День двенадцатый: Эйлат, первый день отдыха.
Он проснулся, потому что замерз: «Что? Спальник сполз? Палатка открыта?» Потом сообразил, разлепил глаза. Окно возле большой двуспальной кровати было растворено, вчера Богомила дышала свежим воздухом, а потом они просто отключились. Она спала, завернувшись в теплое одеяло, только нос торчал и пучок черных волос, а ему остался только куцый остаток синтепонового чуда.
Он осторожно привстал, стараясь не скрипеть, закрыл окно, потом снова лег, нырнув под свой кусочек одеяла и потихоньку потянул. Она зашевелилась, отдав ему половину, приникла к нему: «Шо? Пора?» – «Прости, прости, я не хотел, спи!» – зашептал он ей в ухо, обнимая и согреваясь от ее теплого со сна тела. Она открыла глаза: «Не хотел?! Шо же ты не хотел, Сашко? – сжала в объятии. – Меня не хотел?» – «Как тебе такое в голову пришло? Тебя – и не хотеть?» Она засмеялась тихонько, снова закрыв глаза, подалась к нему: «Тогда чего ты ждешь?»
Он поцеловал ее долгим поцелуем, скользнул под одеяло, нашел губами грудь. Та напряглась, он сжал ее ладонями, переместился еще ниже, к животу, к подавшимся бедрам… Она застонала, выгнулась, впуская его, скинула ногой одеяло, прижала его голову руками: «Так, так…» Потом она словно перестала дышать, и когда она, наконец вздрогнула, как под напором ветра, он был готов и взлетел по ее телу вверх, вошел в нее, разгоняя дрожь до приступа, почти до эпилептических судорог. Она задышала стоном, впилась в него пальцами, обвила ногами, и он тоже почувствовал, что почти готов, что сейчас он взорвется, как морская мина, вошедшая в плотный контакт с кораблем… «Саша, на живот… Сделай это мне на живот…» – выдыхала она сквозь свои судороги ему прямо в ухо.
Когда он лежал, откинувшись и возвращая дыхание в пределы грудной клетки, она привстала на локте, спросила, подрагивающим голосом: «Ты же успел, да, Сашко? Ты успел? Скажи мне да!» Он помолчал, ему вдруг до головной боли, до сердечного спазма захотелось, чтобы он не успел, чтобы… «Да, Богомила, я успел».
…За окном послышался шум, она привстала, опустила окно вниз: «Тю! А на улице-то дождь!» Он повернул голову – и правда, за окном хлестал ливень, смывая пыль и грязь с их велосипедов, кипятя пузырьками воду в бассейне, брызгая им в постель…
«Я в душ. А ты пока валяйся». Она накинула свое чудное платье, столько дней прятавшееся в сумке, убежала, подхватив полотенце. Он лежал, глядя в окно, ловя рукой капли и не думая ни о чем, словно этот внезапный дождь смыл все его страхи, беспокойства и озабоченность.
Щелкнула дверь. Она, не снимая платья и брызгая волосами, скользнула к нему под одеяло, бросив полотенце на стул. Устроилась сверху, накинув одеяло, как плащ, подвигалась, наклонилась к его лицу: «Я ждала тебя в душе, а ты не пришел… Ну шо, дедушка, осилишь еще заход?» – «Не знаю… Попробуем?»
