Регина застелила свое рядом с ним (он уже сидел на спальнике, натягивал носки, м-да, не очень свежие, конечно), стоя на четвереньках повернулась к нему: «И шо? Мы тут будем с тобой спать, а Лёша там, на улице? Ни, так не годится. Я тоже туда пойду, на улице буду спать». Он засмеялся, хотя лицо Регины не располагало к веселью, сказал: «Ну вы, ребята, даете! Ну, чисто детский сад. Подвинься, Регина!» И вылез и палатки, прихватывая по пути своё. Сунул ноги в кроссовки, подошел к Богомилиной палатке: «Тук-тук! Пустишь переночевать?» Богомила буркнула что-то нечленораздельное, что он истолковал за согласие, втолкнул в палатку коврик со спальником, повернулся к сидящим у камня Алексею с Региной, махнул рукой на свою палатку: «Заселяйтесь» И полез в зеленый домик Богомилы, устраиваться на ночлег.
Уже в спальнике он понял, что носки – да, стоило бы снять. Но снимать их сейчас не захотел, тем более, Богомила уже спала, или делала вид, что спит. Он улегся к ней спиной, закрыл глаза, подумал: «Саша-Саша, что ты творишь!» И улыбнулся, чувствуя через два спальника тепло ее спины.
Когда соседи устроились и, побормотав чего-то невнятное, затихли, он развернулся к ней, привстал на локте, посмотрел. Она закуталась в спальник, как в бронежилет, даже капюшон затянула. Он покачал головой, лег. Сердце его бухало так, что он испугался, как бы его не услышали в соседней палатке. «Сердце-обличитель» – подумал он, вспоминая Эдгара По. Протянул руку, положил ее на ее плечо. Она спала, удивительно, но она спала, дышала ровно и спокойно, и он тоже почему-то успокоился, уткнулся носом в ее плечо, попытался уснуть. Ха. И еще раз – ха. Конечно, сон не шел совсем. Зато он чувствовал запах своих носков, который, кажется, пропитал уже всю Богомилину палатку, ощущал стоящую в ногах ее сумку, разделявшую их спальники, улавливал ее дыхание и жар ее тела, и его рука, лежавшая у ее плеча, вдруг поползла вниз, к ее талии, словно она, рука, жила собственной жизнью…
Богомила вдруг дернулась, сказала что-то типа «Хрухрыбры!», в чем он, почему-то, расслышал «Руки убери!», он дернулся тоже, убирая руку, лег на спину. Она снова задышала ровно, а он (вот ведь черт!) вспомнил совсем некстати рассказ про селедку, священника и девушку, выдернул из-под головы свой телефон, открыл «Военного летчика» Экзюпери и принялся читать, мешая разрывы бомб над Францией с биением собственного сердца…
…Он проснулся от того, что рядом кто-то дрожал. Так трясся, что аж зубами постукивал. «Кто? Что? Алексей?» Он, наконец, сообразил, где он и почему. И кто лежит рядом с ним. Уже светало, и Богомила в своем тонком спальнике явно не спала. Он вжикнул молнией, протянул к ней руку, развернул со спины к себе лицом, шепнул: «Ты… чего?» – «З-замерзла…» Она сама расстегнула свой спальник, прильнула к нему, запустила холодные руки внутрь его спальника, обхватила его, прижалась. Ее потряхивало.
Он тоже обнял ее, прижал к себе. Ее волосы упали ему на лицо, и он носом сдвинул их в сторону. Их губы встретились, замерли, а потом впились друг в друга; сухие, потрескавшиеся, горячие губы словно сошли с ума, а потом он тронул языком ее зубы, и ее язык коснулся его. Руки, до этого сжимавшие друг друга, пришли в движение – молния на спальнике, термобелье, через голову, грудь… Она тихонько застонала: «Да, грудь… Сильнее…», а ее руки уже тащили его другую руку вниз, к животу… Он провел ладонью по плоскости, попал пальцем в ямку пупка, скользнул вниз. Она выгнулась, сильно сжав бедра: «М-м…»
«Пора вставать!» И звон задетой чашки. Алексей вылазил из его палатки, чтобы приготовить завтрак.
