чтобы попасть в клюв хищным птицам. А обитатели кузнечиков вынуждают бедняг прыгать в воду, где паразит выходит из хозяина и продолжает свой жизненный путь. Вот я и думаю: то ли мы сейчас пытаемся управлять людьми, то ли нами что-то управляет… Вопрос философский, непростой. Я пока не готов ответить. – Он устремил свой взор в тёмное окно, туда же направив кончик своей трубки. – Мне с ним нужно переспать.

Так случается: жизнь, вместо того чтобы принять устойчивые формы, заставляет тебя совершать поступки, в которых ты сам себя не узнаёшь. Не далее как вчера я купил килограмм апельсин и почти всё съел сам. Спрашивается, почему? Точно могу сказать, что и в мыслях ничего подобного не держал. Или вот ещё: тогда же я уверял одну девушку, что умею разгонять тучи выстрелами пробок от шампанского. С чего это вдруг? А ведь, что интересно, с рассветом небо просияло, тучи разошлись, и казалось, будто в прохладном утреннем воздухе всё ещё кружат не угомонившиеся за ночь винные пузырьки. Хватило одного выстрела.

Святое воинство с терпением, недоступным для живых людей, смотрит со стен на переглядывающихся заседателей. Экс-председатель вставать не стал, но возвысился над присутствующими каким-то другим способом – вероятно, изученным благодаря непростым упражнениям в бывшей партийной школе.

– Когда меня пригласили на заседание клуба, – размеренно проговорил он, – я примерно представлял себе круг идей, которые неизбежно возникнут в свежих головах. И я оказался прав. Но – за одним небольшим исключением: не ожидал очерчивания столь масштабной перспективы отсутствия выбора. Прямо и не знаю: у вас получается что-то вроде «вот стою на камне, дай-ка брошусь в море»⁵.

Он оглядел присутствующих, будто прошёлся вдоль них, и добавил: —

Вот стою на камне,

Дай-ка брошусь в море.

Что пошлёт судьба мне —

Радость или горе?

Может, озадачит,

Может, не обидит.

Ведь кузнечик скачет,

А куда – не видит.

Питер

Чайки… волны… На краю континента, где океан в нетерпении дует на разогретый берег, прежде чем его проглотить, ветер играет чайками и волнами. Только скалы да суровые матросы, надвинув бескозырки на брови, сдерживают натиск неистового врага. Но здесь, на затоке Днепра, тихо. Нет ни птиц в небе, ни ряби на воде, ни волнения под лучами жёлтого солнца. Жара.

От горячего песка разогревается воздух и выгибается подобием линзы над уже порядком забронзовевшей спиной гражданина отдыхающего. Но тому всё нипочём, он задумчиво ковыряет во рту зубочисткой и смотрит вдаль. Со стороны могло бы показаться, что он разглядывает купальщиц, но это не до конца верно: взгляд его вот уже полчаса затуманен, а в голове витают воспоминания детства. Рядом с ними, возможно – в другом полушарии мозга, сама собой тюкает пишущая машинка неизвестной конструкции, из неё выползает нескончаемая полоса бумаги: «Шаббат начинается в пятницу. В. Ленинградцев. Одноэтажный городок, в котором я вырос, был наполовину еврейский, хотя я, конечно, об этом узнал, когда уже повзрослел. С нежностью в сердце вспоминаю мою учительницу русского языка Дору Абрамовну и супруга её дядю Борю. Жили они скромно, из роскоши имея только автомобиль для передвижения и квартиру для жизни; но разве можно назвать это роскошью?.. Дядя Боря промышлял ремонтом обуви – чинил подмётки, прилаживал каблуки, и вдоль окон квартиры, в которой кроме стеллажей с книгами, довоенного пианино и скромной мебели ничего не было, блестели на солнце своей лакированной поверхностью сапоги и туфли заказчиков. А среди постоянных клиентов были и соседи, и жители весьма отдалённых окраин. – Вы думаете, – говорил дядя Боря, – я вам ремонтирую обувь? Нет, я даю вашим ногам новую жизнь! Разве не стоит она нескольких советских рублей?»

Бросить всё и поведать миру о дяде Боре! О том, как он возил в поле колхозникам воду, по копейке кружку, в долг, вкусную и холодную, не то, что в общей бочке. Как в конце месяца народ почёсывал затолок и отсчитывал рубли… Бросить всё! Но нет – оно, это всё, цепляется за нас, как репейник за одежду.

