– Обнимаю.
– Прижимаюсь…
– Так… Отставить! Я же людьми окружён.
– Ладно. Всё. Встаю, иду икону одевать.
– Шо значит – всё? Совсем не всё.
– Всё-всё! Прижались и по коням. Погоди, сейчас пошлю тебе еще раз «доброе утро».
Фотосообщение
– Ох, Богомила! Ты провокаторша! Но красивая провокаторша.
– Это я тебя подбодрить (картинка клубнички).
– Хочешь, чтобы я тебя съел?
– Ах, оставьте ваши шуточки, товарищ!
– Пришлешь фото с украшенной иконой? Интересно очень.
– Ладно. Хорошего тебе дня, Сашко!
– И тебе, Мила! Увидимся вечером? Привет Изе Кацману!
– Да, я буду ехать в метро, как раз собралась читать дальше. Передам И пост твой гляну-почитаю.
Вечером того же дня
Шесть фотосообщений
– Ух ты! Красиво как! Икона похожа на невесту.
– Значит, эффект не преувеличен и у нашего настоятеля получилось задуманное с украшением. Это я разучилась видеть красоту в церковном убранстве.
– Посмотрел – и сердце заболело. Представил, как ты, бывшая монашка, «невеста Христова», украшаешь эту икону, как невесту… Эти все украшения – твоя работа?
– Почти все.
– Знаешь, Богомила, я не очень люблю византийскую пышность, у нас в городке в церкви все строже, проще, лаконичней, но ты смогла меня удивить.
– Да, это все идеи нашего настоятеля. Он очень любит украшать свою церковь. Почти все иконы в киотах и цветах. Мы только воплощаем их в жизнь. Так что, не болей сердцем, Сашко!
– Знаешь, глядя на эти фото я понял, что ты так и осталась монашкой, в определенном смысле. Даже уйдя из монастыря.
– Хороша монашка на вчерашних фото!
– Да это не показатель. Понадобился такой священник из провинции, бывший Хома Брут, чтобы увидеть это со стороны. И расколдовать панночку…
– Всё. Еду домой. Устала. Сегодня – спим. Цем.
– Обнимаю, родная. До завтра.
Пост Александра
ПАРТИЗАН
1
Я бреюсь и смотрю на себя в зеркале. Оттуда, из моих глаз на меня смотрит незнакомый мне человек. Он появился там недавно, а может был всегда, но слишком хорошо маскировался до этого. Но сегодня он выдал себя неосторожным взглядом, и я все понял.
Понял, откуда приходят беспокоящие меня образы. И эти сны, что так ярки по ночам, а иногда они приходят даже посреди дня, и тогда замираю, видя то, что видит он. Потому что это его сны и образы. Это он видит надо мной бескрайнее звездное небо с чужими созвездиями, безводную пустыню и красные оплывшие скалы. И где бы я не находился отныне, я буду узнавать эти звезды в своем небе, эту пустыню и эти скалы, в том, что попадается мне на глаза, там, где я путешествую.
Он кого-то ищет. А может не ищет, а следит. Следит пристально, и я знаю, что не только моими глазами. У него словно тысячи глаз, и через него я иногда словно тоже вижу мир вокруг. Не знаю, что или кого он ищет, но один образ повторяется изо дня в день, хотя бы на секунду: двое на скале, на самом обрыве красной скалы, он и она. Они прячутся в тень, словно пытаются укрыться от яростного раскаленного солнца, но гора вздрагивает от взрывов, и солнце словно опускается на эту скалу и на этих двоих, и все плавится, и течет красный камень, ставший красной рекой…
А иногда я вижу улицы, забитые людьми и машинами. В давке и стоне все движутся куда-то, и в этой огромной людской мешанине на полконтинента, среди сотен миллионов потерянных людей, двое пытаются найти друг друга, их, как два обломка магнита тянет, зовет друг ко другу какая-то сила, через разрушенные города-руины, через вонючие дымящиеся реки, через павшие границы бывших государств, и мне так хочется, чтобы они нашли друг друга, а они так медленно сближаются, что хочется им помочь, но это не компьютерная игра, и я не игрок, а кто я? И я осознаю себя кинотеатром, где крутят этот ужасный постапокалипсис, книгой, которую все-еще пишут, и я просыпаюсь, или трясу головой, скидывая с себя морок, а он исчезает во мне, прячется, маскируется – до следующего раза, до нового поворота сюжета.