Они замерли, дрожа от напряжения, от того, что могло бы сейчас быть, от того, что оба они уже почувствовали и пережили, и шагнули к этому внутри себя. Потом она тихонько рассмеялась, шепнула ему в ухо: «Ну шо, с новоселием вас, Олександр Iвановичу!» – «Подожди, – шепнул он ей. –Полежим еще. Рано ведь. Есть еще полчасика». Она собралась сказать что-то, но он залепил ей рот поцелуем, и опять пошла пляска губ и языков, грудь, живот, ее рука скользнула к нему, замерла, сжала… и отпустила. Пальцами отстранила от губ, улыбнулась: «Какой вы…ты… увлекающийся. Оставим до вечера?» Он кивнул, откинулся, остывая… Она приподнялась на локте, рассматривая его. Он шепнул ей в ухо: «Ну что, встретились два одиночества? Наконец-то?» Она усмехнулась: «Я к тебе просилась, вообще-то, еще во вторую ночь, забыл?» Он виновато улыбнулся, она легла рядом, на его правую руку, он согнул ее, пальцами провел по ее лицу: лоб, полукружья бровей, нос с горбинкой, горячие губы, дернувшиеся от прикосновения, горячие щеки, подбородок… «Кто тут трясся недавно от холода?» – щекотнул он губами ее ухо. Она засмеялась беззвучно, потом тоже повернулась к нему, ткнувшись в губы, прошептала: «Нашелся один, согрел». И снова он поймал ее шевелящиеся губы в свои, забрал, навалился сверху, сжал лицо руками… Она запрокинула голову, подалась все вперед, снова рука ее нырнула в его расстегнутый спальник, и уже он готов был застонать от безумного желания, от переполнявшего его давно забытого чувства…
Они вылезли из палатки по очереди, он бросил ей свою жилетку – было ощутимо прохладно. Ветер из пустыни стихал, а над Мертвым морем вставал рассвет – самый удивительный рассвет в его жизни.
День восьмой: Эйн-Бокек – Димона – Йерухам, дистанция 67 км
После завтрака, прошедшего в молчании и дежурных «спасибо» и «кому добавки?», свернули лагерь, упаковались. Рядом с ними ночью появилось еще несколько палаток, в которых, похоже, только пробуждалась жизнь. Регина, услышав знакомые слова, подошла познакомиться и вернулась восторженная: «Ребята, це ж поляки! Они идут пешком, вчера пришли поздно вечером. Давайте на память сфотаемся?»
Подождали, пока поляки – молодежь, лет по двадцать-двадцать пять – умоются и поймут, чего от них захотела Регина. Наконец, сделали фото на память «о братьях-славянах в земле чужой» (это был Регинин пафос), сели в сёдла и покинули обжитое место. За спиной остался Эйн-Бокек, с его пляжами, кафе, коктейлями и спящими еще, наверное, Фарковскими. Он крутил педали, замыкая, как обычно, и думал про вчерашний вечер и сегодняшнее утро. Все, что произошло вечером, иначе, чем провидением он объяснить не мог. Срыв Богомилы был предсказуем, хоть он и пытался служить громоотводом, это было вопросом времени. Переселение? Это было не очень логично, но если вспомнить, как еще перед Иерусалимом Регина предложила ему забрать Богомилу к себе «на перевоспитание» … Вот и забрал. Он хмыкнул, усмехнулся… А чего он ждал? Как там было у Гюго? «Мужчина с женщиной наедине не будут читать «Отче наш»?
Он поднял глаза на Богомилу, катившую перед ним. Она всегда ехала прямо, держала спину, как на уроке физкультуры, опираясь на прямые руки. Он откровенно любовался ей, отдавая себе отчет в том, что утренний приступ страсти – это то, что ожидает их этим вечером, и эти мысли будоражили его кровь как алкоголь.
