Любопытство давило, заставляло склонить голову, перевешивало осторожность. Игорь решил, что взглянет из-за угла. Просто посмотрит на мусорные баки, загаженные углы, серый грязный асфальт и спокойно вернется к выполнению миссии. В квартале от цели он остановился, сел на покосившуюся лавочку и попытался успокоиться…
Стоя на углу, прижимаясь плечом к обшарпанным кирпичам, Игорь сжимал в руке монетку. Потом золотистый кругляшок взлетел ввысь, ударился о стену и срикошетил в неведомое. Мужчина чертыхнулся. План по обращению к высшим силам провалился, чтобы узнать результат все равно требовалось свернуть в тупик. Игорь оттолкнулся от опоры и сделал быстрый шаг за угол. Увиденное его даже разочаровало: никаких мусорных баков, всё сухо и чисто, тыльную часть здания осыпало кондиционерами. Но уже через несколько секунд холодок пробежал по спине. Все элементы, из которых состояло пространство тупика, каким-то образом складывались в одну пугающую картину. Игорь никак не мог понять, что же с ней не так. Но уродливые граффити, очевидно, взаимодействовали с верхушкой ЛЭП на горизонте, мазок гудрона на стене подмигивал водостоку – тупик жил, менялся, угрожал. Финальный штрих – ползущий по синему небу самолет, ныряющий в облака, стремящийся к неизвестной точке вдали, оставляющий за собой белый пушистый след. Игорь развернулся и побежал прочь.
Плутать дворами, путать следы и отсиживаться в незнакомых подъездах мужчина прекратил, когда на город начало наползать темное одеяло облаков. Неумолимо приближалось время финального знака. Игорь достал из поясной сумки красный маркер, снял с него колпачок. Наконечник угрожающе алел. На розовой коже запястья тонкие линии тянулись налево. Но час еще не настал, и закрытый маркер лег обратно в сумку. Игорю не давал покоя мост. Удивительно, но даже увиденное в тупике волновало его не так сильно, как потертое солнце с глазами-закорючинами.
– А если… – Игорь нахмурился. – А если вдруг? Надо проверить.
В любом случае, Комарихин не выбрал заранее какого-то особого двора или пустыря для кульминации. Мост подходил так же, как и любая другая часть ненавистного города, кроме, разве что, жуткого тупика. Начал накрапывать дождь. Мельчайшие капельки высыхали, чуть коснувшись горячей кожи. Темное одеяло накрыло Петропавловск с головой. В детстве Игорь, собираясь спать, закутывался полностью, сооружал кокон, чтобы ни один монстр не добрался до него. Но на ночных улицах такой прием не спасал – все демоны уже лежали рядом, дышали в спину, общее одеяло только усугубляло положение.
Нечетное количество ступенек вверх, венозная система железной дороги где-то там внизу. Пальцы на холодном металле, огни города за спиной. Фонари на дальнем краю моста не горели, видно было лишь темные верхушки деревьев на фоне затухающего неба. Игорь вновь достал красный маркер и крепко сжал его в правой руке, обхватив как нож. Приближалась полночь. Луна пряталась где-то в тучах, а от солнца на асфальте не осталось и следа. Вместо него под ногами лежало нечто совершенно иное. Игорь чуть не выронил маркер.
С фиолетовым зарядом ничего не случилось, усилившийся дождь не повредил акриловым проводам. Изменилось само пространство моста. Там, где утром тускнело солнце, кто-то нарисовал геометрические фигуры. Вертикальный ряд из трех квадратов сменялся двумя соединенными прямоугольниками, потом снова квадраты, потом прямоугольники. «Классики» тянулись неестественно далеко, и окончание их терялось в темноте. Тяжелые капли забили по лицу Комарихина. Игорь испуганно бросил взгляд на фиолетовую точку, затем на асфальт, на точку, на асфальт.