Раздаётся телефонный звонок, приходится лезть в аккуратно сложенные брюки, и мы становимся невольными свидетелями таких слов: – Питер на проводе!.. Уже в Турции? Быстро. Хорошо, сообщу. Не забудь документы. Для отчётности. Как погода?.. Как люди?.. Ну, не пропадай, мы все за тебя переживаем. До связи. – Так дела отвлекают людей посреди самых интересных занятий. Но разве можно поддаваться их давлению в субботу?..

Где-то глубоко в душе Ленинградцев – копия Аполлона, высокий и стройный искуситель дамских сердец, надменно взирающий на окружающих сверху вниз. Но снаружи он невысок, сутуловат и довольно тощ, и если бы не тяжесть политкорректности, мы легко могли бы назвать его крепышом Бухенвальда. Такое несоответствие содержания и формы, увы, всегда обидно. Зато именно оно заставляет человека буквально выворачиваться наизнанку, чтобы осчастливить людей своей внутренней красотой. В ход идут все доступные средства. Некоторые утверждаются посредством занятий каким-нибудь смертоносным видом единоборств, хоть боевым гопаком; иные примыкают к музыкальным движениям радикального толка, шокируя внешним видом обывателей; кто-то очертя голову бросается в искусство, причём не ради наслаждения красотой, как все нормальные люди, а с целью эту самую красоту продуцировать. Все творцы такие, приглядитесь к любому портрету какого-нибудь деятеля искусств: притягательная внешность – плод титанических усилий; стоит только автора лишить его произведений, будто их и не было, как перед нами предстанет существо жалкое, толком ни на что не способное. Глаза его потухнут.

Сколько же надо приложить сил, чтобы из ничего, из вороха слов и жестов создать своё настоящее, наделённое смыслом лицо! Это сложнее, чем рисовать боевую маску ирокеза или возводить карточный домик. Но и результат куда надёжней: с годами следящие за собой девушки всё больше времени, всё с меньшим толком вынуждены уделять искусственной поддержке внешности, а содержательные мужчины с возрастом в обаянии только прибавляют. И привлекают внимание, если только этого хотят.

Довольно о красоте. Пока мы рассуждаем, невольно поглядывая на затылок В. Ленинградцева, к нему, безошибочно выделив его среди отдыхающих и, быть может, заранее договорившись о встрече, подходят молодой человек и девушка, в штатском, безобидной наружности. Облик их не особо сочетается с местной спецификой, и они начинают потихоньку снимать верхнюю одежду, умудряясь держать на весу и блокнотик с ручкой, и диктофон. Журналисты.

После обмена приветствиями, представлениями и рукопожатиями, девушка (Д.) включает свою звукозаписывающую машинку и начитает задавать вопросы, а молодой человек (М.) что-то отмечает в блокнотике.

Д.: – Скажите, господин Питер, что побудило вас выбрать именно это место для нашего интервью?

Ленинградцев (Л.): – А что? По-моему, вполне естественный выбор. Было бы странно, если бы я пригласил вас, например, в библиотеку. Раз уж мы собрались говорить о людях, то делать это лучше среди людей, вы не находите? Кроме того, их количество здесь вполне оптимально. Во всяком случае, рядом с моими туфлями вы найдёте место для своих кроссовок – молодой человек, не стесняйтесь, – но в то же время вашему взгляду будет, на чём остановиться.

Д.: – А чем плохи безлюдные места? Ведь там человек может обнажиться по-настоящему, соединиться с природой…

Л.: – Как психолог по образованию я вам это с удовольствием объясню. Человек по своей природе не выносит долгого одиночества, а некоторые занятия вообще имеют смысл только при наличии других людей. Вот, скажем, писатели или журналисты. Сами себе они и даром не нужны, им необходима аудитория. В одиночестве можно, конечно, плодотворно изводить бумагу, но без публики эта бумага мало для чего пригодна.

М: – То есть, тут присутствует некоторый момент эксгибиционизма?

