День тринадцатый: Эйлат, второй день отдыха.
Еще не открыв глаза, он понял, что один в постели. Потянулся рукой к подушке – да, точно… После этого разлепил глаза, сел. Окно было открыто, тянуло запахами уже привычной еды – ветчина, вчерашние слоеные булочки. Он улыбнулся, спрыгнул с кровати, вышел, подхватив по пути полотенце…
Завтракали молча, просто смотрели друг на друга, словно запивали этими взглядами что-то. Потом он положил свою руку на её, как тогда, в кафе: «Богомила…» Она вскинула брови: «Шо?» – «Красивое имя» – «Та ничего красивого. Просто «милая Богу». – «Не только Богу, – он погладил её руку. – А давай сегодня вечером возьмем вина, мяса, запечём на углях?» – «На свидание приглашаете, Александр Иваныч? – она усмехнулась. – А давай, якщо хочешь».
В комнате он притянул её к себе, но она положила ему руки на плечи: «Давай до вечера, Сашко?» И поцеловала его мягко в губы, взъерошила волосы. Он нехотя отпустил её: «Давай… якщо хочешь».
Доплатили еще за сутки подъехавшему Олегу («Ну как? Все устраивает? Может, нужно что?»), поехали уже привычной дорогой вниз, к морю: кольцевые перекрёстки, мост через сухое русло реки, желтая субмарина, музыканты в кругу, океанариум… Они ехали рядом, болтали о каких-то мелочах, и этот фон, это синхронное движение, это почти касание друг друга словно кокон окутывало их, вырывало из контекста похода, из контекста всей их прошлой жизни, из будущего «завтра», когда они должны будут сесть в автобус, чтобы разлететься потом в разные стороны. Он улавливал этот кокон каким-то шестым чувством, краем мысли, боясь разрушить его, вызвав вновь красные цифры обратного отсчёта.
В лагере стояла тишина. Никаких завтраков, запахов, движухи. «Ого! – сказал он, подкатывая велосипед к палаткам. – Никто нас не ждёт, не вглядывается вдаль с тревогой? Время-то уже пол-одиннадцатого, так-то». Зашевелилась его палатка, хрустнула песком, вжикнула молнией. Лицо Алексея было опухшим от сна, а голос – хриплым: «Скільки часу, кажеш? Ух ты!» Он снова нырнул обратно, повозился и вылез, уже одетый в купальные плавки: «Пойду нырну, чи шо…» Потом заколебалась палатка Богомилы, выпуская Регину. Он взглянул на неё, усмехнулся: «Регина, доброе утро! Похоже, посидели вы вчера неплохо». Та откашлялась: «Угостили вчера нас шашлыком соседи. Арабы, кстати. Вина выпили немного, а легли, вот, поздно. Ладно, я пойду в душ». И она, дернув из палатки сумочку, побрела по береговой линии к кафе, где были бесплатные душ и туалет.
Он кинул взгляд на Богомилу, та не могла скрыть улыбку: «Расслабились, пляжные люди! Купаемся?» – «Ага!» Они нырнули по палаткам переодеваться и потом помчались в воду, поднимая кучу брызг, плавали, штурмовали высокие кораллы, чтобы с них рассматривать обитателей моря, загорали в тени тента, что он натянул на канате берегового ограждения…
Завтрак они слегка поковыряли, а вот обед съели, даже с добавкой. После обеда Алексей и Регина поехали в город («Мы ненадолго. Часика через полтора-два вернёмся»), а они остались охранять стоянку. «Що то я втомилася, Олександр Іванович, від цього пляжного відпочинку, – Богомила расслабленно шевельнула рукой, роняя на него песок. – И купаться уже неохота. Кажется, что надо человеку для счастья? Солнца, моря, пляжа – а получишь всё это – и понимаешь, нет, не то». Он поймал её висящую руку, положил к себе на грудь, продекламировал, не открывая глаз: «Движение – все, конечная цель – ничто, о как же им слабо опять заставить нас играть в своё лото…» – Помолчав, добавил – Песенка такая была хипповская, в дни моей молодости» – «Я, наверное, тогда пела на клиросе». Он усмехнулся: «В десять лет? Вряд ли. Ты еще в куклы играла…»