Дорога шла вдоль моря, почти ровная и прямая. Миновали еще один городок, потом море закончилось и пошли огромные соляные поля, то тут, то там виднелись громады заводов, перерабатывающих минералы в удобрения и парфюмерию. «Вот откуда едет к нам продукция Мертвого моря», – подумал он равнодушно и вновь поймал, как в прицел, Богомилину фигурку. Та, словно почувствовав его взгляд, обернулась, помахала. Он поднажал на педали, догнал, встал с ней рядом.
«Ты нормально?» – она улыбалась, глаза скрывали темные очки. Он усмехнулся: «Нормально ли я, спрашивает меня леди-динамо?» Она рассмеялась. «Смешно тебе? А мне не очень. Я таким себя не помню со студенчества, а знаешь, как давно это было?» – «Да не плачься, Александр Иваныч, будет и на твоей улице праздник», – кинула она и он снова встал за ней – полоса для них сужалась до одного ряда. «Не плачусь я, – сказал он ей в спину. – Мне есть на что посмотреть, как замыкающему». Она кивнула со смешком, и они снова замолчали, мотая километры.
Проскочили поворот на гору Содом, потом был указатель «Жена Лота», снова слева открылись бесконечные соляные поля и фабричные здания. «Где тут рабочие живут? – думал он. – Привозят их, что ли? Жить здесь просто негде, судя по всему…»
Лафа закончилась, когда они свернули с трассы «90», уходя вправо в гору. Собрались вместе на повороте, Алексей объявил перекур, а сам поехал вниз, к заправке, взять бензина и воды. Пока они сидели на лавочке какой-то автобусной остановки (единственная тут тень) и жевали батончики, он обернулся с шестью полуторалитровыми бутылками, которые рассовали по рюкзакам и разлили по бутылкам на раме. «Это наш обед и ужин, – объявил Алексей. – Ночуем в кратере Ха-Гадол, в местечке «Цветные пески». Там очень красиво, но воды нет вообще». – «Перспективненько…»– буркнула Богомила. Он спросил: «А километраж?» – «Ну, еще километров сорок… – Алексей сверился с навигатором, добавил, – через двенадцать- пятнадцать кэмэ становимся на обед. Но сначала нам нужно подняться отсюда во-он туда! – и он махнул рукой вправо на дорогу, серпантином уходящую верх, –сегодня поднимаемся от минус четырехсот на плюс четыреста!» Да уж, вспомнил он, садясь в седло, велосипедистскую мудрость: не радуйся длинным спускам, по закону сохранения тебе все равно придется подниматься вверх. Это уж точно!
Спусков не было вообще, был подъем, то пологий, то крутой. Он вспомнил дорогу в Иерусалим, вздохнул. Богомила давно уехала далеко вперед, даже обогнала Алексея, который тоже шел, толкая груженый велосипед на особо вскинувшемся вверх участке дороги.
Обедали на перевале, уже за нулевой отметкой. Тенька не нашли вообще, съехали с дороги к отвалам песка, устроились на горячих кучах под слепящим солнцем. Горячая чечевичная похлебка бодрости не придала, но ноги отдохнули. Он достал свою посуду, протянул Богомиле: «Может, обойдемся одной тарелкой? Дюже жарко…» Она кивнула. Снова молчали, словно в полудреме.
Перевал оказался не перевалом, а так, перевальчиком, за которым открылся новый, глобальный серпантин вверх. Он выдохнул сквозь зубы, брызнул пантенолом на сгоревшие руки, замотал шею арафаткой. Дорога прорезала местные породы, оставляя в них крепостные стены, в тени которых изредка можно было перевести дух. Иногда встречались застывшие выходы лавы, языками сбегавшие в пустынные долины, где куст или дерево были роскошью и радовали глаз.
…Настоящий перевал открылся тогда, когда он перестал о нем мечтать. Дорога полого пошла вниз, усталые ноги гудели, отдыхая, и он обогнал на спуске всех, потом подождал, встал в хвост, за Богомилиной фигуркой. Решил догнать, поговорить, подъехал справа, окликнул. Богомила вильнула рулем вправо же, и он, уходя от столкновения, вырулил на обочину и резко тормознул. При скорости километров в тридцать пять получилось только упасть, пребольно расшибив локоть и ободрав рамой ногу.
