Трилогия пути

3

Пологая безлесая гора была полна отзревающей клубники. Нарвав её, покуда Белов хлопотал суп, Зуев теперь обсасывал плодоножки и лениво кидал их в костёр. Белову эта клубника не нравилась. Он отыскал поблизости калинник и набрал горсть прозрачной горечи, не зная, что теперь с ней делать.

В природе ничего не менялось, день стоял удивительный, лишённый времени. Оно было только внутри чувства, но без движения почти замерло.

Вдали показалась лодка. Она шла неровно, унисон вёсел то и дело разбивался враспашку; однако, завидев дым и людей на берегу, гребцы состроились и не без лихости подлетели к горе. Это был студенческий экипаж, вышедший на первую гонку. Ребята ещё не поняли, в чём они слабее остальных и отчаянно старались.

– Привет молодым! – крикнул Белов, встав, но не спускаясь.

– Привет старикам! – последовал ответ в тон. – Кто впереди?

Белов хмыкнул. Ребята ещё не обедали и шли не самыми последними только потому, что в десятой байдарке была такая же зелень. Тем не менее, он ответил серьёзно:

– Должны быть уфимцы. В получасе, наверное, ну, чуть больше. Если сейчас встанут, успеете. А то давайте к нам.

Студенты заколебались, завистливо вдыхая дымок. Они явно измучились. Но гордость взяла верх.

– Спасибо, мы ещё поработаем…

В азарте им хотелось настичь и следующий экипаж.

– Пятнадцать минут, – сказал Белов, вновь опускаясь на траву. Он прикусил былинку и закрыл глаза, чувствуя и поворачивая в груди так и эдак жизнь, как с отрешённо-долгим вниманием поворачиваешь в пальцах милую вещь.

Зуев начал собираться.

Если ходовой день был ограничен только ночью – и силами гонщиков, то обязательный обед должен был продолжаться не меньше полутора часов; и Зуев опять спросил, только уже себя самого, все ли этого придерживаются. Впрочем, он успел почувствовать, что идти наотмашь – себе дороже, и что, если б не какой-то зуд, позывающий в путь, он тоже сейчас разблаженствовался бы на тёплой траве.

Четверть часа минули, Белов зевнул и потянулся за картой.

Зуев смотрел за игрой плавунцов, пытаясь запомнить одного и выследить его минутную судьбу… Он понимал, что они скоро нагонят студентов, – но это не усмиряло волнения и неопределённости, словно какие-то ирреальные смыслы завладевали душой. Он с чем-то не совпадал, но не знал – с чем. И остающийся на песке след не вполне соответствовал шагу, когда они, разувшись, вошли в воду и дихордом оттолкнулись от клубничного берега.

Река подхватила их и понесла с заботливой самостоятельностью, а когда ход был набран, он оказался лёгок и завораживающ, как ускорение. Выйдя на длинную прямую, дальний конец которой акварельево расплывался, Белов повёл байдарку по тонкой безупречной струне; а Зуев, свободный вниманием, насвистывал чуть слышно, стараясь в ритм гребли вместить какую-нибудь мелодию. Иногда желудок его журчал трепетный аккомпанемент…

За поворотом река уклонилась с головокружительной зримостью и мощно выгнулась влево. Дальний берег был так глубоко внизу, что казалось удивительным, как скошенная плоскость воды медленно удерживается, а не обрушивается всею толщей. Ощущение приглашало байдарку, как по бобслейному жёлобу, соскользнуть туда. Однако это было арзисное течение, обманка. Клюнув на неё, студенты теперь барахтались внизу, как в яме, на бесполезной суводи. Белов придержал к берегу, возле которого вилась весёлая и живая ниточка скорости, и поверху вошёл в поворот. Тем временем соперники выкарабкались и разгонялись, почти уже настигнутые. Обе байдарки прошли скромный перекат, несообразный с подготовительным титанизмом реки, – и теперь их разделял вытянутый осерёдок, по которому гуляли грустные долгоносики. Белов взял на мысок, и байдарка пронеслась в полуфуте от края, точно и мягко вошла в струю и пошла счётом в её возбуждённой плоти.

В несколько невесомых гребков лодки сравнялись.

– Снова здравствуйте, – сказал Белов.