Она провела рукой по его груди, перевернулась на живот: «Ох, Сашко, с куклами у меня не задалось в детстве» Помолчала, он не торопил. «Мне лет пять было, у меня было много игрушек, куклы, там, кроватки-столики, посудка… Папа мой пришел как-то пьяный, а он тогда выпивал часто уже, и что-то мы поссорились – можешь себе это представить, взрослый мужчина и пятилетняя девочка? А может, это просто выплеснулась их с мамой ссора, вот так, на меня, подвернулась я… В общем, он собрал все мои игрушки и вынес их во двор, к мусорным ящикам. Я сидела у окна и смотрела, как дети постепенно к этим узлам подбирались, выбирали себе что поинтереснее из моих игрушек, радовались… С тех пор я кукол терпеть не могу». Он нашел её руку, но она убрала, встала, сказала уже другим, дурашливым тоном: «Пойду-ка я, поплаваю в этом бульоне еще разок!» и сбежала в воду, подняв брызги. Он смотрел на неё, представлял её пьяного папу и усталую мать и саму маленькую Богомилу, устроившуюся на подоконнике за шторкой, смотрящую вниз, как её маленькая кукольная жизнь расходится по чужим детским рукам…
Он понимал, что она, Богомила, вошла в его душу, заполнила, захватила её, и он сдался, и ему сладко и больно от этого плена, и хочется ещё – погрузиться в её мир, понять её лучше, узнать о ней, узнать её… Он вспомнил желтую подводную лодку на кольцевом перекрестке Эйлата, усмехнулся, представив, как они, два пассажира этой лодки, медленно падают на дно этого «бульона», красивого, в кораллах и рыбках, а плыть уже никуда не могут, могут только вот так лежать на дне и делить воздух, которого становится все меньше. «Слушая наше дыхание, я слушаю наше дыхание, я раньше и не думал, что у нас на двоих с тобой одно лишь дыхание…» – забилась в его голове песня. Нет, надо с этим что-то делать. Он физически ощутил, что не дышит, с шумом вдохнул, открыл глаза, встал, отряхивая песок. Возле прицепов-кемперов увидел подкатившую красную фигуру Регины и «жевто-блакитную» Алексея. Смена прибыла.
…Они не нашли мяса в магазинах, там были только полуфабрикаты. Олег утром говорил что-то про рынки, но искать рынки им уже не хотелось, они набрали чего-то наугад в паре сонных магазинчиков возле хостела, забросили продукты в холодильник и пошли гулять по вечернему Эйлату. Шли молча или перебрасывались словами о какой-то ерунде, касались друг друга руками, будто случайно… Наткнулись на пиццерию, он затащил её туда, оказалось, что кроме них там никого больше нет. Хозяин, толстый, носатый, месивший тесто, бросил все, пошел к ним общаться. По-русски он не понимал, пришлось пустить в ход все Богомилино знание английского, чтобы разобраться, чего они хотят получить в свою пиццу. Вроде разобрались, сели, взяв по пиву, чокнулись банками. «М-м, а вполне даже ничего пиво для баночного! – сказал он. – Надо купить ещё для Алексея, привезти завтра, как думаешь?» Она пожала плечами. Он протянул руку, накрыл её ладонь своей: «Богомила?» – «Да?» – «Красивое имя». Она усмехнулась, приняв правила игры: «Имя как имя. Милая Богу» – «Разве только Богу? Но что с тобой весь вечер происходит?» Она поколебалась, потом протянула ему телефон: «Читай». Он взял её беленький «самсунг», заглянул в раскрытый вайбер: «Руслан», начал читать сообщение. Брови его поползли вверх, он взглянул на неё: «Вот так? «Сотри все мои сообщения и удали мой контакт»? Дальше его, похоже, вообще понесло, сорвало в нецензурщину, о-о! И что это? Ты ему написала, типа, останемся друзьями?» – «Если бы… – она грустно покачала головой. – Семён сегодня нашел его по каким-то моим контактам и написал ему. Сделал всю работу за меня» – «Ты его попросила?» – «Та ты шо?! – она обожгла его взглядом. – Шо, я сама не могу со своими мужиками разобраться?» – «Похоже, с некоторыми – не очень». Она вздохнула, сжала банку: «Ты прав. Семён слишком много на себя берет. Слишком много хочет контролировать. Была бы я моложе, может, это бы мне как-то даже понравилось. А сейчас… раздражает». Он смотрел на неё, и его забирала злость – на этого нелепого Руслана, на Семёна, на её жизнь, похожую на «крестики-нолики». Но сейчас она совсем не играла, она держала своё поле открытым, сидела перед ним вся хрупкая и растерянная, и он подавил первые эмоции, вернул телефон, задержал её руки в своих. Она не отняла.