И это утомляет, это высасывает силы и лишает напрочь привычной жизни, и хочется вытряхнуть его из своей головы, я злюсь, я бью себя в лоб кулаком: Кто ты? Зачем ты здесь? Что тебе нужно? Но я уже подсел на этот наркотик, я уже не могу без этих снов и образов, не могу не следить за всей этой фантасмагорией, не могу не путешествовать вместе с его взглядом по всему миру в поисках – кого? И я понимаю, что должен ему помочь. Должен двигаться по этой планете, чтобы ему было легче искать. Чтобы он успел спасти ее. Протянуть руку и подхватить в падении с плавящихся скал. Растолкать тысячи километров брошенных машин и обезумевших людей и взять ее за руку…
2
Я – партизан. Есть партизаны лесные, что бродят среди болот и лесов по своим тайным тропам, норовя нанести точечные удары в спину противнику. Есть городские партизаны, что живут в огромных мегаполисах и маскируются под обычных горожан, чтобы раз за разом, скинув маску, бить в болевой центр города, разрушая его для дела революции. А я – партизан тебя. Я изучаю подходы к тебе, твои пути на работу и с работы, места твоего отдыха. Я слежу за твоим домом, вижу, как ты читаешь, пьешь кофе, болтаешь в чате. Иногда ты чувствуешь мое присутствие каким-то шестым чувством и озираешься недоуменно. Ты подходишь к окну и выглядываешь на улицу – и высокий старик в черном пальто с поднятым воротником отводит взгляд от твоих окон – это я. Это его глазами я смотрел только что на тебя в окне. Старик бросает окурок в урну и медленно уходит по дорожке, а я уже смотрю на тебя глазами ребенка, которого мама тащит за руку в детский сад, что за твоим домом. И толстый армянин из ресторанчика неподалеку от тебя, бросивший на тебя взгляд, когда ты утром бегала в парке – это тоже я. Я везде.
Когда ты оставляешь открытым окно в своей комнате, я вместе со сквозняком листаю твои книги и ворошу твои платья, когда ты ложишься спать, я слушаю твое дыхание, войдя в сеть через не выключенный телефон.
Больнее всего смотреть на тебя глазами твоих мужчин, и ты сама знаешь почему, ты считываешь их даже лучше, чем я. Потому что ты нужна им, но они не хотят тебе отдавать себя. Они не хотят тебя менять, а ты оправдываешь это своей свободой. Но я вижу – ты отдала бы эту свободу тому, кто вошел бы в твою жизнь и всю ее перекроил властно. Но им удобно ничего не менять, а ты привыкла быть одна.
Но ты не одна. Я присматриваю за тобой. Я не могу ничего изменить, но я могу наблюдать, искать подходы и ждать. В этом у меня большой опыт. Настолько большой, что ты даже не представляешь.
И я умею видеть, как все будет. Не конкретно с тобой или другими людьми, а вообще; не «когда», а «что». Но если рассказать тебе все это, ты не поверишь. Да и кто поверит? И поэтому я рядом. И поэтому я изучаю все твои пути, книги, мимику, жесты. Чтобы однажды выхватить тебя из этого «завтра», чтобы закрыть собой. Там, откуда я пришел, все по-другому, все совсем не так, и поэтому я должен успеть схватить тебя за руку и открыть дверцу, маленькую неприметную дверцу в стене.
А пока все идет по привычному кругу, и ты живешь, как обычно, и круг твоей жизни кажется таким стабильным. Но за этой стабильностью прячется напряжение скрученной пружины, как за миром прячется война. Может, не завтра. Может, через несколько лет. Может, на твой век хватит, и я перестраховался.
Это не важно. Я буду рядом.
3.
Он снова исчез из моих глаз, и я отложил бритву и залепил порез на щеке. Пальцем я снял каплю крови, поднес ее к глазам, слизнул… Моя кровь… или его? Он никуда не делся, он спрятался и вернется, и снова сны и видения обрушатся на меня, и я снова стану, как приемник со сбитой настройкой, ловить странные образы. Можно попросить его уйти, но я знаю, что не сделаю этого. Мы нужны друг другу. Мне – его миссия. Ему – моя способность передвигаться по миру.
И нам обоим нужно успеть. Чтобы спасти ее…
Вечером следующего дня.
– Привет, ты здесь? Я сейчас один, хочу услышать твой голос, увидеть тебя…
– Привет! Погоди, я сейчас включу компьютер.
Разговор по вайберу.