Богомила, развернувшись, подскочила, помогла встать, как-то смешно и мило переходя на мову: «Сашко, та ти що? Живий? Де поранився?» – «Настоящую хохлушку выдает ее речь и забота о ближнем», – сказал он, морщась и выворачивая локоть, чтобы рассмотреть ссадину. Она хлопнула его ладошкой по каске: «Ось дурник! Еще и хохлушкой обзывается! А где правило трех метров? Нельзя так близко подъезжать, хорошо, хоть дорога пустая. Дай гляну ранки!» – «Да погоди! – он поднял велосипед, установил его, осмотрел. – Как говорил наш старшина: во-первых, боевая техника, потом – пропитание, затем личный состав!» Велик был, вроде, в порядке, разве что сдвинулся переключатель на руле, он его выровнял, залез в рюкзак, роняя на асфальт алые капли, вынул аптечку. «Тут есть пластырь и бинт. Ну, и йод. Обработаешь? А то неудобно… как локти кусать» Она кивнула, полезла в аптечку, бормоча что-то про уехавших вперед и даже не оборачивающихся. «Сейчас будет жечь»,– сказала она после того, как влажной салфеткой промокнула ранки, на салфетку же плеснула йода, приложила, глянула на него. Он улыбался.
«Ты чего такой… щасливий?» Он притянул ее к себе, обнял одной рукой, вдруг охнул, отпустил. «Что?!» – «Да, похоже, еще и на правой большой палец выбил. Об руль, наверное». Она взяла руку, посмотрела: «Да, припухает. У Алексея есть мазь от ушибов, вечером надо намазать» – «Намажешь?» Он откинул волосы с ее лица, провел мизинцем по горящей щеке. – «Так, пациент, стоять, не дергаться. Раз выбрали такую ролевую игру, будем соответствовать. Значит, медсестричка и больной?» Он хмыкнул: «Та ни, не больной. Трошки раненый. Но выздоравливающий уже».
Она деловито заклеила ему ссадины пластырем, подмотала бинтом, вытерла и смазала йодом ногу. «Все, готово!» – «Спасибо, родная. Едем?» – «Едем»
«Все-таки педаль немного погнул при падении, – думал он, осторожно набирая скорость и приноравливаясь к слегка покосившейся педали. – Надеюсь, не отломится совсем, а то будет хохма – искать в пустыне шток да приматывать его скотчем к кроссовкам…»
Алексей с Региной ждали их на горочке, забеспокоились, когда увидели бинт на его руке. Он подъехал, доложился виновато.
Осмотрели велосипед, трещину в педали не нашли («Ну и славно!»), Алексей протянул ему эластичный бинт для фиксации пальца. Он намотал на руку, спел, фальшивя: «Голова повязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве!» – «Та лучше б голову отломил, балбес! – махнула рукой в сердцах Регина. – Как жеж так умудрился?» – «Знаю-знаю теперь! – поднял он перевязанные руки. – Правило трех метров»
Через несколько километров вышли на перекресток, где Алексей стоял, глядя в навигатор и о чем-то напряженно думая. «Ну шо, любi друзi… Есть у нас два варианта – поехать налево, во-он туда, – он махнул рукой, – тогда нас ждет кратер Ха Гадол и Цветные пески. Но без воды. Или же поехать прямо, туда, через городок Димона, и выйдем мы на Йерухам, где тоже есть кемпинг и есть вода, но я там не был. Предложения?» И посмотрел, почему-то на него. Он пожал плечами, мол, всё равно. Богомила победно свернула темными очками: «Конечно, где вода! И Саша смоет все эти болячки, и мы помоемся!»