Первый прыжок он совершил, как под гипнозом. Разум вопил, что надо закончить начатое, но какая-то заноза внутри требовала играть по правилам, которые сам выбрал. На правой ноге, на правой ноге, на правой ноге, приземлиться на две. От легкой мороси не осталось и следа, дождь лил сплошным потоком. Среди пузырей на асфальте Игорь различал квадраты, а в них изображения: дом, цветочек, машина, качели, мороженое, сердечко. Он попадал на следующий сектор, и брызги разлетались во все стороны. Игра так и не закончилась, полукружие не пришло. Последний прыжок, и Комарихин оказался в потоке, убегающем по ступенькам вниз. Дрожа от волнения, мужчина повернулся. Никакой череды фигур, одно лишь зеркало воды, отражающее свет фонарей. Тучи ушли на восток, оголив желтый кругляшок луны. Игорь понял, что перешел мост, что под ногами неведомое, что дорогу назад смыл ливень.
Время текло, а он все не мог пошевелиться. По лицу бежали струйки, ворот водолазки промок насквозь. Игорь посмотрел на маркер в руке и со всей силы швырнул его в сторону города. Где-то вдалеке раздался всплеск. Комарихин повернулся и, держась за перила, стал медленно спускаться с моста. Ничего не закончилось, все только начиналось. Выли собаки в частном секторе, шумел ветер в соснах. Игорь шел, не глядя по сторонам. Он знал, что через десяток километров дорога свернет налево.
Местный житель
Крыши нет, двери нет, жильцов нет, есть лишь одинокая стена, чудом сохранившееся окно, да старый диван. Солнце куда-то укатилось с побитого неба. В полумраке можно различить приметы умирающего частного сектора. Кирпичи и шлакоблоки, шифер и профлист разбросаны кругом. Ветер лениво поднимает уголок куска обоев, но там ничего интересного. Черная земля покрыта строительной перхотью. На старом диване у одинокой стены сидит пожилой человек в застегнутой наглухо дутой осенней куртке, полосатых брюках и сапогах. В руках у него книжка. Рядом лежит портфель.
– Дядь, вы тут котика не видели?
Мужчина отрывается от книги и смотрит на девочку лет двенадцати, прибежавшую откуда-то из серых зарослей камыша.
– Не котика, а кошку. За стеной где-то бурогозит.
Девочка кивает, но продолжает стоять на месте. Руки спрятаны в карманы джинсовой куртки, сквозь дыры в поношенном трико виднеются белые коленки, на ногах кроссовки, которые на несколько размеров больше, чем нужно.
– А чего вы тут сидите?
– Читаю.
– А это же не ваш дом.
– Это вообще не дом уже.
– И чё сидите тогда?
Мужчина резко захлопывает книгу, кладет рядом, недовольно глядит на девочку. На лице той больше любопытства, чем наглости.
– Тебя как зовут?
– Ира.
– Тебя, Ира, не учили, что нечего по ночам шарохаться?
– Я не шарохаюсь, я гуляю. И еще не ночь.
– Для тебя – ночь.
– Чё это вдруг?
Теперь в глазах подростка появляется легкая обида. Мужчина трет лицо руками, потом складывает их на коленях.
– Ира-Ирочка-Ирида. Знаешь, что означает? – в интонации впервые появляется мягкость.
– Я Ирина, вообще-то.
– Ну пусть будет Ирина. А знаешь, что Ирида означает?
– Ирада?
– Какая, на хрен, Ирада? Ирида.
Девочка шмыгает носом и отрицательно вертит головой.
– Радуга. А что за радуга ночью? Гуляй, когда солнце появится. А еще лучше под дождем.
Ира молчит, качаясь с пятки на носок. Мужчина тянется к книге, открывает, начинает листать, хмурится, бормочет что-то под нос, снова откладывает, выжидательно глядит на девочку. Та отворачивается, пинает ногой кучу мусора.
– О, пинг-понг!
Теперь в руках у неё облезлая ракетка для настольного тенниса. Ира поднимает с земли камушек и начинает набивать его – невысоко, осторожно.
– А чё вы читаете? – не отрываясь от игры, спрашивает девочка.
– Истории страшные.
В голосе человека холод и грусть. Морщины на лбу становятся еще глубже.
– Ой, а расскажите. Я люблю.
Немного помолчав, мужчина приглаживает редкие волосы, жует нижнюю губу. Устало выдыхает.
– Хорошо. Про пиковую даму тогда.
– Давайте!