– Богомила… Как же я рад тебя видеть! Вот, смотрю и думаю – что фотографии? Застывшие картинки. А хочется жизни.
– Смешной ты, Сашко… Хочешь посмотреть мою комнату? Вот мой стол, за которым я работаю. Видишь все эти машинки? А вот моя кровать, из которой я с тобой ночами говорю. А вот окно со шторой, которую я сама пошила, окно выходит во двор
– … А вот и сама Богомила. Смотрел бы и смотрел. Слушал и слушал…
– Слушай, смотри, не жалко.
– Я нашел твой дом в Интернете. Там есть даже панорама. Я облетал вокруг твоего дома раз сто, заглянул во все окна.
– Да, я знаю, читала твой последний пост. Красиво, чтобы быть правдой.
– Выглядывай в окно иногда, Богомила? Вдруг мы увидим друг друга прямо лицом к лицу, а не так, через экраны?
– Смешной ты, Сашко…
– Не, скорее грустный. Но счастливый. Могу слышать тебя и видеть, хоть так.
– Я тоже скучаю. Хорошо, что есть работа.
– Это правда… Ой, кто-то пришел в церковь! Прости, я напишу позже. Прости-прости…
– Ладно, пока
– Пока, родная!
Через несколько часов, переписка в вайбере
– Вернулся с тренировки, где загонял себя сегодня до седьмого пота. Почему, знаешь?
– Потеть нравится?
– Потому что тебя сегодня увидел и услышал. Голос твой в ушах стоит. Как музыка.
– А… Ну а мне надо багажник выбрать, Механiк.
– Это называется «приземлять».
– Точно.
– Если будем так редко разговаривать, я буду пьянеть, как сегодня. Так что багажник?
– Подбери мне варианты? Чтобы крепление прочное было, не как на старом, помнишь?
– Хм… Забыть такое сложно. Ладно, я поищу. Давай, через несколько часов спишемся?
– Давай.
Через несколько часов, ночь.
– Ау, милая!
– Я тут.
– Ура! Я уже думал, что ты уснула.
– Так это у вас ночь. У нас еще нормальный вечер. Смотрю твои варианты багажников, никак выбрать не могу.
– Там разные варианты. Я накидал, там есть и киевские.
– Ладно, я выберу. Завтра уже. Спасибо тебе.
– Не за что. А я сегодня перевыполнил план. Написал пост, проповедь на Вербное воскресенье и увидел-услышал тебя. Вот. Устал я видеть тебя только черными буковками на экране. А то голос твой забывать стал.
– А я твой помню. С приятной хрипотцой.
– С хрипотцой? Удивительно. А я сегодня слушал твои интонации и чувствовал, как глупая улыбка наползает на меня. Что ты делаешь со мной, Богомила?
– А я твою глупую улыбку видела с экрана. Мне повезло больше
– Вот ужас!
– Читаю сейчас одну книжку, глянь, я запостила аннотацию в сети. Там уже комментов накидали разных. Интересно твое мнение.
– Гляну. А как же «Град обреченный»? Как Изя?
– Изя никуда не денется. Отложила «Град» пока, хочу проверить себя на кое-каких рассуждениях и догадках.
– Странная ты, Богомила. Но интересная.
– Только заметил? Здравствуйте, Александр Иваныч. Я – Богомила. Странная, но интересная.
– Очень приятно! Я это заметил еще до Израиля. Помнишь, мы начали с тобой переписку тогда?
– Не выдержала, залезла по твоим ссылкам про багажники и растерялась. Там так много всего! Можешь сам выбрать пару подходящих вариантов и прислать? Чтобы надежные были.
– Сейчас хочешь?
– Нет, не ночью. До конца недели. После пасхи Семен будет в Москве, может привезти.
– Семен… Ладно, я сделаю, пришлю. Всё, тема багажников закрыта, ок? А то она тебя возбуждает сильно. Как Регина в Израиле.
– Точно. Если тебе не нравится вариант с Семеном, подумай, как мне его доставить в Киев.
– Я подумаю, Богомила. Всё, багажники – табу!
– Ладно. Я прочитала твой пост.
– Уже боюсь
– (смайл-ангел)
– Симпатично. Но твое лицо мне нравится больше.
– А… Фотки захотел?
– Хм… Можно не отвечать? Но только позже, сейчас мы ведем интеллектуальный разговор. Обсудили тему багажников. Ой! Сам и нарушил табу!