Поехали прямо. Дорога стала шире, они снова ехали рядом, и она говорила, глядя в спину ушедшей вперед Регины: «Ну и славно. Значит, и сегодня с комфортом, с туалетом и водой живем, спасибо свалившемуся Саше! А шо те пески нам? Шо мы, цветных песков тут не видели, чи шо?» Он улыбался…
…Город Димона проскочили по краю, тормознули только, чтобы услышать от Алексея информацию: «Городок в пустыне Негев. Тут живут в основном работники фабрик, что мы проезжали, ну, что перерабатывают продукцию Мертвого моря. Еще рядом ядерный центр расположен, говорят, что на нем разрабатывают ядерное оружие. Много живет выходцев из Эфиопии и из Союза. Считается глубокой провинцией, у евреев даже есть поговорка: «Симона из Димона», ну, про девиц, приехавших покорять Тель-Авив».
Регина дернулась и отвернулась, Богомила, сверкая очками подавила улыбку.
«Ай-ай, Алексей! – подумал он. –Экий ты бесчувственный и беспамятный. Прямо на больной мозоль наступил!»
Йерухам встретил их уже сумерками. Они спешились возле кафе, где толклась какая-то молодежь, сходили в туалет, умылись, набрали воды в опустевшие бутылки. У кафе на столике валялись местные буклеты на английском, он подобрал, сунул Богомиле, та попробовала перевести что-то про местные достопримечательности, но разобрали только, что где-то рядом находится знаменитый «Колодец Агари», возле которого ангел спас ее и сына Измаила, убежавших от Сарры. Колодец искать было некогда, а где тут кемпинг, Алексей не знал, эту часть маршрута, в обход Цветных Песков, он осваивал впервые. Им приглянулась пальмовая рощица, но Алексей ее забраковал: «Рядом с дорогой, шумно», махнул рукой к лесочку, что виднелся километрах в полутора от трассы. Покатили туда проселком, мимо отдельных домиков, сельской улочкой уходящих к горе. Оттуда же свернули ко второй рощице, вихляя по заросшему травой проселку.
«Предлагаю встать подальше, – сказал он, оборачиваясь на «частный сектор», глядящий на них бликами тесных стёкол. – А то, как бы на хозяина этого сада не нарваться…» И он зацепил ногой поливную трубу, тянущуюся к деревьям.
Проехали еще немного, углубившись в редкие деревья, слезли с велосипедов, осмотрелись. «Ставимся здесь», – махнул рукой Алексей и полез за горелкой.
Палатки они поставили быстро и молча, он помог Богомиле, потом подошел к Регине, помог ей. Велосипеды пристегнули к деревьям, попарно.
Перед ужином Богомила подошла к палатке, где возилась, раскладываясь, Регина, присела у входа, тронула ее за ногу: «Регина, ты меня извини. Я была не права, ляпнула, не подумав… Прости!» Та выглянула удивленно: «Та и ты меня извини, если шо. Забыли…» Он удивился такому замирению, особенно этому шагу Богомилы, и когда она подошла к своей палатке, он, укладывающий под тент все ценное, кивнул ей и улыбнулся: «Мир?» Она скорчила гримасу, пока никто не видел и сказала тихо: «Лучше худой мир…» Со стороны Регины донеслось озабоченное: «Э-э… Так мы, шо, опять переезжаем?» Богомила сделала большие глаза, глядя на него, он встал, подошел к Регине: «Давай с переездами оставим. Пусть как есть, ага?» – «Ну, как скажете…» – буркнула беззлобно Регина и полезла за чашкой к ужину.
…Ели в потёмках. Только уселись на траве, как от домов замелькал фонарик – кто-то ехал к ним на велосипеде. Встал метрах в ста пятидесяти, мальчишечьим голосом что-то спросил. В голосе дрожал то ли страх, то ли угроза.
«Опс! – сказал Алексей, прикрывая курткой пламя горелки. – Как бы нас отсюда не… того». Мальчик подъехал еще ближе, Богомила светанула на него фонариком, тот зажмурился, прикрылся рукой, снова испуганно повторил свой вопрос на незнакомом языке.