Когда она, обессиленная от своих электрических разрядов, упала на его грудь, он расчесал пятерней ее мокрые волосы, рассмеялся. «Шо? Що смішного знайшов ти в цьому серйозній справі?» Она подняла на него тоже смеющиеся глаза. «Удивительная ты, Богомила! – сказал он, отводя пряди волос от лица. – Начиная с имени и заканчивая оргазмами» – «О! там еще в серединке много чего удивительного! А сжечь меня уже не хочешь, как ведьму? А, инквизитор?» Он помотал головой: «Нет. Хочу хотеть тебя так всегда. И хочу знать тебя. Всю. Всю серединку твою». Она перекатилась с него на постель: «Ну… Может и узнаешь кое-что. Если захочешь». Он приобнял ее за плечи, укладывая мокрую голову себе на грудь, сказал: «Ну, можно начать с имени. Помнишь, ты обещала, тогда, в пустыне?» Она пожала плечами: «Я же говорила тебе, тут нет ничего особенного. «Богомила» – это «милая Богу», имя такое болгарское. Папа мой почему-то очень трепетно к Болгарии относился, вот и решил так назвать. В детстве все Милой звали, мама до сих пор так зовет. А потом, в школе уже, прилипло ко мне прозвище «монашка» из-за этого, представляешь?» – «Да уж… Можно писать кандидатскую по психологии «О влиянии имени на судьбу ребенка». Он пустил свои пальцы по ее лицу – лоб, брови, легкая горбинка носа, губы, подбородок… «А ты знаешь, что были такие люди – богомилы? В той же Болгарии, в десятом веке было такое религиозное движение». Она неопределенно мотнула головой: «Кажется слышала что-то. А что за движение?» Он пальцем поднял ее голову, подведя его под подбородок: «Они были похожи на манихеев. Так же верили в двойственность Божества, в доброго Творца, сотворившего душу и в злого Сатанаила, верховного ангела, сотворившего плоть. То, чем мы с тобой тут занимаемся, они бы не одобрили. Аскеты они были, отвергали все, что подпадало под их понимание зла – императорскую власть, церковную иерархию, таинства, канон, даже монахов. Ну, а секс – это вообще ужасный дар сатаны». Она вздохнула, потеснее прижалась к нему: «Сожгли бы?» – «А то! И не задумывались бы. Они потом еще по Европе распространили свое учение, как катары и альбигойцы». – «М-м! Так это они? Я про них читала что-то интересное!» – «У Достоевского?» – усмехнулся он и получил щелчок по носу: «Дурачок! Я же не только Достоевского читаю!» – «Охотно верю… А хочешь, я буду тебе ссылки на разные книжки присылать? Ну, то что мне понравилось?» Она подняла глаза, дольше обычного посмотрела на него, как бы изучая, как бы не решаясь задать какой-то вопрос. Потом просто сказала: «Давай. Мне кажется, это будет интересно».
Он подтянул с прикроватной тумбочки часы, поднес к глазам. «Сколько?» Он хмыкнул: «Как обычно…» – «Что, действительно?! Полпервого?» – «Ага». Он пощелкал по стеклу ногтем: «Пошли», она сморщила нос и противно, копируя Регинины интонации, сказала: «Шо-то вы, Александр, нагрешили где-то. Надо разобраться». Оба рассмеялись. Он потянулся к телефону: «Восемь». – «Восемь… – повторила она, глянула в окно. – А дождь-то кончился!»
Пока он собирался в душ, она пошла готовить завтрак из остатков вчерашнего пиршества: «Хоть колбаску поджарю, с сыром». Он вернулся, в комнате ее не было, но из окна уже тянуло вкусными запахами, и он выглянул в окно. Она возилась у плитки, все в том же платье, с сохнущими на выглянувшем солнце волосами. «Иллюзия семьи, иллюзия дома, – подумал он, и снова красные цифры зажглись в его голове: – До расставания осталось…»
Она, почувствовав его присутствие, подняла голову, махнула рукой: «Александр Иваныч, кушать иди! Захвати там из холодильника остатки?»
Он выгреб остатки сока, несколько батончиков халвы, полбулки нарезки, спустился. Богомила уже хлопотала возле стола, расставляла тарелки. Он присвистнул: «Откуда такое богатство?» Она улыбнулась довольно: «Похожа я на добытчицу? Пока ты плескался в душе, я тут познакомилась с твоими соотечественниками, они сегодня съезжают, вот и отдали нам остатки своих продуктов – десяток яиц, лук-чеснок, ветчину».