– Ну, раз интеллектуальный… Я про книжку скажу, которой аннотация в сети. Знаешь, там забавные сцены секса.
– Запоминай.
– Что запоминать? Забавное оно забавно, вот и все. И пенис там назван «орудие». Орудие пыток, ха-ха!
– Хорошо, хоть не «нефритовый стержень».
– Господи, а где ж ты такое прочитал?
– В одном китайском трактате.
– «Стержень»… Я что-то пропустила?
– Загугли, наверняка найдешь.
– Блин, шо опять комп включать?
– Та ни, брось.
– Заодно можно и еще на багажник взглянуть. Со «стержнем». Чтоб два раза не гонять.
– Стоп-стоп!
– Шо?
– Я прям сейчас усну под разговоры о багажнике, щоб я сам ни разу не был Механiк.
– Багажник классный. За нефритовый стержень не берусь судить.
– Критикуешь?
– Я девушка неопытная, всего еще не знаю…
– Могу порекомендовать одного специалиста. Из Харькова.
– Хто такой?
– Ну… Психосексонервопатологоанатом, ой, терапевт, шо забыла нашего Фарковского? Подогнать адресок?
– Думаешь, мне уже пора?
– Сама плакалась, что неопытная, что нефритовый стержень мой тебе не нравится…
– Гмм…
– Остается один путь – к Фарковскому, в его паучьи лапы.
– Багажник бы мне…
– Рррр… Отшлепать?
– А можешь?
– А хочешь? Эх, Богомила-мила, как мало мы были вместе! Как бы я хотел узнавать и узнавать тебя больше. Узнавать о тебе и узнавать тебя. Надеюсь, еще будет возможность.
– Расскажи мне, что ты запомнил о нашей близости? Какие-нибудь детали.
– Хочешь проверить алгеброй гармонию? Ладно. Мне очень нравилось, когда ты вдруг начинала говорить в процессе. У тебя голос становился немного ниже, это так… В общем, придавало сил.
– Ниже?! Вот ужас. Не знала. Я помню, как говорила твое имя: Сашко, Сашко!
– Могу представить себе, что думали эти двое в соседней палатке, когда слышали это сдавленное «Сашко!» Если слышали, конечно.
– Нет… Они не слышали. Я тихо говорила. И они храпели.
– Я боялся (прикинь, какие у меня были страхи?), что Леша кинется тебя спасать. Подумает, что я тебя мучаю. Душу, например.
– Фантазер ты, Сашко. Да Алексей там слюнями бы исходил, но продолжения бы ждал. Я утром читала это в его глазах.
– Да ну?
– Точно!
– Вау! А я ничего не замечал.
– Он смотрел на меня с тоской. И с опасением одновременно. Чуял запах секса вокруг нас.
– Бедный Алексей! А ты мучительница молоденьких мальчиков.
– Не такой уж он и молоденький. Он просто голодный. И тебе завидовал.
– Ну, не знаю. Я, вот, Регинины изучающие взгляды на нас замечал не раз, что там в нас изменилось. «Что-то ты, Сашенька, похудел!» Помнишь? Похудеешь тут.
– Регина тебе не могла простить, что ты меня на цепь не посадил к ее ликованию. Она ведь за этим тебя ко мне в палатку отправила?
– Ну откуда у меня цепь? Только скромный нефритовый стержень… Она что, думала, я тебе проповеди буду читать в палатке?
– Да. Представь, да.
– Как мало я знаю людей.
– Женщин. Женщины – они не люди.
– Хм. Где-то я уже это слышал. Типа, они совершеннее мужчин.
– Нет. Они просто другие. И задачи себе ставят другие.
– Ну, пока я знаю только одну такую совершенно странную женщину, которая не вписывается в мои представления.
– Я задач не ставлю.
– Например, багажник?
– Разве что, багажник…
– Ага!
– А, блин! Ты меня опередил! Подумаешь, багажник! Сколько там того багажника? Слово не дают сказать.
– Не дают, точно. Как в том парке, где я тебе рот закрывал, чтобы ты не разбудила соседей…
– В каком-таком парке? Не было такого!
– Было-было! Эх, Богомила!
– Эх, Сашко… Помню я все. Но я, все равно, уставшая была.
– Я знаю. Я видел. Ты была уставшая, но очень классная…
– Воспользовался ситуацией, да? А может, тебе это все приснилось? Ну, как в твоем посте?