Л.: – В той же степени, что и вуайеризма. Так уж получается, что любое слово из лексикона психологов, попадая в обиходный оборот, постепенно теряет своё значение и понятный узкий смысл, и поэтому специалистам иногда даже приходится выдумывать новые слова. Ну вот, под эксгибиционизмом, этой незамысловатой перверсией, теперь понимают чуть ли не размещение своей анкеты в интернете. Современные коммуникации разделяют людей ещё больше, чем расстояния в доиндустриальную эпоху, потому что раньше у людей хотя бы возникало желание увидеться друг с другом, а сегодня нет и этого. Даже телефонный разговор кажется рудиментом, когда можно отправить пару строчек по сети. Вот увидите, мы ещё дождёмся, что общественной жизнью будут жить наши электронные секретари, а до собственно людей вообще никому не будет дела. Человек, закутанный в одежду, одетый в культуру, стены которой крепче крепостей укрывают внутренний мир от внешнего взгляда, человек, опутавший себя сетями из предрассудков и табу, спрятавшийся за непроницаемым веществом розовых, зеркальных, тёмных очков, – как эти люди могут увидеть друг друга?..

Д. (поправляет причёску, поддерживаемую поднятыми на лоб солнцезащитными очками): – Да у вас настоящий талант рассказчика!..

Л.: – Ну, разумеется. Вот слушайте дальше. В доисторическую эпоху люди, слезши с дерева и отправившись покорять континенты, забрели в суровые края и принялись кутаться в шкуры убитых животных из-за холода. В Древней Греции, где климат был мягким и тёплым, надобности в одеяниях практически не было. Поэтому неудивительно, что на Олимпийских играх тогда единственной деталью туалета была, пардон, прищепка на крайней плоти – чтобы не нарушать норм приличия; правда, женщин туда из тех же соображений вообще не допускали. Позже людей стали одолевать различного рода комплексы стыда наготы. В самых разных культурах мы видим то сарафан до пят, то китель на все пуговицы. Полагая, что обнажённая натура порождает похоть, римский папа Пий IX собственноручно лишил причинного места скульптуры мастеров Возрождения, и зияющие изъяны пришлось закрывать фиговыми листочками, из алебастра. В определённых кругах культивируется легенда, будто листочками прикрывались Ева с Адамом после дегустации отрезвляющих плодов с древа познания добра и зла. Но я скажу, что это, наоборот, было дерево помутнения рассудка, с наркотическими плодами, погружающими людей в состояние, когда они видят вместо простых и естественных предметов чёрт знает что.

М. (водит ручкой по блокнотику): – …Чёрт знает что.

Л.: —Да-да, чёрт знает что!.. Теперь мысленно перенесёмся в средневековье. Города с узкими улочками, совмещёнными с канализацией – то есть помои выливаются прямо из окон; лошади и прочая живность вносят свой неповторимый вклад в общую атмосферу; неудивительно, что в такой обстановке обывателям мыться нет никакого резона. Даже благородные господа совершают омовения разве что при крещении или форсировании рек. Крестовые походы открывают европейцам обычай содержать себя в чистоте – кажется, за это мы должны благодарить арабов не меньше, чем за десятичные цифры. В те суровые времена люди не знали стиральных машин, и чтобы роскошь нарядов отделить от запахов тела, использовалось нижнее бельё… Вы следите за моей мыслью?

Д. и М., переглядываясь: – Следим.

Л.: – Это хорошо. Так вот… – Внезапно в круг общения влетает посторонний предмет – волейбольный мяч. Молодой человек отыскал глазами игроков и, стараясь поскорее избавиться от нарушителя беседы, поднимает его и неловко отправляет кулаком в их сторону. – Так вот, – продолжает Ленинградцев, – надо сказать, что… Вот в этом вопросе, похоже, и появилась ясность: современному человеку можно купаться в ванной в режиме самой откровенной интимности, можно приходить на пляж и с головой погружаться в какую-нибудь книгу, но ни то, ни другое не позволит ему по-настоящему раскрыться. Человеческая сущность, обнажённая снаружи и раскованная изнутри, только тогда обретает значение, когда оказывается среди себе подобных, открытых миру, свободных перед собой.

Д., поправляя бретельку на плече: – То есть, чтобы раскрыться, надо раздеться.

Л.: – Вот-вот, вы понимаете! Но чтобы это ещё и почувствовать, вам придётся раздеться до конца.

Журналисты посмотрели друг на друга, потом по сторонам, и, не оборачиваясь, принялись снимать остатки одежды. Несколько неловких секунд, и они почти ничем не отличаются ни от окружающих, ни от интервьюера. Тот встал, потянулся, разминая затёкшие члены, потом критически и вместе с тем дружелюбно оглядел ещё стесняющихся своей наготы уже почти состоявшихся нудистов, почесал впалый живот, потом не особо выпуклую грудь, и сказал: – А теперь – вперёд, в воду, смывать следы от фиговых листочков.