А потом пришел страх. «Богомила, как давно ты знаешь Семёна?» – «Та уже лет пять. А шо?» – «Я боюсь за тебя» – сказал он честно. Она приподняла брови. «Ты знаешь, как такие люди способны оправдать себя, когда им нужно это сделать? Они перешагнут через все. Он же не оставит ради тебя служение? Не уйдет из монахов?» Она покачала головой: «Нет». Он кивнул, сжал её руки: «Пять лет – слишком большой срок. Можно или привыкнуть к тому, что имеешь, принимая его, или увлечься. А увлекшись, можно наломать дров. Судя по Руслану, он увлёкся. И куда это заведет – его, тебя?» Она убрала руки, откинулась на спинку стула, взглянула на него как-то отчуждённо: «І що це вас так хвилює, Олександр Іванович?» Он открыл рот… и закрыл. Слова, что рванулись из него, вдруг задохнулись на выходе. Он тоже откинулся на спинку, убрал руки на колени, сжал кулаки.
Принесли пиццу. «И вот это все нам нужно з'їсти? Ну, Сашко, пополам точно не поделим, или я лопну». Они забрали половину пиццы с собой, молча погуляли еще по темнеющим улицам города и вернулись в хостел. Пока шли, она прижалась к нему, и он чувствовал, как напряжение, вдруг возникшее в последнем разговоре, уходит, в подрагивании её руки, обвившей его плечи, в ударах её сердца, то входящих в резонанс с его сердцебиением, то бьющихся вразнобой с ним. У порога он остановился, развернул её к себе, обнял пальцами у лица. «Тсс… – сказала она, глядя ему в глаза. – Ничего не говори. Не порти момента. Ты хотел пить вино у бассейна? Так идем!» И сама поцеловала его в губы.
Она еще что-то приготовила, он принес столы, поставил их в уголке маленького двора, большую часть которого занимал пресловутый бассейн. Выкопал в ящике со столовыми приборами штопор, открыл вино, разлил по бокалам, плюхнулся в кресло. В бок ему уперлось колесо от велосипеда, загнанного в угол: «Ну, привет, друг! Застоялся?» Она принесла еду, убежала на минутку, вернулась, что-то сделав с собой, что умеют делать почти все женщины, что-то неуловимое, невыразимое, но он опять опешил, потом протянул ей бокал: «Какая ты…» – «Какая, Сашко?» Она улыбалась, немного кокетливо, совсем чуть-чуть, вполне отдавая себе отчет в той силе, которой сейчас владела. «Ладно. Давай за нас. Как мы нашли тут друг друга в этих пустынях и как нам было хорошо». Он кивнул, они чокнулись, выпили. Они сидели в креслах, смотрели то друг на друга, то на бассейн, в котором плавал серпик убывающей луны, то на саму луну, она улыбалась, но эта улыбка ранила больнее, чем все рассказы о её жизни и её мужчинах. Он налил еще, чтобы запить комок, вдруг подкативший к горлу.
«Богомила…» – «Что, Сашко?» – «Красивое у тебя имя, вот что». – «Повторяетесь, Александр Иваныч… – она тряхнула головой, потом повторила отзыв – Имя как имя. Всего-то «милая Богу» Он поднял бокал: «Нет. Ты – как те древние богомилы, словно носишь в себе плюс и минус, божественное и чертовщину. Ты – как панночка из гоголевского «Вия», помнишь?» Она усмехнулась: «А ты, стало быть, Фома Брут, и пришел меня отпевать?» – «Тогда я погиб, Богомила, – вдруг сказал он серьезно, глядя ей в глаза. – Тогда это не твои, а мои похороны». Она подняла руку, поморщилась: «Эй, человек из Сибири, давай не будем заходить далеко, в вопросы жизни и смерти? Нам было хорошо? Нам и сейчас хорошо. И у нас есть ещё три дня, ладно, два. Значит, нам ещё будет хорошо. Все остальное – не важно. За тебя!» – «За тебя, Богомила!» Он сглотнул комок, вместе с вопросом: «А дальше? Через три дня – что?», вино, удивительно ароматное, согрело его.