– Приснилось… Да я, скорее, проснулся в этой поездке, спал я до этого. А что до постов – родная, ты повторяешь ошибку всех читателей, что знакомы с тем, кто пишет – путаешь автора с лирическим героем.
– Фрейд плачет.
– Пусть плачет. Мы не будем ему мешать.
– Я соскучилась.
– Я соскучился. Когда мы встретимся когда-нибудь, я сломаю тебе что-нибудь, обнимая.
– О!
– Надень бронежилет, на всякий случай. Можно только его.
– Мне нравится. Может, костюм монашки?
– Нет, я буду тогда тебя жалеть.
– Желать, Сашко. Заглянешь в мои дерзкие глаза и будешь желать.
– Желать и жалеть. Мне жалко монашек.
– Ага. А потом – на костер?
– Нет. Уже нет. Разве что-нибудь сломаю случайно. Я ведь нежный, но неуклюжий. Как чудище из «Аленького цветочка»
– Меня не проведешь, чудило тот принцем был, я сказки знаю. Нет, блин, принцев. Только кобылы и чудища.
– Ну я тогда… эвакуатор. Эвакуирую тебя.
– Эвакуируй. Сашко, тебе же спать надо. У вас уже три ночи.
– Скоро три. А я не могу оторваться от тебя.
– Не отрывайся. Прижмись ко мне поближе. И уснем вместе.
– Шутишь? Как можно прижаться к тебе и уснуть?!
– Сашко… Я хочу тебя.
– И я. Мне нужны твои двести двадцать вольт.
– Тогда – как в той гостинице, в этом, как его?
– В Мавринске?
– Да. Ты хочешь так?
– Хочу. Обними меня покрепче, эвакуатор…
<…>
– …Ох, я вся дрожу, Сашко. Как это было… Как будто взаправду мы были рядом.
– Мы и были рядом, милая. Мы всегда рядом.
– У меня до тебя никогда не было так… по телефону. Тем более так, в сообщениях.
– Да.
– Спокойной ночи, Сашко-механик.
– Спокойной ночи, родная.
Начало Страстной недели, Вербное воскресенье, Абалаков, Сибирь / Киев
Пост Александра, утро субботы
КАМЕНЬ, НОЖНИЦЫ, БУМАГА
Они сидели на краю обрыва, выходящего к морю, свесив ноги вниз. Камни, на которых они сидели были нагреты солнцем, а пятки их полоскал ветер с моря. Они ели клубнику, доставая ее из большого бумажного кулька, смотрели на облака, на волны и обменивались междометиями.
– А?
– Ммм… Угу!
И каждый тащил из кулька новую ягоду. Когда съели последнюю, рыжий вытер красные губы тыльной стороной ладони и отпустил кулек. Газетный лист, заляпанный красным, разворачиаясь на ходу, начал планировать к морю, но потом вдруг передумав, приподнялся вверх и исчез за обрывом.
– Ну что, – сказал рыжий, и потер о камень пальцы, заляпанные клубникой. – Сыграем?
– Опять? – скривился чернявый. – Надоело!
– А что делать? – задрал брови домиком рыжий. – Давай-давай! Начинаем? Три – четыре!
– Камень! – Ножницы!
– Камень ножницы тупит!
Она кипела от злости. Нет, она просто бурлила, как чайник со сломанным терморегулятором. Вот, прямо сейчас, она войдет в его квартиру и скажет ему все. Скажет: «Ты этого хотел, скотина? Ну так получи! Нет больше никакого «мы», понял? Есть только каждый из нас по отдельности! А это – твоя карта, твоя гребаная банковская карта, и она пуста, ты понял? В компенсацию за твою никчемность и бездарность, понял»
Он поднял глаза из-за стола на нее и все понял. И улыбнулся. И его улыбка не понравилась ей. И тяжелым, как увесистый булыжник, тоном, он сказал: «Режешь? Да не вопрос! Мелочь с карты можешь забрать. А теперь – пошла вон!»
И сердце тяжело и безжалостно стукнуло в его висках. Как камень.
– Твоя очередь!
– Ножницы! – Бумага!
– Ножницы бумагу режут!
«Иди сюда, неси дневник!»