По лестнице сверху загрохотали шаги, появился какой-то мужик – одутловатое лицо, очки, майка, шорты. «А вот и Николай, познакомься!» Он сунул руку, пожал, поблагодарил за дары. «Да вы что! Это вы нас выручили! Не выбрасывать же добро!» Богомила, улыбаясь, кивала.
Николай убежал, они сели завтракать. Впервые за эти дни в походе он вдруг сказал: «Я помолюсь? Ты не против?» Она замахала руками: «Конечно, молись!». Он видел, как она склонила голову, закрыл глаза, произнес застольную молитву. Она размашисто перекрестилась, подняла глаза: «Ну, Александр Иваныч, смачного!»
…К береговой линии южной части города скатились быстро – даже из их хостела, расположенного на холме, была видна полоса моря. Катили, сворачивали на бесчисленных кольцевых перекрестках Эйлата, проезжали дома попроще и особняки, гостиницы и апартаменты – в этом курортном городке все было заточено под отдых. Каждое кольцо-перекресток было неповторимо: там – пальмы в круг, там кусты узорами, там абстрактные скульптуры, а в одном месте в кругу стояли бронзовые музыканты.
На кольце перед финишной прямой к южному пляжу они проскочили желтую подводную лодку. Она, проезжая мимо нее, махнула рукой, смеясь: «Смотри, yellow submarine! А вчера мы ее не увидели!» – «Да мы вчера вообще ничего не увидели»
Приехали они как раз к завтраку. Собственно, и Алексей и Регина только проснулись, но Алексей уже успел сварить молочный суп, который исходил парком под уже изрядно припекающим солнцем Эйлата. Они переглянулись, достали посуду, хором сказали: «Немного!» и рассмеялись. Выглянула из палатки припухшая со сна (и, похоже, со вчерашних остатков вина) Регина, буркнула что-то, что, видимо, означало приветствие. Они сели на песок, в тени большой соседней палатки, похлебали сладкого супа с лапшой и изюмом, пока ели, Богомила предложила подежурить до обеда: «Вы скатайтесь в город пока, а мы с Сашей тут побудем, покупаемся, присмотрим за вещами», потом собрала посуду, понесла мыть. Регина хмыкнула, проводив ее взглядом, повернулась к нему, открыла рот, а потом передумала. Может, потому что у него был такой безмятежный вид, а может по какой-то другой причине, но он это отметил. «Обсуждали… – подумал он, раздеваясь до пляжного состояния. – Ну да, а о чем еще говорить-то было после их вчерашнего демарша?»
«Ладно. Мы тогда катнёмся часа на три, ну, может на четыре. Отдыхайте» – Алексей натянул футболку и шорты, и они уехали. Вернулась Богомила, усмехнулась: «Ушли в увольнение?» – «Ага». Она переоделась в своей (теперь там жила Регина) палатке, оттуда прямиком побежала к морю: «Я первая!» Он, устроив голову в тени, лежал на коврике, наблюдал за ней и улыбался.
Она вернулась мокрая, тряхнула на него водой, он крутнулся на коврике, вскочил, обнял ее, всю мокрую, прохладную, обездвижил, потянулся к губам… «Пусти, пусти, медведь! – она уклонилась, выскользнула из его рук, побежала опять к морю, развернулась, махнула: Пойдешь?» Он оглянулся на палатки, на их лежащие велосипеды, пошел.