– Собрались как-то, значит, три подружки вечером в подъезде на третьем этаже. И решили вызвать пиковую даму. Достали зеркальце дешевое, начертили ступеньки маминой помадой. Вроде и страшно, а весело. Смеются, друг друга в бок тычут. И тут дверь заскрипела, вышла оттуда соседка противная и начала орать. Чтобы в свой подъезд валили, и вообще сейчас милиция приедет. Ну, девочки вскочили и убежали. Забыли потом, конечно, всё. Не через день-два, а попозже. Через год, может. А потом школа закончилась, все в училище пошли, кроме одной. Та забеременела. Пожила пару лет с дураком каким-то. А потом и он пропал. Куда именно, этого уже я не знаю. Дальше не интересно – работа в ларьке ночном, ссоры с соседями, склоки с дочкой. Постарела, потемнела, в платок кутаться начала. Вечером телевизор включит и сидит. Особо и не разбирает, что идет, лишь бы шумело. И вот слышит как-то, что смеются в подъезде. И такая злость откуда-то накатила, что выскочила мигом и давай орать на детей.
Мужчина берет в руки книгу, давая понять, что рассказ окончен. Камешек падает на землю. За ним летит ракетка.
– А где тут страшное? – фыркнув, спрашивает Ира.
– Да везде. Тебе какое страшное надо?
– Покойники, там, всякие.
– Покойники в любой истории есть. Потенциально. Это не страшно. Вот великаны – да.
– Какие великаны?
– А такие. Которые ночью ходят. Раздавят тебя и всё.
– В лепешку? Больно? – девочка крутит головой, пытаясь разглядеть в гаснущем небе кого-то.
– Не. Ты даже не заметишь. И они не заметят, просто раздавят и дальше пойдут. И ты пойдешь. Домой. Но уже раздавленная.
Девочка задумчиво молчит.
– Ладно, топай. Вон твоя кошка.
Девочка подбегает к горе битого кирпича около стены, опускается на корточки.
– Ой, ты моя мурысынька. А кто хорошая девочка? Кто самая пушистая, самая мурмурыстая? Кто моя котенька? Вот ты жопа! А ну не кусь. Не кусь, я сказала. Стыдно? Стыдно, да? Ну чего смотришь глазами наглыми? Не надо мне уже руку лизать. Ах ты, сучка! Опять? Голову тебе открутить?
Потирая руку, девочка поднимается и смотрится за стену.
– Ну ладно, все равно поймаю и когти… Ой!
Не успев договорить, Ира убегает. Из камышей, кряхтя и чертыхаясь, выходит мужчина средних лет в синем трико, тельняшке и фланелевой рубахе. На ногах шлепанцы. Багровое от напряжения лицо напоминает маску тибетского демона, которому пришлось много лет бухать.
– Слышь, девку тут не видел?
Сидящий на диване показывает рукой в сторону.
– А что, ответить не судьба? Ты рыба, что ли? – не дождавшись ответа и на этот вопрос, красномордый подходит ближе, видит портфель, останавливается. – Так вы из комиссии?
Немного подумав, мужчина на диване кивает.
– А вы не знаете, когда уже нас сносить будут? – мужик потирает проплешину. – Этим то повезло, по двухкомнатной за халупу выдали. А у нас, считай, тот же район, водопровод общий, все равно же сносить надо будет, да?
Мужчина на диване пожимает плечами, возвращается к чтиву. Красномордый мнется с ноги на ногу, потом направляется в указанную сторону, скрывается в темноте. Несколько минут тишину среди останков частного сектора нарушает лишь треск насекомых. Но внезапно он тонет в матерном оре, топоте, детском визге. На тронутую лунным светом поляну перед развалинами выбегает Ира, за ней гонится красномордый мужик. Девочка пытается спрятаться за стеной, преследователь же с диким криком хватается за ногу и валится на землю.
– Ай, блядь! – красномордый с рычанием выдергивает из ступни гвоздь, прошивший насквозь хлипкую резиновую подошву. На пальцах остается кровь. – Я ж тебя поймаю, голову тебе откручу, скотина. Из-за тебя ногу проткнул.
Попытка подняться заканчивается провалом. Красномордый, подползает к стене, тяжело дыша, прислоняется к ней спиной, закрывает глаза. Девочка выглядывает из-за своего укрытия.