Студенты были совершенно мокры.

Зуев, чувствуя, как удлиняет партнёр, подпустил в гребок чуть ленцы – вернее, той кажущейся технической ленцы, которая скрывает действительное напряжение силы. Студенты махали заметно чаще, но их нос потихоньку отползал. За пять метров параллельности была слышна тяжёлая резкость их дыханий. Вскоре они перестроились в кильватер, однако и на волне не могли удержаться. Тогда, бешено взбурунив воду, они спуртом догнали ведущих и даже выскочили на полкорпуса вперёд. Зуев удивлённо покосился. Студенты разорвали невидимую ленточку и опустили вёсла.

– Мы – обедать, – сообщил загребной. – Привет передним, только, похоже, они вас многовато наставили.

Белов задумчиво кивнул, придерживая гребок.

– Завтра поборемся, – пообещал рулевой. – Записочку только подвесьте.

– Конечно, конечно, – отозвался Белов. – Вы думаете со светом выйти?

– А что! – залихватски возразил тот, уже уводя в сторону, где среди ивняка, проткнутого несколькими берёзками, выдался галечный пляж.

– Долго не встретимся, – пробормотал Белов.

Студенты, может, и не расслышали, а в Зуеве встрепенулась преферансная душа, и он весело обернулся. Белов, однако, минуту будто о чём-то раздумывал и только потом, прищурившись решением, вложился в работу.

Стайка чаек пролетела навстречу, то и дело прижимаясь к воде. Их спутавшиеся чёрно-белые синусоиды оставляли в воздухе лёгкий слоистый след, видимый улыбающейся изнанкой воображения. Затем гонщики опять остались одни.

Но одиночество длилось недолго, как в мечте. Река стратегической дугой прощания отклонялась к западу, где, всё равно за горизонтом, был единственный, и последний, город. Далее река оставалась наедине с тайгой. Сам город стоял на другой реке, тёкшей, благодаря водоразделу, противоположно, – и, глядя на карту, это походило на встречу двух близких и равных людей, ещё равных, из которых первый отправляется в нежное умиротворение юга, билет в один конец, а другой, невольным волнением приникая к встречной судьбе, уже взял суровый жребий…

Река не достигала города, но он слал к ней своих послов. Стали попадаться покосы с громадными, издали похожими на слонов, стогами, лес всё чаще расступался, по холмам заблестели поля. Кое-где росли, сбегая в долину почти к режущей берег дороге, жгучие травы, название которых Зуев когда-то знал, – и с чувством двоюродности проплывал мимо. В одно месте берег шёл долгим уклоном, – и тысячи капустных голов, казалось, собирались скатить в реку.

Разреженные, как коршуны, урчали трактора, и то и дело странная и неожиданная фигура человека вырастала на берегу, косаря или рыбака, будто заимствованного в далях. Некоторые махали руками и кричали что-то очевидное и неразборчивое. Завидев их, Зуев чувствовал одновременно радость и что этого не нужно. У многих рыбаков, вместо удочек, были проволочные ловушки с деревяшкою поплавка, и приходилось их огибать, чтобы не запутать лески.

В заводях рыбачили с лодок. Когда байдарка приблизилась к одной из них, старичок, горбиком застывший в ней, не оборачиваясь, поднял сморщенный палец. Детски повинуясь, гребцы подняли вёсла и покатились тихой скользью. Старичок посмотрел на них исподлобья, как сквозь туман. Ему было лет семьдесят.

– Спасибо, – прошептал он. – Голавля беру, пугливая особь. Плеснёшь – разбежится мигом, и снова подманивай. Запросто.

По воде теребился накрюченный кузнечик. Рыбак перевёл взгляд на него.

– Удачи, – тоже шёпотом сказал Белов. – Наших видели?

– Недавно пробежали… Пару взял да один сошёл, так вроде будет… Часов-то нетути, – он снова поднял взгляд, на этот раз ясный и горький.