Нудисты – народ простой. Не обращая внимания на характерные белые пятна в основном уже загоревшей кожи, новеньких приняли как родных. Через некоторое время журналисты, детально ознакомившись с внешним видом друг друга, прислушавшись к своим ощущениям изнутри и не найдя во всём этом, по большому счёту, ничего предосудительного, уже играли в волейбол. Солнце заходить и не собиралось, вокруг царили безмятежность и лёгкое опьянение от чрезмерной, по городским меркам, насыщенности воздуха кислородом. От переизбытка чувств иногда кто-то бросался в воду с разбега.

Нудисты – народ простой, а Ленинградцев – человек сложный. Он не стал рассказывать журналистам, что сделал выбор в пользу обнажённого купания хоть и сознательно, но всё же под давлением обстоятельств, с которыми нельзя было не считаться: во-первых, ему было интересно. Во-вторых, в тот самый момент, когда не пойти на пляж значило бы окончательно отказаться от участия в купальном сезоне, Ленинградцев обнаружил, что магазины в зоне его досягаемости торгуют плавками, цена которых приближалась к его трёхдневному прожиточному минимуму, а наличных денег хватало ровно до понедельника, и то, если их особо не тратить. Кроме того, широко известно, что на «текстильных» пляжах появление в трусах обыкновенных, даже импортного производства, отнюдь не приветствуется. Что же выбрать? Выбор очевиден.

Тайной для окружающих остались также и мысли, к которым он постепенно вернулся, несмотря на деятельное участие в невинных, и оттого по-детски трогательных подвижных играх. Для окружающих, но не для нас. Взбивая воду растопыренными пальцами ног или становясь недалеко от берега на руки, или же пуская волну на влажный песок, он улыбался. В момент, когда всю троицу пригласили играть в волейбол, он сказал себе: «Как странно! От дяди Бори, этого невыразительного провинциального человечка, вынутого из небытия от скуки и для забавы, останутся мои замечательные истории, а от меня – разве что сегодняшнее интервью про нудистов». А глядя на подпрыгивающих мужчин, поначалу приковавших внимание журналистки своими выдающимися достатками и недостоинствами, он почему-то подумал, обращаясь к воображаемым собеседникам: «Ну, господа, давайте начнём ещё развивать нашу самобытную керамическую свистульку…»

И только телефон, неизменным призывом оглашая пляж, заставил Ленинградцева после секундного колебания бросить весёлый коллектив и тоскливые мысли, спешно направиться к вещам. Найдя беспокойный аппарат и услышав приветствие, он отвечал: – Питер на проводе. – Лицо его приняло служебное выражение. – Только что выходил на связь. В Стамбуле, завтра в сторону границы… На увольнение?.. хорошо, подготовлю. Но… Нет, я не в офисе. Загораю. Давай, до понедельника.

«Какие люди нас покидают, – немного ёрничая, подумал он, вертя в руке умолкший телефон. – Трудился человек, любил жизнь, заказывал визитки. А теперь от него останется несколько строчек в приказе об увольнении. Что тут скажешь? Человек, прощай».

Если враг показался вдруг

Посмотришь на современных турок и задумаешься: ну как, как эти люди, которых сегодня, похоже, интересуют только деньги туристов, смогли когда-то отнять у европейской цивилизации наш Константинополь? Верить ли Брокгаузу с Эфроном, читая о несравненной, блистательной Порте? Куда подевались дикая ненависть, первобытная ярость и надменность победителей?.. Нет ничего.

Занятно, что Византию и весь греческий мир, многие годы сдерживающий натиск Востока, уничтожили братья христиане с запада. Волна крестовых походов обрушилась на незащищённые города, почти не встречая сопротивления. Когда волна схлынула, унося детей Папы римского и награбленное добро, оголившимся землям было уготовано пришествие новых владельцев. Не стало Византии, над градом Константиновым поднялся золотой полумесяц, а через некоторое время турки уже брали Вену.