Поклевали ужин («А! Говорила тебе, не надо было пиццу эту есть!»), он налил еще. Несмотря на еду, почувствовал, как вино ударило в голову. «Богомила!» – «Что? Опять играем в имена, Александр Иваныч?» – «Нет, Богомила. Я просто хочу сказать то, что меня не отпускает целый день… То, как мы будем там… Дома… Так получилось, что я погрузился в твою жизнь и думаю больше о ней. Думаю, как ты живешь. Прости, если обижу, но мне твоя жизнь, сегодняшняя жизнь, напоминает бег по кругу. Ты все еще в монастыре, даже выйдя из него, ты его с собой забрала. И чем дальше, тем привычнее и безысходнее. А мне кажется, еще ничего не потеряно. Ты можешь выскочить из этой колеи. Порвать с прошлым, которое держит тебя. Найти нормального человека, чтобы был рядом. Просто – двигайся вперёд, а не по кругу»
Она поставила бокал, глянула на него потемневшим взглядом: «Сашко, а что ты вообразил такого обо мне в страдательном залоге? Может, мне моя жизнь вполне себе нравится, ты не думал? И зачем эта пошлятина про «двигаться вперед»? Знаешь, сколько я такого наслушалась? Что это – «двигаться вперед»? Слова без содержания, без смысла. Слова, лишь бы сказать что-то. Хочешь попрощаться? Так и скажи. Людям, которых любят, не говорят общих слов. Им говорят правду».
«Попрощаться…» Эти слова ударили его, как пощечина, он даже покачнулся, закрыл глаза, чтобы смахнуть накатившую влагу. Еще бы она его слезы увидела… Но ведь она была права, чертовски права! Он искал слов, чтобы попрощаться, потому что, скорее всего, не будет больше таких вечеров. Завтра ночной автобус, а там – пляж на Средиземном море, и – адью! «Людям, которых любят…». Она смогла сказать то, что он упихивал так глубоко внутрь себя, прятал на самом дне своего душевного чемоданчика, а она – раз! – и все полетело вверх тормашками. И фальшь слов стала видна так четко… «Попрощаться» или «люди, которых любят»? Или тут нет выбора, а есть и то и другое? И… как тогда жить дальше?
Он поставил бокал, встал, подошел к ней, заглянул в глаза, где уже гас гнев, сказал: «Прости дурака…» – «Ладно…» Она обняла его, они застыли на краю бассейна, одни в этом хостеле и словно одни в этом чужом им городе. И он вдруг понял, что увидел сегодня совсем другую Богомилу, не ту, что всегда была у него перед глазами, свободная без берегов и ранимая одновременно. Он увидел человека, который за одну его фразу прочитал его, увидел насквозь, и легкое ощущение жути, словно он и впрямь где-то внутри гоголевской повести, нахлынуло на него.
В эту ночь они любили друг друга так неистово, словно завтра, на рассвете, заканчивалось всё – их путешествие, их чувства, сама их жизнь. Он думал только о ней, и лаская её, целуя её пахнущие вином губы и обнимая – сжимая её дрожащее тело, он сглатывал и сглатывал горький комок, стоящий в горле, боясь, что она увидит его слёзы…
День четырнадцатый: Эйлат, третий день отдыха, отъезд в Тель-Авив.
Солнце заливало комнату властно и безжалостно. Он открыл глаза и сразу зажмурился, откинул жаркое одеяло и тут же испугался – не разбудил её он этим движением? Повернул голову, приоткрыл глаза: она спала по-детски, поджав ноги, подложив под щёку левую руку. Горло тут же сжал спазм, сминая остатки сна. Он проглотил его, улыбнулся, рассматривая её: «Остановись, мгновенье!» Запомнит ли он этот момент? Запомнит ли сотни других, долгих и мимолетных, жарких и легких, как касание руки? Вчерашняя Богомила у бассейна, так легко вскрывшая его фальшь, и та, что искала опоры в нём, тогда, еще с пустыни, с той безводной усталости, а может, ещё с Иерусалима, где они двое, кажется, так одинаково чувствовали город – как сочетать это в одном человеке? Ох, непростая ты в серединке, милая Богу!