Байдарку уже вносило в поворот. Они прошли его и увидели хутор, в воде плескались ребятишки, с визгом бросившиеся за байдаркой. Один из них, худой стремительный мальчуган лет восьми, пронырнул наискось и едва не ухватился за корму, но Белов вильнул, и мальчику в лоб ударила лёгкая, короткая волна. Он пошёл кролем и отстал. За хутором следовали луга, вдали блестели крыши деревни, громадное стадо, вытянувшись чуть не на километр, паслось вдоль берега. Где он был полог, коровы входили по вымя в воду, провожая лодку такими же взглядами, какими смотрят цветы или лужи. Всё было как в настоящей жизни, и всё-таки тень неправдоподобия падала в душу. Может быть, оттого, что вот-вот все эти пейзажи должны были исчезнуть.

Деревня осталась сбоку, новая, с чёрными приземистыми домами и покосившимися заборами, выросла на берегу. Миновали и эту. Высаживаться было незачем: набор продуктов, даже и ржаного долгосрочного хлеба, выдавался сразу на весь поход, а надеяться на случайное снабжение этих мест не приходилось…

На краю деревни хозяйки, которым хотелось близко улыбнуться, тёрли на мостках длинные половики, пылал бесхозный костёр, ритмично кланялся журавль, и два пьяных голоса громко ругались через реку.

Навстречу попалось несколько плоскодонок. Влито стоя в них, тёмно-одинаковые, глаза в бороде, фигуры плечисто толкались трёхметровыми шестами и одолевали течение. Некоторые везли сено. Следом проплыли спасители Рима, безо всякого надзора, обгакали байдарку, и гордый вожак повёл их дальше.

– Вот вам натуральная Россия, Россия душой, – вдруг сказал Белов. Там её уже не чувствуется. Там жизнь, деятельность, работа, что угодно. Но душа здесь – в этих берегах, в этих людях.

– О Rus! – произнёс Зуев вслед гусям и обернулся: – в этой нищете?

– Погодите! – сказал Белов с тем же дальним прищуром, как утром – про экипировку. – Дайте душе жизнью-то обрасти! У нас страна ещё, можно сказать, в пелёнках, ничего толком нет; но коль будет – дойдёт и досюда.

Зуев как-то легко понял, что напарник его верит в прямолинейную силу пути и готов приложить её ко всему. Эта сила любое явление схватывала воображением и проецировала в будущее. Значит, действительность всегда стремилась улучшить саму себя.

– Новорожденная страна с тысячелетней историей, – сказал он. – Тысячу лет стояли эти чёрные хаты, полгода по колено в грязи, и ещё столько же простоят, если только ваш прогресс не слизнёт их, как бык языком, с земли. Я просто не могу представить, чтобы здесь – что-либо переменилось!..

– Ну, к этому спору лет бы через двадцать вернуться.

– Да хоть через сто! – неожиданно воскликнул Зуев. – Вообразите: кончается двадцать первый век, полёты на Марс, телепатия, термоядерный синтез, искусственное сердце. А тот старик так и сидит с удочкой и считает часы голавлями да дни до пенсии. Вы бы смогли, например, здесь жить, то есть по-настоящему?

Белов пристально смотрел на него и молчал. Хрустальные капли скучно скатывались по оранжевой деке. Налетел ветер и несколькими штрихами навёл тусклость на отражённое небо. Лодка слегка заиграла. Волосы тин, почти бездвижные у самой поверхности, казались нарочито-пластмассовыми.

– Ладно, Антон, хватит теорий, – разрезал Белов. – Что сейчас говорить… Смотрите-ка!

Двойная дорожка маленьких пузырьков вилась впереди байдарки. Это были не плесневело-опухшие пузыри, какие мутным потоком текут после перекатов, а утончённо-редкий след работы недавних вёсел.

– Взялись? – кинул Зуев через плечо.

Как гончая, байдарка понеслась по следу. В то же время ещё более потемнело и начался дождь. Он дробил несильно и ровно, шорохом фона, не просачиваясь внутрь, где разгорячённые мышцы совершали свой летучий азарт. Дождь, по энтропийной привычке стихии, стирал следы, однако в сплошной пупырчатости опытным вниманием можно было уловить маленькие искусственные воронки, – и Белов не упускал невидимого соперника.

– Чисто идут, – негромко одобрил он; но Зуев отчётливым толчком сердца услышал, что это означало: а я пройду чище. И полузабытая дрожь нервов постучалась в его тесные, все в капельках, пальцы.