Чужое нельзя удерживать вечно, и вот уже бравые русские с удивительной удачливостью громят Османскую Империю, то лишая её волюнтаристски удерживаемых европейских владений, то и вовсе просто так, ради удовольствия. Терпение Запада не безгранично: нельзя же спокойно наблюдать, как осколки одной империи перевариваются другой, причём явно идя той на пользу и добавляя к лицу румянец, желудку аппетит. Терпению приходит конец, и в Крымскую кампанию с новыми защитниками православия проделывается почти тот же фокус, что и со старыми. Россия надолго отброшена, страдает от фантомных болей и мучится тягой к тёплым морям… Но сегодня Европу оккупируют турецкие рабочие, польские сантехники и прочие ходоки за длинным рублём, вызывающие у населения аллергию, у властей – головную боль, и ничего с этим не поделаешь.

Чего же, с оглядкой на историю, можно ожидать от стамбульского таксиста? с усами, как у бородатого таракана? А ничего плохого. Конечно же, он был сама любезность, и очередного перелётного пассажира, по преимуществу жестами просившего доставить его до нужной гостиницы, заверил почти искренне: – Your English is good.⁶ – Не только он, но и всё вокруг ласково улыбалось и вежливо кланялось, будто встречает старого друга, давно не бывавшего в этих краях. И машины, из открытых окон которых раздаётся такая знакомая восточная музыка, и галереи витрин пёстрых магазинов, где всегда рады гостям… Казалось, что и последний фонарный столб, имей он такую возможность, уступил бы дорогу и был бы, паразит, тоже сама любезность.

Наутро, когда солнце, взойдя над городом семи холмов, принималось щедро поливать теплом его разноликие улицы и однообразные дома, укрытые от жарких лучей под щитами загорелых крыш, Андрей, дружелюбно прощаясь со всеми попадающимися на глаза служащими отеля, спустился к выходу, где за прозрачными дверями пыхтел автомобиль, прибывший за командированным специалистом. Человек, вышедший навстречу – «Good morning, Mr. Sikorsky. I am your guard for this trip»⁷ – и усадивший мистера Сикорского с его вещами на заднее сиденье, был иного настроения, улыбался жёстко, а на лице, как и безучастный водитель, носил чёрную щетину, вряд ли наросшую за недолгое время ожидания.

Дорога до Диярбакыра, где когда-то император Константин счёл нужным укрепить великую стену, уступающую по протяжённости только китайской, а сейчас экипаж решил остановиться перекусить, была не слишком обременительной для пассажира. Усидчивостью он обладает по роду профессии, от лингвистических затруднений его избавила молчаливость сопровождающих, а жары он не замечал: в машине – из-за кондиционера, в кафе – из-за того, что мысленно сжался от ожидания столкновения с новым миром, не замечая, между тем, что этот мир потихоньку уже просачивается в створки его невидимой брони. Он без разбора съел всё, что ему принесли, с некоторым удивлением поучаствовал в оплате заказа. На улице по сторонам смотреть не стал, а предпочёл разглядывать носки своих новых кед, купленных в дорогом магазине, со знанием дела стилизованных под старые. Нырнул в машину, поправил причёску, и джип тронулся дальше. Скрылись из виду крепостные стены старого города, оставившие Андрея равнодушным, разве что лишь ненадолго пробудив смутный образ батальной сцены из кинофильма о крестоносцах, замелькали похожие друг на друга одноэтажные дома с плоскими крышами, потом так же, не удостоенные внимания, исчезли и они.

За окном теперь не было ничего, если не считать пустыни. И если наблюдательный взгляд различил бы вокруг и песок, и камень, и какую-никакую растительность, взгляд фантазёра мог бы прикинуть, что, возможно, камни когда-то были сложены в дома, а вокруг зеленели сады, то Андрей всю дорогу видел только безжизненное пространство. Тем не менее, вдруг он почувствовал странное беспокойство, стал поглядывать на часы, а потом и вовсе спросил: – Is the border near? – С переднего сиденья обернулся охранник и ответил: – The border is behind. – Затем он широко улыбнулся, обнажая неровные зубы, и добавил: – Welcome to Kurdistan.⁸

Ещё немного времени, и небольшой городок, где не встретишь ни автомобильных заторов, ни блестящих внутренним светом витрин, где на улицах не встретишь дефилирующих дам, потому что господа предпочитают держать их взаперти, городок этот, серый от пыли и яркий от солнца, встретил Андрея без лишних церемоний: ни оркестра при въезде, ни транспарантов с приветственными словами, ни детишек с цветами. Автомобиль, сбавив обороты, сквозь неровные ряды одноэтажных домов доехал до центра и вкатился в ворота весьма солидного строения. Приехали.