– Поймаю, голову откручу, – шепчет раненый.
– Я котеньку ловила, – лепечет Ира.
– И ей голову откручу. Если от столбняка раньше не сдохну.
– Не сдохнешь, – сидящий не отрывает взгляда от книги. – Ты привитый.
– А ты, блядь, откуда такой умный? Ты, сука, фельдшер что ли?
– Я много чего знаю. Побольше фельдшера.
Красномордый с досадой сопит, но не пытается встать. Бессильно сжимает в руке поднятый с земли кусок бетона с торчащим обломком арматуры.
– Не знаешь ты ни хера, – звучит, наконец, вердикт.
– Ага, – все так же, не прекращая читать, бормочет мужчина. – И про Леху, Славика и Тимура ничего не знаю. И про то, как они в «точку» играли тоже.
– Какую точку? Ты откуда это…
Красномордый хмурится, открывает и закрывает рот, как рыба, брошенная в раковину.
– Играли три друга в «точку». Прибили баскетбольное кольцо к дереву и кидали туда мяч. Если один попал, то другой должен бросок повторить, с того же самого места. Все лето так играли, каждый вечер. Тимур вообще попасть не мог, даже первым, борьба шла между двумя другими парнями. И хоть Славик попадал часто, Лехе удавалось кинуть так же. И вот однажды Славик придумал повернуться спиной и бросить, не глядя. Попал. Леха сказал, что так нечестно, но делать нечего, попробовал повторить. Не получилось. Больше тем летом в «точку» они не играли. А осенью Тимура в армию забрали. Вернулся он через два года, с инвалидностью третьей степени. Пить стал. С друзьями больше не общался. А вот Славик с Лехой и пили, и общались. Сначала Славик в ПТУ пошел на токаря, а Леха за ним. Славик наколку с именем на руке выбил, а Леха следом. Славик на Ленке женился, а Леха ей еще за месяц до свадьбы, не глядя, забросил. Славик, когда узнал, пошел в гараж…
– Ирка, – глухо рычит красномордый. – Что стоишь? Домой сгоняй, по-быстрому. Водки принеси, рану прочищу. Она под…
– Да знаю я. – девочка шмыгает носом и скрывается в камышах.
– Ты, блядь, откуда такой умный? – тихо и устало спрашивает мужик.
– Местный житель.
– Не видел я тебя.
– Ну вот теперь видишь.
– Про что еще расскажешь?
Мужчина на диване вздыхает, пролистывает несколько страниц, закрывает книгу. Внимательно смотрит на сидящего.
– А про что тебе рассказать? Про Борьку, Петьку, Ксюху, Николая Иваныча, двух забулдыг неместных и трехлитрушку метилового спирта? Про трех пацанов Тереховых, которые со старшаками пошли в недострой играть и один слишком хорошо спрятался? Про Клаву, которая всех родных пережила, потому что спала дальше всех от печки? Нет у меня для тебя историй на ночь. Разве что, про кварц.
Раненый отрывается от изучения своей ноги.
– Что за кварц?
– Совсем темный? Кремния диоксид. Ну, или горный хрусталь, в нашем случае. Жил-был мальчик. И ничего хорошего вокруг него не происходило. Да и какая радость может прийти из камышей, грязи, да мусорной свалки в овраге. Пошел он как-то накопать червей для рыбалки, ткнул лопатой, и чего-то стукнуло. Порылся-порылся, достал из земли коробку, а в ней кусок кварца. Здоровый такой. Ну, то есть, он, конечно, не в курсе был, как эта хрень называется, но батя потом объяснил, что кварц. И оказалось, что внутри кристалла много всего интересного. Солнце там живет, и радуга, и еще какие-то огоньки. Посмотришь сквозь него на камыши, а там таинственный лес. Посмотришь на овраг, а там не мусор, самоцветы одни. Стремноватые, чего скрывать, но самоцветы. Даже ночью можно было с камнем играть. Главное, свечку зажечь. И вот синий самолетик…
– Зеленый.