«We are tourists. We go on bicycles», – бросила ему в ответ Богомила. Мальчик снова что-то спросил, настойчиво ожидая, что ему ответят на понятном ему языке. «Переговоры зашли в тупик», – подумал он, когда напряженная Регина вдруг выкрикнула: «Хау… матч?» Мальчик, будто испугавшись, развернулся и помчался от них прочь.
«Что? Что ты сказала? – Алексей задыхался от сдерживаемого смеха. – Хау матч – что?» – «Да я откуда знаю!» – с досадой бросила Регина, но глядя на их физиономии тоже расхохоталась. Напряжение вылилось чуть ли не в истерику.
«Хау матч! – смеялся он, хлопая себя по коленке. – Регина, да тут сейчас все жители соберутся, после этого твоего вопроса! Придут собирать дань!»
Отсмеялись, доели супчик, потом сварили чай, все это время тревожно поглядывая в сторону домов. Там не было видно никакого шевеления, мальчик никого не вел, ни с берданками, ни с чемоданами для сбора денег, и они успокоились, разошлись по палаткам. Он отошел с водой в сторонку, помылся. Сердце его начинало стучать на всю рощу.
Богомила уже расстелила спальники и лежала на животе, глядя на него из палатки. «Взял мазь, палец твой смазать?» Он ругнулся, заглянул к Алексею, который выудил из аптечки под головой тюбик и протянул ему. Вернулся, смазывая припухший палец. Она попросила: «Смажешь мне коленки?» Он кивнул, нырнул в палатку, вжикнул замком. Сел на спальнике. Богомила, в одной майке и трусиках, уже тоже сидела рядом. «Ложись?» Она легла на спину, подогнула коленки. Он осторожно смазал их мазью, втирая круговыми движениями, потом вытер руки влажной салфеткой, наклонился, шепнул: «Массаж?» – «О, так ты сегодня за медбрата в нашей ролевой игре?» – хихикнула она, переворачиваясь на живот. Он снял с нее майку, сильными движениями ладоней разогрел спину, плечи, помял расслабленные мышцы, провел ладонями по плечам. Она послушно подавалась под его руками.
…И тут пришел спасительный ветер из пустыни. Сразу зашелестели тенты на палатках, захлопали не подвязанные растяжки, зашумела крона на деревьях. «Примус включили», – шепнул он, наклоняясь к ней. «Шо?» – не поняла она. «Не важно…» Он уже обнимал ее, переворачивая на спину, и она, выдохнув, подалась к нему. Снова, как уже утром, началась бешеная пляска губ и рук, и она, осадив его, шепнула: «Не спеши…»
Он ощущал все ее тело, дрожащее струной, от бровей до пальцев ног, но продолжал медленный бег рук – плечи, грудь, живот, ноги. Чтобы спуститься вниз, к ее ногам, ему приходилось отрываться от ее губ, и тогда он целовал ее грудь и живот.
О чем-то бормотали, засыпая, в соседней палатке, за шумом ветра неслышимое и неразличимое, но они уже были не здесь, а словно на другой планете.
Выдохнув, она выскользнула из трусиков и вдруг оказалась сверху, быстро уложив его на спину, скользнула, прижимаясь к нему, и вдруг он понял – он уже в ней, внутри, и жар желания, словно взорвался в нем. Он обхватил руками ее бедра, и она застонала негромко, выгнулась назад, задышала часто. Они двигались, и он, краем сознания подумал: «Как в танце…» Это и впрямь походило на танец, безумный танец двоих, нашедших друг друга в темноте, вцепившихся друг в друга и не желавших разлепляться…
Внезапно она вздрогнула, и он почувствовал, как судорогой электрический ток прокатывается по ней и по нему, ее дыхание сбилось, она застонала, выходя за зону неслышимости, и он, скользнув правой рукой по ее груди, горлу, подбородку, накрыл своей ладонью ее губы, подавив рвущийся стон…
После бесконечности «под напряжением», она расслабленно рухнула ему на грудь, задышала в его плечо, в спальник, так, будто вынырнула откуда-то из глубины, потом зашептала ему прямо в ухо: «Сашко… Сашко…» Ее потряхивало, и он, так и не успевший еще кончить, все еще находился в ней, прижимал ее к себе. Она уперлась в его грудь руками, почувствовала его, закусила губу… Танец продолжился, уже сидя, пока он не откинулся, выходя из нее и шумно выдыхая.