И он идет. Покорно несет замызганный дневник, который вырывают из его руки сильной волосатой лапой, переложив из нее в другую лапу, вскрытую банку пива. «Ну, и что это? Вот это, спрашиваю тебя – что?» «Двойка» – шевелит он губами, стараясь не смотреть в глаза тому, кто развалился в кресле с его дневником. Он знает – сейчас будет ремень, а то и кулаком прилетит, и он это покорно примет, и с каждым свистом ремня он будет вжиматься в стену, к которой прибьется, вжиматься, в надежде слиться с ней окончательно. А тот, с ремнем, в перерывах будет разъяснять ему, что он его любит, что это любовь такая, и только такая любовь к сыну может быть настоящей, мужской, а не какие-то сопли. И это будет так тягостно и так противно, что он снова в это поверит, он поверит ему, что это и вправду любовь, что отец его любит, что только так и надо любить – сына, мать, друзей, он попробует, честное слово! А двойку он исправит, исправит завтра.
Вжик! Вжик! Вжик! Упала на пол исполосованная душа.
– Теперь я!
– Давай!
– Бумага! – Камень!
– Камень заворачивает бумагу!
Лязгнул засов, и он вздрогнул и судорожно сглотнул. На рассвете на допрос не поведут, а кормить рано. Всё? Он обвел взглядом подвал, тощий матрас, темные, в рассветном сумраке, стены, пару маленьких зарешеченных окон под потолком. Дверь со скрипом отворилась. Ничего. Ничего не шевелилось в душе. Словно она умерла. Словно превратилась в камень и легла тяжело где-то в области сердца. Они не знали, что он сделал тут на прошлой неделе. Никто не знал, никто не мог бы доказать, но какая разница? Он знал, и этого было достаточно. Он пришел сюда убивать, и убивал. А теперь – его очередь.
«Шо, хлопчик, мамка е?» – «Есть» – он тяжело сглотнул. – «Ну тоди пиши ий листа… письмо тобто. И адреса вкажи, куди доставити» – «А чего… писать-то?» – «А чого робив, то и пиши. И… попрощайся»
Коротко стриженный, здоровый боец не скалился, не издевался. Смотрел внимательно и даже как-то с сочувствием. Бумагу протянул, карандаш.
Он сел на пол, положил перед собой листок из тетрадки на бетонный пол. Прислушался к себе. Ничего не шевельнулось. Словно он уже умер. Писать ничего не хотелось, но он нацарапал сверху адрес, а под ним: «Мама, прости. Если сможешь.» Больше слов не было.
«Ну що, всё? Тоди пишли, боець!» Здоровый взял письмо, не читая сложил его и сунул ему в карман грязного камуфляжа. И они поднялись наверх.
Еще не стреляли. Поле на востоке на горизонте подернулось красными облаками. На фоне этих облаков, но значительно ближе, он увидел УАЗик без номеров, но узнал его. Это была их машина, из их части. А за рулем сидел старлей, без знаков различия, на рукаве, как и на лопухе-зеркале – белая повязка парламентеров.
«Сам передаси листа мамци. Домовилися щодо тебе, йди» И здоровый подтолкнул его к машине.
И что-то внутри словно обхватило его камень, сжало, толкнуло. Тук. Тук. Тук…
Он жив
– Одно и то же, сколько можно? Надоело!
– Сегодня два к одному. Вчера один к двум. А чего ты хочешь? Правила есть правила.
–Ага, скривился чернявый. – А баланс есть баланс… Пойдем, что-ли?
И они, расправив за спиной крылья, рухнули в пропасть, на ходу, на бреющем полете над морем, набирая высоту.
Письмо Александра, вечер субботы.
Милая моя Богомила! После вчерашнего нашего общения я весь день спал, даже проповедь писал в полусне. Хорошо, что мы смогли созвониться днем и поговорить, я снова услышал твой голос, представил твое лицо, и не только лицо, и я опять взгрустнул, представив то расстояние, что разделяет нас. А потом ты вдруг написала мне, что хочешь помолчать. Подумать. Увидеть наши отношения еще раз. И что я мог сказать? Я мог только согласиться. Я просто сел и написал тебе этот пост, не стал его публиковать, посылаю только тебе. Прости за грусть.