Она шевельнулась, словно его мысли прозвучали слишком громко, потянулась, глянула на него: «Доброго ранку! Давно не спиш, спостерігаєш за мною?» Он протянул к ней руку, легко коснулся её гибкого плеча, улыбнулся: «Та ни, только открыл глаза. А утро доброе. И, похоже, не очень раннее, – он потянулся к тумбочке за телефоном. – Ого, девять часов почти! Представляешь?» Она опять потянулась, зажмурилась, обняла его, приникла, шепнула в ухо: «А ну его! Поваляемся ещё?» Он вспыхнул, как пал в весенней степи, сгреб её плечи, смял поцелуем губы… Она отозвалась, потом, слегка откинув голову, хрипло сказала: «Давай… медленнее? Хочу нежного Сашко, а не медведя». Он сбросил обороты, остывая, провел пальцами по её лицу, по груди, животу… Он словно играл на музыкальном инструменте, извлекая из неё слышные только им мелодии, вел к крещендо, и она поддавалась и подавась всё ближе к нему, всё теснее, и её ладони, сжимавшие его спину, вдруг обрели пальцы, которые стали отбивать дробь, а потом впились в него, и она вся распахнулась ему навстречу, словно приглашая: ну войди, войди же, чего ты ждешь? И он вошел, и солнце, что заливало комнату, словно погасло неизвестно на сколько, пока не вспыхнуло вновь, когда они, обессилев, разлепились, тяжело дыша. Она вздрагивала, уткнувшись лицом в подушку, словно плакала, и он провел кончиками пальцев по её спине, едва касаясь, добавляя дрожи, словно завершая аккорд… Она повернула к нему лицо, блеснула глазами, облизнула припухшие губы. Нет, не плакала… «Хочешь завтракать?» Он покачал головой: «Нет». – «Я тоже. Тогда давай полежим ещё. Нам же тут до двенадцати?» Он кивнул. Она вытянулась на животе, закрыла глаза: «Погладь меня?» Он гладил её, снимая остатки её внутреннего электричества, глядя на неё, длинную, стройную, красивую, и комок снова начинал подкатывать к горлу: «Последний день…»
«Богомила?» – «М-м?» – «Мне нравится твое имя, хочу его повторять…» – «Имя как имя. Милая Богу, вот и всё». – «Нет, не всё. Милая мне. И я не знаю, как мне с этим теперь жить…» – «М-да?» Она повернула к нему голову, приоткрыла глаза: «Сашко, не начинай, ладно?» Они помолчали. Его пальцы утонули в ее густых волосах, шевелились там, не желая всплывать. Она вновь повернулась к нему: «Саша, мы знаем друг друга две недели. Еще недавно мы жили в разных мирах» – «Да. Но что-то случилось. Миры столкнулись, нет? И я хотел бы знать этот мир. Твой мир. Даже там, куда ты меня не пускаешь». Она вздохнула, взяла его руки, приложила к щекам – горячим, упругим, заглянула ему в глаза: «Семен – не единственный мой мужчина. Я пятнадцать лет встречаюсь с человеком, который старше меня и который женат. У нас были разные периоды, сейчас я решила, что нам не стоит часто видеться, но всё, что я знаю о любви, я знаю от него. Пятнадцать лет, Сашко… Это целая жизнь». Он замер, понимая, что всё, что он скажет, может разрушить это откровение. Она вздохнула: «Я знаю, что это… не имеет перспективы. Он никогда не оставит свою семью. И я бы уже не смогла принять такой жертвы. Может, раньше, но не сейчас. Сейчас остаётся просто жить, оставив всё как есть».
Он вернулся к её лицу, приподнял подбородок, заглянул в глаза. Она усмехнулась невесело: «Ты – мои грабли, Сашко. Грабли, на которые я опять наступаю. Так что не будем ничего говорить друг другу о… том, что будет потом, ладно? Что есть, то есть, будем благодарны… кому там? Богу, случаю, друг другу?» Он бережно сжал её лицо в ладонях, провел по вискам, отпуская.