– Я историю рассказываю или ты? Синий самолетик казался огромным. Хотя, и с зеленым так же получилось бы. А потом прошло время, и камыши какие-то мелкие и нестрашные стали. Да и к грязи попривык. Ну грязь, и что? Везде она. А помои в овраг всегда сливали, куда их еще девать? Летчики и солдатики в книжках остались, зараза пятиэтажная до самого дома Тереховых дошла. Жили в пятиэтажках пацаны побогаче, было у них, что выменять. Вот кварц и ушел. Даже и не знаю…
Звучно шлепая кроссовками, на поляну возвращается Ира. В руках пластмассовая бутылочка. Девочка подходит к раненому и протягивает спирт.
– Сказали, домой валить.
Красномордый льет чуток на ладонь, протирает ступню, морщится.
– Пойдем, сейчас. Встать надо. Подожди минуту.
Ира вприпрыжку скачет к горе мусора, достает оттуда телефонную трубку с обрывком шнура.
– Аллоу, – томно тянет девочка. – Кто говорит?
Никто не отвечает, и потеряв интерес, Ира бросает трубку обратно, поднимает ракетку. Игра с камешком продолжается.
– Знаешь, что, житель местный? – язвительно бросает собеседнику красномордый.
Договорить он не успевает. Девочка подкидывает камешек повыше и с силой бьет по нему. Раздается звон стекла, осколки падают на строительный мусор.
– Башка твоя садовая, – с грустью смотрит на разбитое окно мужчина. – А если там кошка? Пойду проверю.
Положив книжку на диван, и зажав подмышкой портфель, он скрывается за стеной. Ира виновато водит носком кроссовка по земле, красномордый весь в напряжении, стучит бетонным эскимо по стене. Время проходит, мужчина не возвращается, девочка осторожно заглядывает за стену.
– А тут нет никого, – с удивлением говорит она. – Ой, котя. Вот ты где.
Пока Ира ловит кошку, красномордый набирается сил, встает, держась за стену, подходит к дивану. Берет книгу. Девочка появляется с другой стороны стены, сжимая в объятьях пушистый комок.
– Вот урод, – цедит мужик, листая книгу. – Мутный тип, я же сразу понял.
– Чего там?
– Справочник телефонный. Советский, старый, пять цифр в номере.
Он бросает справочник на землю, смотрит на Иру.
– Так это… Кошка, по ходу, породистая. Да?
– Конечно породистая, – без тени сомнения отвечает девочка. – Серая.
– Ладно тогда, бери. Вроде молоко дома было, если не пропало еще. Пошли, темно уже.
Прихрамывая, красномордый идет к торному пути через камыши, скрывается в темноте. Ира несколько секунд смотрит на развалины, поднимает взгляд на небо, вздыхает, и спешит за взрослым.
Распад
Скатерть, на которой с неизвестного часа ночи лежит письмо, выглядит выцветшей. Не вся, только участок вокруг белого прямоугольника. Бахрома вздрагивает от сквозняка. Через приоткрытую форточку в квартиру медленно лезет морозное декабрьское утро. Конверт отправляется на старый телевизор.
Одна подушка покоится на полу. Вторая лежит на диване, топорщась белыми перьями. Наволочка смята в комок. Стул, одетый в серую рубашку, продолжает держать на себе две чашки с давно остывшими остатками чая. В пузыре на обоях что-то шуршит, перекатываются какие-то песчинки. За окном дети уже кричат во все горло, устраивают дуэли на снежках, утопают в сугробах. Мелькают синие-красные-желтые помпоны, время от времени среди них зловеще всплывает шапка-петушок, быстро опускаясь обратно за ватерлинию подоконника. Гирлянды мерно покачиваются под весом синиц.
По телевизору показывают разное. Про покойного Ясира Арафата и вдовьи миллионы, про неизвестные стихи Бродского, найденные на чьем-то чердаке, про звезду футбола, решившую прекратить выступать за сборную страны, про календарь майя и не такой уж далекий конец света, про ирландских революционеров и последние действия ИРА. В этот момент в левом верхнем углу экрана начинает медленно расплываться радужное пятно. Как-будто звезда футбола с той стороны экрана, озлобленная неудачами, послала заряд прямо в «девятку» телевизора. Пятно едва заметно, почти не искажает картинку, но ведь зачем-то оно появилось, ведь почему-то расплывается. Прямоугольник угрожающе белеет на старом аппарате. Звучный щелчок. Конверт улетает в дальний угол комнаты.