Она гладила волосы на его груди, сидя на его животе, а он тянулся к ее плечам, гулял по ее рукам, по груди, животу…
«Эй! – шепнул он наконец. – Ты знаешь, что ты ведьма? Ты – панночка из Вия. Тебе крупно повезло, что я не католик и не из Инквизиции, а не то гореть бы тебе на костре…» – «Ну шо это вы все меня сжечь хотите, как однообразно! – фыркнула она, слезая с него и вытягивая из пачки кучу салфеток. – Хошь бы шо придумали поинтереснее!» – «Кто это – «все»?» – Он привстал на локте. Она вытерла его и спальник, сунула салфетки в тамбур: «Как-нибудь потом расскажу. Если будешь себя хорошо вести»
Они улеглись на спину, она устроилась на его правой руке, как в прошлый раз, и он снова отправился в путешествие по ее лицу – лоб, брови, горбинка носа, губы, щеки, подбородок. Ее глаза были закрыты, дыхание успокоилось, потом она повернула голову к его лицу: «Сашко, а у тебя такое уже было? Ну, шоб в палатке?»
Он сразу вспомнил Соню, обнаженную, юную, лежащую на спальнике, там, в лесу, перед лагерем, сглотнул, подавив вздох: «Да, было один раз». – «Расскажешь?» Он задумался. «Знаешь, это было так давно… Она была девушка моего друга. Не очень хочется вспоминать такие вещи…» Она провела пальцем по его губам, прижалась к нему, ввинчиваясь в спальник: «А шо ты вчера вечером, когда пришел, не обнял меня сразу?» – «Вот те на! Ты же спала. Я-то как раз и попытался обнять тебя, да ты такая: «Хрбрфыр» и руку мою скинула. Вот я и читал полночи Экзюпери, успокаивался». Она засмеялась, глуша звуки в его плечо: «Прям так и сказала? Хрбрфыр?» – «Ну что-то в это роде. Очень грозное и неприступное». – «Ну и дурак. Надо было разбудить девушку. А то оставил одну замерзать, чуть не полезла проявлять инициативу под утро». Он хмыкнул: «Ну, инициативу, положим, проявил-таки я. – помолчал, коснулся ее живота: А ты такая… необычная, знаешь?» – «Знаю» – просто сказала она и снова прижалась к нему. Он накрыл ее сверху своим спальным мешком, а она, уже сонно, сказала ему: «А ты знаешь, какой мне вчера приснился сон? Что ты меня боишься и что он у тебя… ну, маленький такой… А все как раз вышло не так».
Он снова пустился в путешествие по ее лицу, словно пытаясь запомнить ее кончиками пальцев, впитать ее в подушечки, в нервные окончания, чтобы воссоздать потом, если нужно, как слепой художник, как слепой скульптор… Она спала, и он, накинув край мешка на голые плечи, заснул, спокойно и без сновидений…
Утром, когда пришла свежесть, она разбудила его, прижавшись к нему спиной. Он почувствовал ее тело, проснулся сразу, развернулся к ней, обнял, сжав грудь. Она охнула, задышала, как вчера, часто и мелко, и он вошел в нее, медленно, не отпуская грудь одной рукой, второй провел по животу, придвигая ее ближе… Потом руки снова пошли гулять по ее телу и лицу, она двигалась и дышала, и когда он почувствовал, что вот, сейчас опять она взорвется током, он снова залепил ее рот, не давая стону вырваться за пределы палатки.
Потом, успокаивая ее, он поднес часы к лицу – сколько там уже? Рассвет, однако… Стрелки показывали половину двенадцатого.
Часы встали…