Они полежали еще, ловя благословенный сквозняк разгоряченными влажными телами, потом она потянулась к своему телефону: «Хочу музыку». Поискала в своих треках, нажала, отбросила телефон на подушку, сама упала рядом с ним, положила голову ему на плечо. Он сглотнул, потому что эта песня уже звучала в нём вчера – «Наутилус», да, на берегу, он смотрел, как она плещется в воде, а в голове его пел Бутусов, пел «Дыхание». Он замер, пытаясь не выдать своё волнение, а она вздохнула, сказала: «Мне нравится «Наутилус». Могут они затронуть, да, Сашко?» Он кивнул, погладил её плечо, а меланхоличный Бутусов уже начинал энергичного «Казанову», и то, что всегда текло мимо него, вдруг попало прямо в цель, прямо в сердце:
«Зачем делать сложным / то, что проще простого? / ты – моя женщина, / я – твой мужчина. / если надо причину, / то это причина…»
Это было просто невыносимо – обнимать её и слушать эти слова, понимая, как хрупок и недолговечен этот мир, что они создали за эти несколько дней, понимая, что нет легкости расставания, нет простого выхода, что заплатить придется, и ему ещё неизвестна цена, потому что – сколько стоит душа? Сколько стоят две души, что начали срастаться вместе, как сиамские близнецы, в утробе этой странной матери, приютившей их на пару недель?
Он задохнулся, с силой втянул воздух, она приподняла голову, взглянула на него, тронула губами его губы, скользнула вниз, к его груди, животу, он закрыл глаза, нащупал ее плечи…
«Каждый день даст тебе десять новых забот, / И каждая ночь принесет по морщине. / Где ты была, когда строился плот / Для тебя и для всех, кто дрейфует на льдине?»
…После душа они наспех позавтракали остатками, махнули рукой юной польской паре, только покинувшей свой номер («Сашко, мы не были слишком громкими вчера и сегодня? А то эта девочка так испуганно смотрела на нас…»), сдали номер горничной, подошедшей ровно в двенадцать, вынесли велосипеды на тротуар… Он окинул взглядом дом, бассейн, блестевший на солнце через забор, махнул ей: «Поехали!» И закружили на спусках по улочкам и кольцам Эйлата, в сторону южного пляжа.
…В этот день жара стояла градусов под тридцать, и они торчали в воде чуть ли не все время, пока солнце не побежало к своему западу, спрятавшись за пустынные эйлатские горы. Тогда они, сполоснувшись в местном душе, стали неспешно собираться. Он вытряхнул из своего рюкзака ненадёванный ни разу сетчатый камуфляж, который Богомила тут же конфисковала и надела на себя («О, Сашко, дай чистенькое поносить! Классная расцветочка!»), сложил все аккуратно, как в первый день, кинул поверх вещей остатки еды, вспоминая ту гору продуктов, что загрузил вначале путешествия. Все эти сборы как-то приободрили его, да и все остальные повеселели. Он подумал, что три дня отдыха для такого напряженного путешествия, как у них было, – это слишком расслабляющая роскошь. Только сейчас оценил он, как не хватало ему все эти дни смены впечатлений, мелькающих гор и пальм, дороги, ложащейся под колеса бесконечной серой лентой, даже вздыбившихся подъемов, куда он пешком вкатывал свой велосипед, даже жутких серпантинов-спусков, на которых он боялся остаться без тормозов, и уж, конечно – фигурки, которая едет перед ним, держит ровно спину и крутит, крутит, крутит свои педали, давая ему возможность рассматривать ее, иногда поворачивающуюся к нему в своих смешных стрекозьих очках, машущую ему длинной гибкой рукой: «Эй, раша, гоу, гоу!». Делиться батончиком халвы или мюсли, касаться разгоряченным плечом в минутку краткого отдыха в тени скалы, обедать из одной посуды, ждать вечернего ветра, который заглушает все звуки из их палатки, просыпаться за полчаса до подъема, чтобы успеть ухватить еще один маленький кусочек радости нового дня – всего этого ему не хватало, и все это уже больше их не ждет.