Пятница хранит напряженное молчание, но в ней зреет буря. Будний день, временно повышенный до праздничного, трепещет, и дрожь его передается всему в квартире. В единственной квартире дома, лишенной запахов хвои и цитрусов. Чуть слышно вибрирует холодильник, вздрагивает журнальный столик, гудит на малодоступных человеческому слуху высотах батарея. Указательный палец утыкается в отверстие на диске телефона, закрывает собой цифру четыре. Телефон рычит, взвизгивает. Звук – одновременно механический и животный – нарушает тишину пятикратно, шестое рычание заглушается пластмассовым стуком.
Паучок быстро и ловко ползет вверх – к известковому небу, минуя неровные стыки, поля печальных рыжих цветов, застарелые пятна и надписи фломастером, подальше от белого прямоугольника в углу. Даже паутинка над ослепительно ярким конвертом скручивается словно от жара.
В руках он смотрится совсем безобидно, не жжёт, не морозит, не бьет током. Никакого вреда нет и от похлопывания им по ладони. Конверт ничем не пахнет, не хранит следов помады, лака. Ни одной траншеи не проложено на целлюлозном поле ногтем. Ни одного прилипшего волоска. Треугольный клапан свободен, клеевой слой не тронут слюной. Бумага плотная, содержимое на свет не просматривается. Но внутри точно что-то есть. Поток каких-то букв, превратившийся в какие-то слова. Красная капля падает на белый прямоугольник. Нос кровит впервые. Теперь опасный предмет стал похож на флаг Японии. Через мгновение солнце восходит на стуле меж двух чашек.
В холодильнике мерзость запустения. Прошлогодняя банка зеленого горошка готовится стать позапрошлогодней. Едва початая бутылка вина закупорена свернутой салфеткой. Оранжевым горит контейнер с морковью по-корейски. На блюдце четыре оливки блестят в лужице болотного цвета. В центре композиции идол – банка шоколадной пасты с торчащей из неё ложкой. Лакомство манит, но попробовать его невозможно. Столовый прибор из неприкасаемых. Воткнутый в самый верх, с коричневыми и розовыми разводами на тусклой вогнутой поверхности, он высится запретным обелиском чужих миров. А вот бутылка вина – неправильного, сладкого – просто алкоголь. День расцветает забытыми красками.
В зале что-то неуловимо меняется. Скрипит паркет, бурчат трубы отопления. Чашки на стуле абсолютно пусты и сухи. Солнечный луч безжалостно и лихо влетает в пустоту зрачка, стремится прошить голову насквозь. В калейдоскопе пятен сияет белый прямоугольник. Его содержимое мощнее солнца, невидимые волны врезаются в само время, будущее распадается на фрагменты, звенят осколки. За окном кто-то взрывает петарды.
Яркая некогда роза увядает на красном боку китайского термоса. Пробка лежит на столе, пахнет клопами. Кипятка в колбе нет, выключена плита. Вина в бутылке становится все меньше и меньше. Зимний день медленно, глоток за глотком, осушает емкость, напитывается бордовым, пьянеет, превращается в вечер. За окном стрельба и вспышки. Залпы освещают дальний угол комнаты, тень от стула послушно падает на пол, но черного прямоугольника в её контурах нет. Теперь конверт то закрывает собой весь видимый мир, то пропадает из поля зрения. Мелькает красное пятно.
Гремят салюты, кричат люди, сигналят машины, скрипит снег, телефон молчит. Послание бледнеет во тьме саркофага. Не светится голубым, не печет пальцы, лишь заставляет сильнее трещать сверчка в кладовке. Коробок со спичками в трясущейся руке – хвост гремучей змеи. Со стуком падает бутылка полная слов, бьют в стекло тяжелые снежинки, шаги сотрясают подъезд, но все невидимки поднимаются выше.
Странный год подходит к концу. На полу возникает звезда из шершавых колосьев, покрытых бенгальским огнем. Под пятиконечной фигурой покоится белый конверт. Темные воды декабрьской ночи поднимаются, скрывают циферблат часов. Зеленеют острые стрелы. Остаются минуты. И если желание сбудется, очистится прошлое пламенем. А если всё же не сбудется, из пламени придет новый год.