Вода была абсолютно прозрачной и совсем не холодной. Тут и там между ногами сновали рыбки, словно соскочившие с экрана мультфильма про Немо – желтые, синие, пятнистые. «Смотри, смотри, Богомила, там украинский флаг проплывает!» Она хохотала, пыталась поймать рыбок руками, потом забралась на какой-то коралл, встала, замерла, вглядываясь в воду. Он подплыл, она замахала руками: «Стой, не баламуть воду!» Он замер, тоже привстав на какой-то каменный то ли гриб, то ли мозг. «Сашко, ти подивися, яка краса!» – «Ага!» Но он смотрел на нее. Он был близко, на расстоянии вытянутой руки, и видел, как ее странные зелено-голубые глаза изменились, словно обрели цвет этого моря («И совсем оно не красное, смотри! Кто придумал такое название?» – сказала она ему сегодня, когда они подъезжали к пляжу вдоль береговой линии), и ему даже показалось, что она сейчас продолжит меняться, превращаясь в русалку, потом махнет рукой, как она делала, когда, оборачиваясь в пути, видела его, пялящегося на нее сзади, потом плеснет хвостом и уплывет вдаль, к Иордану, или к Египту. Он тряхнул головой, перевел взгляд вглубь, в воду. А там, действительно, было на что посмотреть – желтые, красные, фиолетовые кораллы самых причудливых форм заплетали свои узоры под его ногами, сам он стоял на самом настоящем лабиринте, а кругом, тут и там, из углов этих кораллов выглядывали длинные черные иглы морских ежей (он передернул плечами, покосился на свои босые ноги), в глубине, под кораллами колыхались тоже разноцветные водоросли, и кругом, во всю спокойную длину, плавали самые разные рыбки… «Глянь, скат!» – Он проследил за направлением и, правда, увидел темный уплывающий парус ската, снова взглянул на нее. Солнце подсушило ее плечи, красно-медные от израильского солнца, она, вглядываясь в воду, повела ими, обхватывая себя руками, и в его голове вдруг всплыло: «У Грушеньки, шельмы, есть один такой изгиб тела…». «Ах, Федор Михайлович, знаток роковых женщин и роковых изгибов! – подумал он. – А ведь и правда, какие у нее гибкие плечи! Как будто они крылья за собой прячут. Так вы, сударыня, не русалка, оказывается!» Она почувствовала его взгляд, словно вынырнула из созерцания прибрежного дна, посмотрела на него: «Шо, Сашко?» И потом, словно прочитав его мысли: «Хороша україньска дивчина?» И – плюх! – окатила его каскадом брызг, а сама, откинувшись на спину, ушла торпедой от него, от берега…
После они лежали рядом, сунув головы в укорачивающуюся тень палаток, загорали, глазели на других отдыхающих, обсуждая их, пили остывший чай и жевали батончик халвы, извлеченный из заначки. Потом она задремала, а он подумал, что все это удивительно легко – вот так вот лежать на пляже за тысячи верст от дома, под чужим жарким солнцем у чужого теплого и ласкового моря, рядом с человеком, которого ты знаешь от силы две недели, а как будто бы – ты тут всю жизнь, и человек этот всегда был с тобой рядом, и ты улавливаешь его мысли, попадаешь с ним в резонанс – и плоти и духа, и, если не думать о том, что «до» и что «после», кажется, это и есть маленькое счастье, свой персональный «день сурка», который никогда не кончится…
Он просеивал песок, извлекая из него обломки кораллов, самые красивые он откладывал рядом на коврик («увезу с собой»), а песок ссыпал в горку, которая уже превратилась в пирамидку, когда сверху над ним раздался голос Алексея: «А могут и не пропустить эти кораллы через границу, у них с этим строго». Он поднял глаза, увидел бесшумно подошедшего начальника, Регину, извлекающую из сумки на багажнике пакет с продуктами, махнул им рукой, окатив себя остатками песка: «Уже вернулись?» – «Ага. Не скучали?» – «Какой там! Водичка отличная!» Алексей скинул шорты, футболку, прихватил маску и с разбега бросился в мелкие ленивые волны – рассматривать обитателей прибрежных вод. Регина, поплескавшись на мелководье, тоже растянулась в тени палатки загорать. «А мы решили, что еще на денек задержимся тут, – сказала она в небо, лежа рядом с ними. – Там, в Тель-Авиве, всего двадцать, а тут обещают двадцать девять, и море теплее». Они переглянулись с Богомилой, он улыбнулся: «Да здравствует Эйлат! Значит, уезжаем не завтра вечером, а послезавтра?» – «Ага, – Регина скосила на них глаза. – Переедете на пляж или в хостеле останетесь?» – «В хостеле» – «Ну и ладно. Я хоть высыпаюсь одна в палатке». Богомила приподнялась на локте: «А ты приезжай к нам? Хоть помоешься в душе нормальном». – «Вот еще! – фыркнула Регина. – Тут вполне себе нормальный душ есть, так что спасибо, конечно, но не надо!» Богомила пожала плечом, легла.