Вскоре в обрубленной перспективе реки, растушёванной моросью, показалась байдарка. Через два-три колена расстояние сократилось метров до ста.

– А это не уфимцы, – удивился Белов, когда на очередном повороте из-под капюшонов блеснули напряжённые профили. – Этих я плохо знаю.

– Сильный экипаж?

– Да не сильней силы!..

Соперники, которых теперь им подставила река, были одеты в ветровки с плотно завязанными капюшонами, так что, погружённые в акустику дождя, не слышали ничего за спиной, – и Белов, войдя в их воду, подкрался незамеченным. Затем он, словно одним длинным зависшим прыжком, выскочил в уровень. Зуев с одномоментной вибрацией удовольствия и сожаления заметил, как те испуганно дёрнулись в сторону и сбились; это был изящный удар.

Белов, не сбавляя хода, обменялся парою быстрых фраз и уже отваливал, не дав ухватиться. Впрочем, соперники и не пытались. Они шли одоленьем, приняв дождь неприятностью и препятствием, отчего их гребля выглядела тяжеловесно и предельно. Да уже и заходился этот долгий день, всех утомив; только Зуев был не утолён и оборачивался, предлагая или предполагая схватку. Второй раз сегодня он ощущал в теле пронзительную готовность глубины. Но насыщения не было: дождь, пульсирующая река, чужая байдарка, печально-сиреневатый вечерний свет, – всё это они пересекали диагональю…

Через полчаса, когда соперники совсем отстали, на дальнем берегу, под скалою, острозубо вдающейся в небо, полыхнул свет.

– Вот и они, голубчики!

– Отдыхают уже, – сказал Зуев.

В самом деле, уфимцы успели поставить палатку, натянули тент и теперь ждали только, чем их порадует котелок. Костёр трещал и пах пихтой.

– Эй, сибариты, дождя испугались! – позвал Белов, подойдя к берегу.

– О! – откликнулся лёгкий гортанный голос, но никто не появился из-под тента. – Никак Стас Белов козыряет: в ночной обгон пошёл. Али на наш огонёк забрели? А мы сидим, забубённые головушки, чаёк раскинули, ждём – кого б угостить…

Белов промолчал, а шумно, с плеском, сработал веслом.

– А? – раздался тот же голос, когда и Зуев взялся за весло. – Чтоб нам лопнуть с этого чая! Ну, Никола в путь!

Белов фыркнул. Они несколько отплыли.

– Вы обиделись, что ли? – спросил Зуев.

– На Ромку-то? – Белов рассмеялся. – На него не разобидишься, лукавый парень, но хороший. Надёжный.

– А то бы к ним…

– Заскучали?

– Просто как-то категорично.

– Не хочется лишнего напряга. Зачем в долги влезать? Встанем сейчас спокойненько…

Но пролетел луг без единого деревца, и затем оба берега круто взмыли вверх.

– Вчера они упорно шли, – заметил Зуев.

– А сегодня мы.

Наконец, уже в десятом часу, к реке прилёг удобный косогор. Оставив байдарку внизу, они травами поднялись к опушке. Какой-то колючник обжигал голые ноги. Дождь незаметно кончился, ветер развеивал облака, в проёмы сочились слабые звёзды. В механические минуты, пока они устраивались, серый цвет сгустился до кобальта и, в центре мира прожжённый столбом желтизны, загадочно заслоился в ночь.

Вниз вдоль реки вела чуть примятая колея. Чуть не на ощупь Зуев спустился ею и вышел в поле. Вся равнина была залита тонким озером тумана, из которого возвышались тёмные рифы стогов. За туманом, должно быть, начиналась бесконечность. Ветер шевелил ветви, роняя капли, и всё вокруг сжималось, как покинутое и неживое. Кеды холодно измокли, но от колющей одинокой радости Зуев забыл заботу об этом. Тихие, мерные звуки охраняли его внутреннюю судьбу. Стоя в фиолетовом ветре, он дышал, как напиться. Он шагнул вперёд, в туман, и тут же паутина липко расползлась по лбу и щекам. Зуев снял её, будто рукою спрашивая у лица – чего хотеть.

Из тёплой, сухой глубины стога он навыдергал сена, сколько вместил обхват, и понёс его к палатке. Берег казался пустынным и непохожим. Лишь шагов за сто из темноты вызрел костёр, Белов как раз снимал котелок.