Рабочее место у оконного проёма, так плотно закрытого сложной системой жалюзи, что о наличии окна можно догадываться только исходя из соображений архитектурно-геометрической целесообразности; сухой кондиционированный воздух, в котором солидные дяди без дискомфорта носят галстуки и пиджаки; ровный гул оборудования, звуки нажимаемых клавиш – вполне производственная тишина. Офисы в этой части земного шара мало отличается от прочих: техника как техника, интерьер как интерьер. И люди, в общем-то, такие же, как и везде, если только не обращать внимания на их забавный акцент, удивительно похожий на русский. Как и везде, где используют английский язык в силу сознательного выбора, а не по факту рождения, с вами они говорят коротко и ясно.

Другое дело еда. Поначалу, когда Андрея, увлёкшегося решаемой задачей (он вёл непростой производственный разговор сразу с тремя весьма отдалёнными собеседниками), с трудом оторвали от важного процесса и пригласили к общему столу, он отнёсся к приёму пищи без каких-либо эмоций, машинально препровождая пальцами в рот незнакомые кушанья, которые отчего-то здесь все едят руками. Но ближе к вечеру, почувствовав лёгкое недомогание, гость во избежание непоправимых последствий для своего имиджа в глазах хозяев спешно отправился искать кабинку, специально оборудованную для избавления от тяжести в желудке.

Поиски были недолгими, кабинка оказалась свободной. Устроившись, Андрей огляделся: дома он бы привычно потянулся за иллюстрированной книжкой из истории христианского востока, кем-то и как-то случайно занесённой, да так и оставленной на полочке; содержание текста, между прочим, из-за чтения фрагментарного и необязательного, едва какой-то частью перебравшись в сознание, чуть погодя совершенно выветривалось и почти целиком, не считая некоторых гравюр с изображением всадников, полностью закованных в латы, оставалось только на бумажном носителе. Здесь же народ предпочитал газеты. Разобрать в них, правда, кроме картинок и цифр ничего нельзя, поскольку для передачи информации мало того, что используется непонятный язык, так ещё запись ведётся справа налево и незнакомыми буквами. И нет ведь, чтобы сказать: мол, ребята, ошиблись мы, давайте сюда ваш алфавит… По возвращению Андрея ждало приглашение посетить кабинет шефа, весьма настоятельное – охранник, ещё утром выступавший в роли сопровождающего и, между прочим, по дороге развлечения ради показывавший иностранцу пистолет, а теперь выполняющий функцию посыльного, держал руку на кобуре. Конечно, просто по привычке, но всё же… – Do not leave the office without a guard,⁹ – медленно проговорил он в коридоре.

В углу весьма солидного кабинета, в отличие от прочих помещений одухотворённого некоей руководящей атмосферой, демонстративно стояла бейсбольная бита. То ли конфигурация неких силовых полей в этом районе направляла к этому предмету взгляд всякого входящего, то ли всякий входящий искал глазами опоры при входе в начальственный кабинет, так или иначе, сначала мистер Сикорский уставился на биту, и уж потом, по прошествии затянувшегося мгновения, перевёл взволнованный взгляд на её хозяина. Босс, восседающий за отполированным до зеркального эффекта письменным столом, поведя носом и недовольно поморщившись, немного подался назад, отчего спинка высокого кресла издала звук сминаемой кожи. Брови хмурились, глаза щурились. Не поднимая руки от подлокотника, он пальцем указал в сторону монитора, лицевую сторону которого посетитель не мог видеть при всём желании (но почему-то совершенно точно знал, что там в неприглядном свете изображён объект его командировочных забот), произнёс владетельным голосом: – This total crap is usable lesser than useless! – и сжал подлокотник так, что кресло снова застонало. Потом добавил: – When this incredible shit will be work?!!¹⁰ – после чего стал смотреть на мистера Сикорского, как на причину всех своих мелких неприятностей.

И случилось удивительное: если раньше, скажем прямо, Андрею стоило немалых усилий связанно выражать свои мысли по-английски, то теперь слова из него просто-таки посыпались, как монетки из карманов, если бы его подняли за ноги и хорошенько встряхнули. Или как жёлуди с осеннего дуба, по гулкому стволу которого крепко стукнули битой. Слова, градом опадающие на шефа, произвели на него благоприятное впечатление, он немного покивал головой, удовлетворённо сказал «окей» и высказался в том смысле, что на вас, мистер Сикорский, возлагаются большие надежды, сделайте только работу побыстрее, а ночевать из соображений безопасности вы будете в офисе. На этом аудиенция была закончена.