…После обеда (они нехотя от жары похлебали какой-то легкий супец) они с Богомилой засобирались в город. Регина спала, они махнули Алексею и покинули пляж. По тротуару, мимо которого они педалили, шли отдыхающие, многие из которых болтали на русском. Один, заметив их, выскочил на дорогу, замахал руками, закричал: «Эй, люди, где взяли велики в прокат?» Богомила, объезжая его, буркнула «Excuse me, please», потом, отъехав, обернувшись, сказала: «Иногда хочется казаться еврейкой или американкой, но тебя упорно вычисляют». Он усмехнулся: «Славянская интуиция?»
В центре кипела курортная жизнь, народ бродил по магазинам, сидел в ресторанчиках и кафе, устремленно двигался на городской пляж и расслабленно – с пляжа. «Ну шо, Сашко, давай твоим родным подарки покупать будем? – предложила она. – Раз уж мы тут. Ты про косметику говорил, типа с Мертвого моря?» Он кивнул: «Ага». Она сошла с велосипеда, показала рукой: «Ну вот, например, магазинчик. И я заодно тетушкам куплю чего-нибудь». Вывеска была на русском, что их уже не удивляло, как и русские продавщицы. Она выяснила у него, что он хочет и для кого: «Жене? Младшой дочери? Сестре?», а потом долго выясняла у продавщицы особенности и цены, перебирала крема, мыло, скрабы, складывала в кучки. Он стоял, прислонившись к полке, смотрел на нее и отвечал что-то невпопад, улыбаясь на ее деловитость, так что она даже рассердилась: «Нет, ну вы посмотрите на него! Ты слышишь меня, Александр Иваныч?» Рассчитавшись и собрав пакеты, они вышли из магазина и медленно покатили в сторону хостела, он ехал и думал: «Ну, не удивительно ли? Она покупала подарки для его семьи, а вот он, смог бы он купить для ее мужа, если бы он у нее был, например, часы? Пожалуй, нет. А она – без проблем» И ему нравилась в ней эта легкость и свобода, эта способность принимать все как есть. Но за всей этой безмятежностью он чуял глубокую ранимость и оголенный нерв и видел, как мелькает в ее сине-зеленых глазах отблеск грусти, даже тоски. Там, в магазине, когда он это словил, ему захотелось подойти к ней, обнять и увести оттуда, ничего не покупая, но он не смог объяснить себе этот порыв, и сейчас, крутя педали вверх, в их район («их район»!), покачивая пакетом с подарками на руле, он снова ощутил приступ тоски предстоящего расставания, до комка в горле, до отчаянного желания заорать во все горло, чтобы выплеснуть с криком всю эту боль – и свою и ее. Но он, конечно, промолчал. «Мужчины ведь не кричат и не плачут, так ведь, Александр Иваныч?»
Они закинули пакеты в номер, она рухнула на кровать, закрыла глаза: «Полежу». Он присел рядом: «Хочешь, поспи? Я посижу рядом». – «Ага». И она отключилась. А он смотрел на нее, на ее разгладившееся от сна лицо, которое он изучил наощупь, и взглядом он делал сейчас то же самое – впитывал каждую ее черточку, каждую трещинку обветренных губ, гладил взглядом ее длинные и тонкие плечи, и не желание обладать загоралось в нем, а что-то другое, странное, полузабытое – вот женщина, которой нужен он. Может быть на время, но нужен. И она нужна ему. А там, дома, кому нужен он вот так? Когда это было, в какой такой прошлой жизни, в каком прошлом веке? А ведь было? Он закрыл глаза, с трудом вызвал в себе образ жены. Да, было. И он пытался это сохранить. И что?