– Сегодня на мягком спим, – сказал Зуев, вываливая сено.

– Только потом верните, – ответил Белов, всунув руку в травы и с наслаждением шевеля пальцами.

Зуев хотел удивиться, но вперёд того почувствовал стыд. Стыд призраком прошёл сквозь него и растаял.

– Конечно, – кивнул он посторонним голосом.

Белов поднял на него блестящие рыжим жаром глаза.

– У нас тут ещё два овоща осталось. Употребим или как?

Он достал из мешка гигантский огурец.

– Завтра лучше, – попросил Зуев.

– Тогда на утро, пожалуй, тушёнку откроем – и хлеб с огурцом. А на обед картошечку заправим, как? Берите карамели, берите…

Фантики с двух сторон полетели в костёр и зелёно вспыхнули. Тягучая сладость не могла перебить тройной крепости чая.

– Да, – сказал Зуев каким-то запрятанным чувством, – это, наверное, и означает: быть русским. Но ведь это же всё было, тысячи раз было…

– Только вас не было, – ответил расплывающийся Белов. Он переживал зуевское небезразличие памятью своих странствий по рекам земли.

Ветер описал полукруг и плеснул в лицо дымом. Зуев встал и закашлялся. В голове, над самыми бровями, появилась стремительная боль. Он влез в палатку и закутался в одеяло, стараясь надышать тепло. Внутри глаз, оживая, проплывали стоячие существа реки – кусты, камни, обломленные стволы… Хотелось остановить их, но было нечем, а Белов уже спал, разомлев на сене.

4

Когда Зуев долгими и мучительными толчками выкарабкался из сна, Белов уже шумел снаружи, и был робкий, не продышавшийся свет. Зуев потянулся и позвал сквозь палатку:

– Станислав, рано же!

– Антониан, семь! – ответил весёлый голос.

Зуев замычал, приподнял в холод голову, потом рухнул и заснул. Через полминуты он опять проснулся. Пока он выбирался, его проняло до дрожи. Небо отсутствовало, тонкий переменчивый ветерок просачивался сквозь тело с лёгкой отстранённостью циркового чародея. Пришлось встать на колени и вытянуть из палатки куртку, ночь прослужившую подушкой. Всё равно было холодно, и Зуев запрыгал около костра, чуть не всовывая влажные кеды в огонь.

Белов протянул ему бутылку с водой. На её полиэтиленовой талии сохранилась жаркая апельсиновая этикетка. Зуев поёжился. Белов стал поливать. Зуев умывался яростно, стараясь втереть воду в мозг, пропитанный тяжёлою взвесью сна. Умывшись, он посмотрел на реку, словно ожидая перемены цвета. Но река матово застыла, и волнистые мышцы течения казались нарисованными. Туман уже рассеивался, стал сквозист, но исчезающая оболочка оставляла в воздухе лёгкую молочную дымку, как печальную сущность.

Белов вскрыл тушёнку; аромат мяса перерезал влажный букет прибрежья. Белов на секунду прикрыл глаза. В некоторые мгновения он воспринимал реку одними запахами. Их всегда трепетные, неустойчивые, готовые перелиться акколады хранили шифр её души, – и стоило, остановив механический ход жизни, в паузу между ударами сердца внезапно внять им, как схватив и сняв пенку дифференциала, вдаться, вглотнуть, – сейчас же внутренним изливом своих смыслов река половодила ум, так что можно было, не открывая глаз, в эту бурную секунду перечислить всю хромодинамику, геометрию и ботанику реки, изнанкою замерших запахов…

Они поели, вроде бы согреваясь. Зуев хмуро мечтал, как в другой раз проснётся первым и всё приготовит. Потом он разобрал палатку, выволок сено и понёс его обратно в поле, с удивлением воображая себя. Это сено не могло иметь значения, но производило долг перед какоё-то отсутствующей идеей; и, не найдя вчерашней дырки, он приткнул его к стогу. Утренняя равнина, не вполне просветлевшая, холодная и неуютная, дышала иначе вечера, более живо и вочеловеченно, и нельзя было стоять без дела, для одной прелести чувств.