Твой Механiк
СЕРДЦЕ
В Баренцовом море плавает старая немецкая мина. Море холодное, а мина начинена тротилом, способным вскипятить объем воды с небольшой линкор. Море спокойное, а мина ждет и ждет, уже много лет ждет своего линкора, чтобы соединиться с ним, чтобы вскипятить эту проклятущую северную воду, чтобы выполнить свое предназначение…
Эта мина – мое сердце. Когда ты рядом, говоришь или пишешь, или просто шлешь свои знаки-смайлики, оно спокойно, его взрыватели описывают круги на воде и нежно трогают твое виртуальное тело. Но стоит тебе замолчать, как эта мина внутри меня возбуждается, все его механизмы-ходики начинают тикать, все взрыватели приходят в боевую готовность. Моя голова знает, что ты не можешь быть все время на связи, но мина в груди не хочет слушать голову. Она ищет тебя, ищет причины твоего молчания, ищет мою вину, вину внутри меня, начинает расшеперивать свои шипы, каждый из которых способен взорвать мину, и мне приходится уговаривать ее, как старому минеру разговаривать с ней.
Она не может взорвать тебя. У нее есть только один объект, который ей доступен – это я сам. Но я не хочу взрываться, потому что я верю, что вот, сейчас, пикнет чат – и там покажется твоя маленькая фотография и плывущие точки набора слов, точки милые, жестокие, справедливые, игривые, деловые – пока все вместе, пока я не знаю, что ты пишешь… И в этой точке неопределенности мое сердце, эта старая мина, замирает, как кот Шредингера, который то ли жив, то ли нет, и все его взрыватели накалены до предела, и ледяное Баренцево море вокруг кипит, кипит до горизонта, пока движутся точки набора слов, точки чата благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа.
И мина начинает свой обратный отсчет…
Письмо Богомилы, вечер субботы.
…«благословения или проклятия, нежности или отвержения, страсти или сухого анализа…» – Ты так видишь наше общение, Саша? Так ты видишь меня? Ты видишь это такой вот игрой? В «камень-ножницы-бумагу»?
Письмо Александра, вечер субботы.
Игрой? О чем ты говоришь? Разве я с тобой играю или играл? Я написал так, как видит мое сердце, прости за пафос. Я же вижу тебя, как глубокого и сложного человека, с течениями на глубине, течениями, которых я еще не знаю, но пытаюсь понять. Ты нравишься мне разная, Богомила. Не суди меня строго…
А сейчас я сижу у компьютера и жду тебя в вайбере. Давай поговорим в диалоге?
Письмо Богомилы, ночь с субботы на воскресенье.
Извини Саша, но не сейчас. Я могу написать сейчас, что я думаю и чувствую. Возможно это будет походить на так не полюбившийся тобою анализ, но мне лень все это писать. Лень все это описывать. Я подумала о наших отношениях. Я почитала все твои посты. Это путь в никуда. Прыгать с тобой с обрыва? Свободное парение- это все, что будет перед неминуемым столкновением с землей. Не зови меня в никуда, Саша. Я туда не пойду.
Письмо Александра, ночь с субботы на воскресенье.
Богомила, я не зову тебя прыгать с обрыва. Ты слишком буквально читаешь мои посты. Я просто делюсь с тобой тем, что у меня в сердце. А кому мне все это сказать? Тебе, да компьютеру. И еще Богу, в молитве. Но Он, кажется, совсем меня не слышит. А еще я не очень понимаю, что сейчас с тобой происходит там, за пять тысяч километров, и это очень меня беспокоит. Давай немного поговорим в чате? Можно же поговорить не о серьезном. Просто, почувствовать друг друга рядом. Нам обоим это надо. Я ведь не прошу тебя о слишком многом, молодая и красивая?
Переписка в вайбере, в ночь на Вербное воскресенье.
– Спокойной ночи, Богомила.
Час спустя.
– Ничего спокойного в этой ночи нет, лежу, как дурак, смотрю в темноту. Прости, если чем обидел.
– Мне нечего написать тебе, Саша. Разве что, спокойной ночи.
Через десять минут.
– Знаешь, сегодня с трех твоих неумышленных, не замеченных даже попыток, так их назову, я вдруг увидела свое место. Место приобрели запах, цвет и даже форму. До боли знакомые ощущения. Это путь в никуда, Александр. Хочу это все оставить.
– Богомила. Прошу тебя. Ты уже говорила мне «прощай». Пожалуйста, не делай резких движений.
– Может, я сейчас не совсем точно напишу, но ты не обижайся и не огорчайся. Я не мщу тебе, нет. Мне и не за что мстить. И спасибо тебе за хорошее общение и чудно проведенное время. Было чертовски здорово расслабиться и ни о чем не думать. И прекратить поиски того, кого невозможно найти. Но то, что сейчас происходит – это путь в никуда. Звучит как отказ? Похоже даже на вежливый с расшаркиванием отказ? Хочу выйти белой и пушистой? Есть немного. Но тебя очернить не пытаюсь. Нет.