Один за другим сотрудники стали расходиться по домам. Спектр освещения в офисе принялся неуловимо смещаться от тёплого и естественного к искусственному и прохладному. Ближе к ночи зевающий охранник, сведя Андрея по лестнице вниз, в пространный подвал, выглядевший не таким современным, как офис, но зато куда более основательным, показал комнатку для ночлега, и оставил его одного. Несмотря на то, что мистер командировочный прибыл сюда из другого временного пояса с ещё не растаявшим часовым запасом, насыщенный впечатлениями день его утомил, и Андрея потянуло принять горизонтальное положение. Он растянулся на кровати, обратил свои глаза к серому потолку и принялся с его помощью мысленно просматривать недавние события, невольно распределяя их по полочкам и стеллажам в бездонном архиве своего серого вещества. Новые образы тревожили старые воспоминания, те ворочались и ворчали; внезапно открылась вся картина детства, огромный маленький городок, небо, в которое хочется прыгнуть, бесконечность жизни впереди… Однако сон не шёл.

Андрей потянулся к дорожной сумке, стоявшей рядом, достал из неё распечатку с документацией и попытался усыпить себя таким нехитрым способом. Но трюк не удался – читать совсем не хотелось, и документация отправилась обратно. Встал, повертелся, прошёлся по комнате. Куда податься бедному Андрею?

Он вышел за дверь и посмотрел по сторонам. Их, этих сторон, было не так уж и много – комнатка его размещалась недалеко от каменной лестницы, по которой можно подняться наверх, в офис, хотя когда-то, судя по добротности материалов, раньше над подвалом могло быть и подобие крепостного строения. От лестницы, мимо нашего полуночника вдаль уходил длинный коридор, где-то в глубине сворачивая и, не исключено, переходя в подземный ход. Как знать, быть может, где-то здесь никак не может заржаветь груда лат заблудившихся крестоносцев, или тех, кто от них оборонялся. И была же им охота воевать по такой жаре, орудуя мечи, копьями, палицами… Надо сказать, что крестовые походы, вообще-то, до этих краёв не добирались, но примерно с такими рассуждениями Андрей открывал то одну дверь, то другую, заглядывая и наблюдая скучнейшие подсобные помещения – не запертые, очевидно, из-за полнейшей бесполезности сваленного в них запылённого хлама. Возможно, он и обнаружил бы в себе стихийную склонность к бытовой археологии, но одна из комнат избавила его от такого сомнительного пристрастия – стоило приоткрыться двери, как оттуда с грохотом вывалилась внушительных размеров деревянная палка, чуть не задев любопытствующую голову.

Инстинктивно отступив на шаг и прислушавшись, не идёт ли охранник, Андрей осмотрел палку, зевнул и подумал: «Какая хороша вещь! И чего это я, когда мы играли в пекаря, вместо держака от швабры брал какой-нибудь дрын…» Он представил, как здорово бы летела эта «хорошая вещь», вращаясь в плоскости расчерченной мелом асфальтовой дорожки и одним ударом сбивая консервные банки на зависть дворовым друзьям. «А ещё, если обить её железными кольцами, она сгодится и для городков…

Водрузив швабру на место, он скучающе постоял на месте, затем потянулся, издавая здоровый хруст молодого организма, и отправился обратно, снова улёгся и заснул, считая консервные банки. Однако приснились ему не они.

Каждый сон – это маленькое сумасшествие. Заприте себя в четырёх стенах и попробуйте мерить и мерить замкнутое пространство шаг за шагом, день за днём. Однажды это вам надоест, и ноги сами направятся прочь, на прогулку, хоть ненадолго, хоть недалеко. Так и мысли. Не могут они постоянно вертеться вокруг одного и того же. Срываются с петель и улетают – кружить хороводом над черепной коробкой, вдыхать свежий воздух, смотреть в небо, шутить и смеяться – пока надзиратель, этот временный владелец чужой свободы, не погонит их обратно. Так люди отвлекаются от беспрестанных забот, чтобы не свихнуться по-настоящему; лучше множество маленьких сумасшествий, чем одно большое.