Зуев пошёл лесом, по колено в чернике. Он набрал быструю горсть и поднял несколько жёлтых сосновых лап. Однако Белов уже затушил костёр.

– Уфимцы прошли, – беспокойно сообщил он.

Зуев посмотрел на реку, потом на часы. Было без четверти восемь. Он заторопился.

Белов ударами топора вскапывал землю округ кострища. Получилась ямка, куда он всунул обожжённую банку, ссыпал угли и сверху прислоил живой, корневистой землёй.

– Полейте, вот и заживёт, – сказал он.

– А было бы место, – заметил Зуев, исполняя обряд.

Белов, который уже отошёл с вёслами и палаткой, обернулся и пожал плечами. Несколько ромашек, освобождённых от ночной тяжести, самочинно шевелились. След стоянки словно уже напрягся зарасти. В общем, береговая жизнь, в машинальной правильности, не нуждалась в излишестве объяснений; и Белов спустился на берег Эйдоса, заранее думая бег скорости.

Они надели фартуки дождливого цвета, придавшие байдарке цельную пологость. Белов выдернул из записной книжки листок, начеркал на нём и нанизал на голый прутик.

– Веточка, передай весточку!

– Представляю, каково последним, – сказал Зуев.

– Хаживал и я последним… Зато знаешь – всё впереди… Ну, в путь!

Река заюлила, сгорбилась и подскользнула под байдарку.

На удивление быстро настигли они уфимцев, – те, видимо, работали вполсилы, словно просыпаясь. Их байдарка шла короткими дугами, сочетая игру течения с надрезом длины. Заслышав погоню, они, чуть напоказ, прибавили.

Ромин напарник, Дима Башкаков, на суше кореватый и медвежистый, в байдарке преображался ладною мощью. Чуть выкачивая вперёд тело, чтобы удлинить непропорциональные росту руки, он каждый гребок, даже в этой рассветной не разогнанной вялости, вырывал острым, отдельным акцентом, пороговой вспышкою силы, успевающей в микропаузу откатиться и отдохнуть. При этом напоре, лицо его закаменело невозмутимостью, а взгляд был куда-то унесён. Он, хотя и сидел загребным, был повыше Ромы и совсем блондин; от этого, идя за ними строго в кильватере, – над чёрною Роминой макушкой смешно вспыхивал светлый торчок волос.

Когда лодки поравнялись, Рома положил весло и стал дуть на покрасневшие руки.

– Перчатки подарить? – предложил Белов.

– А! – воскликнул тот, будто только что их увидел. – То-то, я гляжу, говорят, Стас себе такую команду навербовал, – всех подряд на лопатки кладут, беги и бойся…

– Fight-or-flight так-то, – не оборачиваясь, буркнул вдруг Дима, продолжающий отрешённо работать в одиночку.

Рома выразительно выгнул бровь и кивнул на напарника, словно приглашая – в битву или погоню?

– Кто говорит? – поинтересовался Белов.

– Так курьер же вчера прибыл, прямо с юга вечерней лошадью, – Заманов поцокал и, держась за цевьё, как за вожжи, сделал телом гибкий кавалерийский жест.

Зуев беззвучно рассмеялся, подгребая Башкакову.

– Они у вас стояли? – вспомнил Белов вчерашний обгон.

– Угу.

– Что ж вы одни пошли?

– Да вот пошли…

Рома поправил сляйт, сделал гребок, вновь поправился, перевернул весло, взялся и, наконец, заработал. Байдарки чуть разошлись и понеслись параллельно.

Километров десять миновалось без всякого передыху. То одна лодка вырывалась вперёд, то другая, но внутренняя пружинка не давала им распасться. Между тем река сузилась и взбыстрилась. Берега, элевируя, потемнели; в хвойной глубине едва можно было различить сбившийся кружок осин; граниты, разорвав покровы, выпирали, чередуя небольшие монолиты с причудливыми насыпями; и реке всё мучительнее было пробивать русло…

Первый порог прошли играючи. Уфимцы в этот момент оказались чуть позади, – и поток, которому было только покорствовать, внёс в отверстые врата обе байдарки, потом соскальзывая вниз. Байдарка пришлёпнула, мутный вал перекатился через нос, набежал Зуеву на колени и разбился струйками, оставив только в фартуке серебряные лужицы. На выходе из порога высился треугольный одинец, раздваивая течение. Разницы, на глаз не было, но Рома повёл врозь с Беловым.