– Один человек, мнением которого я дорожу, сказал мне: не отпускай женщину, которая тебе дорога, которую ты любишь.
– Прости, Саша. Не смогу больше.
– Ты слышишь меня?
– Саша, ты отпустил меня сегодня три раза. Три раза ты сказал мне, где мое место. Все сложно, знаю. Но я не пройду этот путь снова.
– Богомила, ты, общаясь со мной, не слышишь меня. Я не отпускал и не отпущу тебя. Я не смогу удержать, если ты не хочешь, но отпустить самому? Нет.
– Ты не читаешь, что я написала…это не важно тебе?
– Мне важна ты. И я буду держать тебя и ждать. Сколько нужно.
– Это не так. Вернее, не совсем так.
– Захочешь, чтобы тебя обняли и посмотрели в глаза, скажешь. Не захочешь – я буду ждать. Захочешь поговорить – напишешь. Не захочешь, замолчишь, и я буду видеть только эти последние записи.
– Саша, ты готов все бросить, все, что тебе важно и дорого, и приехать ко мне, и жить вместе?
– Я уже сказал тебе это однажды. Ничего не изменилось. Да. Я готов. А ты готова?
– Готов что, жениться на мне?!
– Да
– Ты не можешь этого сделать. У тебя есть семья, жена и приход. Их куда деть? Зачем ты так мне пишешь? Что от меня ждешь?
– У меня есть ты.
– Это неправда.
– Что неправда?
– Они не заслужили быть брошенными ради увлечения «молодой и красивой».
– Это правда. А ещё правда в том, что ты боишься быть любимой и боишься любить.
– Нет. Это тоже не правда, я не боюсь.
– И ты закрываешься от этого определениями любви и анализом слов. Ты боишься быть виноватой в своей и моей любви. Но в любви нельзя быть виноватым
– Я знаю, что не слова о любви, а годы совместной жизни доказывают любовь. И меня пугает не моя вина, а то, что ты не боишься быть виноватым, потому, что не думаешь, что это вина.
– Как этим годам проявиться, если ты не даешь шанса даже дням?
– Сегодня я посмотрела на тебя глазами твоей супруги.
– И?
– Я бы отпустила тебя. Я бы не боролась за тебя.
– Ты ничего не знаешь о нашей жизни. Всё было, правда. Но мы это «всё» упустили.
– Оставим эту тему. Не надо. Я все это уже знаю.
– Я не хочу тебя отпускать.
– Не пиши мне банальностей.
– Я это повторил сегодня раз сто, глядя в телефон. Это слишком больно для банальности.
– Ты там, где ты должен быть. Я там, где сейчас есть. Я не хочу быть твоей любовницей, но и женой твоей себя не увидела сегодня. Именно сегодня мне это окончательно ясно стало. А быть всегда только любовницей я тоже не хочу.
– Хорошо. Это твой выбор
– Да.
– Я приеду. И ты мне скажешь это все глаза в глаза. И тогда я поверю.
– Ну да.
– Сейчас я слышу только твой страх решиться любить. Прогонишь? Но я тебя не отпускаю. Держу за руку.
– Я подумаю. Но в тишине. И… Ты не приедешь, но звучит красиво.
– Дай немного времени себе и подумай.
– Ты еще приходы все свои сюда перетащи, и полная идиллия получится.
– Не надо так.
– А как? Грубо? Жестоко? Требовательно? С претензией? Насмешливо?
– Приходы-то не виноваты.
– Их тебе не захватить. Наплевать и забыть?
– Я это решу. Здесь будет кому оставить приходы.
– Саша, я устала. Утомительно все это. И бессмысленно.
– Нет. Не бессмысленно.
– Не хочу говорить.
– Ладно. Последнее прошу, не обрубай все для себя.
– Спокойной ночи, Саша.
– Спокойной ночи, Богомила. Я рядом.
Отрывок из проповеди Александра на Вход Господень в Иерусалим (Вербное воскресенье)
…Многие думают, что Вербное воскресенье – это такой радостный праздник, наподобие Рождества, да и картинка подходящая – все машут пальмовыми ветвями, стелют одежды под ноги ослу, на котором вступает в город Иисус, радостно Его приветствуют… Но если вы только посмотрите в Его лицо, если вы осмелитесь раздвинуть эту толпу и взглянуть Ему в глаза, что вы там увидите? Ответную радость?