Он смотрел на Богомилу, сидящую в его камуфляже на входе в свою палатку и задумчиво созерцающую иорданский берег, где уже начали загораться огни, смотрел на деловито суетящихся у своих велосипедов Алексея и Регину, и слезы, которых он всегда так стеснялся и которые всегда скрывал, закипали у него в уголках глаз. «Движение всё, конечная цель ничто…» – вспомнил он опять песню молодости. А ведь так и есть. Стоит только остановиться, зависнуть, попасть во временную петлю, где день не отличается ото дня, как тут, в Эйлате, и ты превращаешься в муху в янтаре, обреченную размышлять о цели, но не могущую двинуть даже лапой… Что же лучше – двигаться вперед, без цели, или стоять на месте, осознавая дали, но не приближаясь к ним? Он тряхнул головой, застегнул молнию на рюкзаке и направился к Богомиле: «Давай свернем твою палатку?»
Груженые, они поднимались в город дольше, чем скатывались сюда каждый день налегке. Закат принес прохладу, которую они приняли с облегчением людей, повидавших жару и пустыни, ноги не отвыкли крутить педали в горку, даже он не чувствовал потребности в отдыхе. Он шел замыкающим, конечно, за Богомилой, посматривая на ее темный силуэт и мерцающий красный фонарик, укрепленный на сумке. Город жил своей ночной жизнью, мерцали кафе и бары, светились окна отелей, мимо которых они скользили по центральной улице, а их обгоняли в основном такси, такие же безбашенные, как и везде. От центра они поднялись вверх, к автовокзалу, прошли сквозь рамку металлодетектора, где на них только бросила взгляд дородная охранница. Закатили велосипеды прямо в зал, абсолютно пустой. Алексей велел снимать сумки и рюкзаки с багажников, а сам пошел за билетами.
Он снял свой рюкзак, помог Богомиле и рухнул на скамейку, металлическую, жесткую и неудобную. Богомила устроилась рядом, подложила сумку под ноги, прикрыла глаза. Яркий свет и пустой зал действовали ему на нервы, он не выдержал и встал, прошелся из угла в угол, вышел в холл, где располагались, видимо, офисы турфирм. Почитал проспекты, из тех, что были на русском. Петра, Синай – всё где-то рядом и всё мимо них.
«Изучаешь?» В стекле отразилась Богомила, неслышно подошедшая сзади. «Не могу сидеть, – признался он. – Пойдём, погуляем?» – «Пойдём, – согласилась она, взяла его за руку. – Алексей взял билеты на час ночи. Я сказала ему, что мы к двенадцати будем». Он благодарно приобнял её за плечи, повел к выходу.
Они бродили по каким-то безлюдным уже улицам, разглядывали памятники на перекрестках, почти не говорили – ни ему, ни ей не нужны были слова, словно они боялись сфальшивить, но с каждой минутой, приближающейся к полуночи, он чувствовал растущую тяжесть, словно время обрело, наконец, ход, но оказалось поступью здоровенного пресса, неумолимо стремящегося раздавить его. Наконец, он не выдержал, на каком-то углу улиц обнял ее, стиснул, вдохнул запах волос, пахнущих морем, ткнулся в плечо: «Богомила…» – «Шо, Сашко? Тяжко?» – «Да, Богомила…» Он поднял на нее взгляд, как сквозь туман увидел, скорее – угадал её сине-зеленые в крапинку глаза. Она коротко поцеловала его в губы, сказала тихонько: «Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактусы. Это про нас. Не журися, Сашко, у нас есть ещё завтра целые день и ночь. Иногда это очень много». Невероятным усилием он заставил себя проглотить ком в горле и оторваться. Сказал, глядя в сторону: «Пойдём, чаю попьем, что ли?»
…Вернулись они в полпервого, когда Алексей уже тревожно поглядывал на двери. Вышли на посадочную площадку, дождались автобуса, загрузили велосипеды в большие багажные отделения. Водитель, экзотический дедок в красной косухе и техасской шляпе, с пальцами, унизанными перстнями, вызвал некоторое оживление в немногочисленной пассажирской братии, потом все пошли на посадку. Они выбрали места в середине автобуса, подальше от Регины и Алексея, сели, он захватил её руку, сцепил свои пальцы с её, она опустила голову ему на плечо, задремала под медленное движение по городу.
Он долго не мог уснуть, все смотрел в темное окно, словно пытался увидеть там весь свой путь, но там была только ночь и иногда – россыпь огоньков городка или поселка, да он сам, отражавшийся в окне призрачным фантомом.
А автобус скользил по трассе, гася в ночи километры, что они накрутили за эти две недели, возвращая их туда, откуда все началось – в Тель-Авив, на берег Средиземного моря…