– Заманиваешь, Заманов! – крикнул тот.

Рома не повернул головы и, неуловимо усилившись, опередил. Вряд ли он хотел тут оторваться: эти моменты не имели никакого стратегического значения, но превращали долгое и однообразное плаванье в череду маленьких ярких сражений. И у этих сражений был свой подтекст.

Белов добавил – и на второй счёт Зуев точно откликнулся. Они шли под правым берегом, каменистая стена которого упиралась в небо, а внизу обрывалась гигантскими плитами, с воды неподступными. Из расщелин, по-птичьи вцепившись, росли кривые сосёнки, иные параллельно воде. Рома громко щёлкнул языком из противоположного фокуса, – эхо ударило громко и отчётливо.

Река поколебалась, а потом приняла к западу. На лишней хорде Белов всё же приотстал, но это были ничтожные полсотни метров; и если Башкаков грёб с прежним автоматическим надрывом, то Заманов заметно отдыхал. Зуев с ревнивым удовольствием смотрел в его приближающуюся спину. Рома грёб красиво, никакого напряжения не выпуская наружу. У него была восточная гибкая талия и плавные руки, в одежде он казался худым и хрупким. Однако Зуев в первый же, жаркий, день имел возможность оценить стальной конус спины, упругость бицепсов и жилистое своеобразие предплечий. В отличие от напарника, Рома так сливал капельки усилий, что проводка его, независимо от ритма, лучилась лёгкостью, засверкивающей стержень труда.

Вскоре лодки выкатили на второй порог. Он был образован сжатьем излучины, в её углу, и казался непроходимым, пока лёгкий поворот не открывал двухметровый излив между сплошной грядою валунов и голой серебристо-чёрною скалою, справа наискось врезавшейся в реку. Вода, ударяя в скалу, выела в ней круглую нишу, готовую втянуть всякую плавучую слабость – и размазать в белом кипении по стене. Эта ниша проглатывала слабый отжим, создающийся благодаря косине скалы, и волны, вырвавшись, вскипали уже ниже роковой черты, образуя небольшую бочку. Следовало пройти вплотную слева, однако рассыпанные в русле таши мешали глубокому заходу. Уфимцы не стали лавировать, а отошли под правый берег. Белов последовал за ними. Заманов вёл уверенно и лишь метрах в сорока от скалы скомандовал остановиться. Байдарки сблизились. Рома развернул поперёк течения и маленькими гребками выводил под проход, притом, что боковой вектор упоённо гнал на скалу. Башкаков замер с веслом наперевес. Белов понял, что Рома играет не с рекою, а с ним, не оставляя траектории повторить маневр: если б они пошли следом, их прибило бы к валунам. Он затабанил, держась оси створа. Когда уфимская байдарка достигла критической точки и, рывком переложив почти прямой угол, влилась в поток, Белов крикнул – и вёсла завертелись. Нужно было успеть превзойти скорость течения, чтобы сманеврировать в самом жерле порога. Но едва сделав четыре гребка, Зуев поднял весло.

– Ах, хитрый татарин! – зарычал Белов.

Рома, войдя в створ, и не подумал разгоняться. Он фигурно использовал вращательный момент. Напору течения, стремящегося вмять лодку в нишу, у самого зева которой та проскользнула, он подставил короткую дугу разворота, спокойно опёршись на кипящую воду правою лопастью. Только на исходе вращения Башкаков чуть продёрнул вперёд. Всё заняло секунды, однако казалось невозможно медленным задним, которым байдарка загородила проход.

Белов не успел ничего крикнуть, да и река оглушительно клокотала. Ему оставалось только среагировать на Зуева, если б тот на что-то решился. Зуев видел, что скорость потеряна, впереди чужая байдарка, а струя несёт их слева направо, готовя удар. Ещё миг – и борт влепился бы в нишу. Автоматически Зуев выкинул вбок весло. Над самой водой оно вонзилось в гранитную грудь, и тут же сзади лязгнуло второе весло. Заманов хищно обернулся. Река застонала.

Упругие взвинченные мышцы реки схватились с неподвижной силой двух людей, упёршихся против воли вод. В какой-то безжизненный миг байдарка почти остановилась. Река выворачивала её из-под упора, мечтая опрокинуть. Зуев мгновенно вспотел. Байдарка накренилась, погрузив левый борт в пену, но уже течение вытаскивало её вперёд, остря параллелограмм сил. Гребцы одновременно толкнулись и схватили волну. С далёкой стороны, может быть, для изумрудной стрекозы, замершей на тихой камышине, для её стогранных глаз, – всё это было замедленным, прилипчивым касаньем. Белов даже не был уверен, ощутил ли Зуев, когда они качнулись на игле равновесия – и удержались. У него самого в животе, широко и часто ударяя, оттаивало.

В несколько взмахов они догнали уфимцев.

– Поздравляю, Стас, это точно наш человек! – воскликнул Рома, кивая на Зуева. Потом спросил его: – Ну, как, сердчишко не ёкнуло?

– Это он так извиняется, – пояснил Белов.

– Дорогой, – тут же взвился Рома, – ты бы мог постоять на бережку и подождать, пока асы пройдут.

– А ты бы улепетнул, – пробурчал Белов. – Вот злодей! Сам, небось, испугался, а теперь строит из себя тактика…

Заманов тонко улыбался.

Зуев обернулся к Белову:

– То есть, если бы мы сейчас киль поймали, – это входит в джентльменский набор?

– Ну, приоритет всегда за лидером. Никто ж нас, в самом деле, в спину не толкал.

– Тогда какого ж… – Зуев было начал, но осёкся. Неужели его, в самом деле, так проверяли? Он зло прищурился и вернулся к ровной работе.

Река успокоилась, её податливая геометрия, в точной лекальности быстрин, не требовала сейчас ничего, кроме упорства. Время и погода мелькали где-то сбоку. Километр за километром пьянящего спора словно сегодня же должны были разрешиться неким торжественным итогом. Ни один экипаж не хотел отпускать соперников, и часто они шли бок о бок. Они и на обед встали вместе.

– Ох, матушка, ноги затекли, – постанывал Заманов, вытянув руки и приседая.

Белов разминал спину. Башкаков неопределённо потыкал воздух и сел, отдуваясь, возле костра. Зуев очень устал, но, глядя на остальных, чувствовал в себе, где-то под лопатками, неуловимый признак преимущества, и хотел это выделить. Он подрубил высохшую ёлочку, принёс её к огню, потом занялся вещами, развесил на ветвях подмокшее, и ничего не отдыхал, пока в его миску не налили дымящийся условный борщ. Он взял миску с голодной лёгкостью, ожогами отогревая руки. С удивлением хотелось обратно в байдарку.

– Этак на Урал-реке, у казаков, в старину плавенный гон бывал, – неожиданно разразился речью Башкаков, лёжа на спине и прикрыв глаза. Он говорил неестественно тихо. – Тоже к осени, за красной рыбой. Сигнал дадут и – все разом на реку, а там кто обгонит, того и рубеж, загребай сети. Реку делили… Бударки у них назывались…

– Слушайте Диму, он у нас эрудит! – Заманов поднял палец.

Белов и Рома переглянулись. Гребля на туристской байдарке по изменчивой узкоструйной и каменистой реке не позволяла, чередуясь, долго идти друг у друга на волне. Поэтому гонка получалась на кто – кого. Не помогая турбуленциями, а постоянно подстёгивая друг друга, стремясь занять удобную позицию на перекате, внутренний радиус или беглый фарватер, поддерживая напряжение борьбы, связка из двух лодок шла быстрее, чем бы поодиночке. Экипажи нуждались в соперничестве, особенно догоняя. Однако же тут не было нарочитости или игры в борьбу: нужно было воспринимать так всерьёз, чтобы выкладывать душу. И действительно, под расклад каждый был готов и рад уйти в отрыв, зная, как это ударяет по отставшим, и полагая сброс конкурента довольным возмещением некоторому отягчению личной судьбы…

Эти мерцающие, узорчатые отношения связывали Заманова и Белова, продолжавших ревниво следить друг за другом. Минувшие часы обозначили равенство, но нарастало ожидание, что оно надломится, – и само нарастание, истончая, делало связь скоростей опасно-хрупкой.