Он потихоньку встал, укрыл ее пледом-покрывалом, она вздохнула, но не проснулась. Этот вздох снова сжал его сердце, он вышел, тихо притворив дверь, поднялся на террасу дома, оперся об ограду. Чужой город, казалось, дремал в спадающем жаре раннего вечера, окрестные дома словно вымерли. Он открыл скайп, вызвал жену. Та не отвечала. Что ж, тем лучше. Меньше вранья. Упал в кресло, прикрыл глаза…
… Он шел по пустыне и снова был один. Только лысые сглаженные холмы, солнце над головой и он – пешком, без велосипеда. Ему нужно было успеть, он догонял кого-то, и он знал, что там, впереди, он нужен. Там нужна его помощь, его руки, его умения. Холм за холмом он преодолевал, надеясь разглядеть с верхушки очередного что-то впереди, но впереди всегда были лишь эти холмы, однообразные холмы Иудейской пустыни. На одном из холмов он встал на колени и глянул в небо: может, там он увидит что-то? Но небо было ослепительно пустым, даже равнодушно-пустым, никакой подсказки, никаких знаков. Он оперся ладонями в дорогу, потом лег в нее, загребая пыль, уткнулся в нее губами и носом, как в подушку… Если небо молчит, если молчит пустыня, где искать ответ? В конце пути? Ведь есть же он, конец пути, где его ждут, где он нужен? Значит, надо вставать и идти, вставать и идти…
Она разбудила его, бесцеремонно устроившись у него на коленях и поцеловав его в губы. Кресло опасно скрипнуло под двойным весом, и она вскочила, легкая, веселая, словно заряженная. «Сашко, ты хотел погулять? Пойдем, пройдемся?» Он встал, потер лицо, словно стряхивая с него пыль пустыни, улыбнулся ей: «Сейчас… Только умоюсь».
Гуляли недолго, район был неинтересным, дома кругом да пара магазинчиков. В центр они идти не захотели. Зашли в магазин, долго выбирали чего-нибудь на ужин и на утро, но все равно купили наугад. Вернулись, она взялась за ужин, разжарила какие-то замороженные пирожки, которые оказались булочками из слоеного теста, съели их под фруктовое молоко, запили чаем. Потом он мыл посуду, а она убежала в душ («Душ! Душ! Можно мыться, сколько хочешь!»), он поднялся в номер, пощелкал пультом, брезгливо пролистал центральные каналы, поймал «Дождь», оставил. Она вошла, прилегла рядом, глянула на экран: «Шо там, Сашко?» – «Да все то же, Мила. Мир хочет войны, война хочет нас. А все что нам нужно, это…» – «Любовь?» Она обвила его, нависла над ним, полотенце соскользнуло с волос, упало рядом, на подушку. «Любовь – это то, что у нас есть, да, Сашко?» Дыхание ее было горячим, а голос вдруг сел, добавив хрипотцы, и он нырнул лицом в ее грудь, сминая-сдергивая с нее ее платье, как кожуру. Последнее, что он успел сделать, пока волна желания не захлестнула его с головой, – это нажать на кнопку пульта телевизора, погасив дебаты о политике на «дождевом» канале…
…Они лежали рядом, глядя в потолок, молчали. Ему вдруг нестерпимо захотелось закурить, и это было так странно – он бросил курить лет двадцать пять назад. Еще в прошлой жизни. Да какой там прошлой – позапрошлой!
Она повернулась к нему, провела рукой по его лицу, задержалась на морщинках у глаз, потом взъерошила ему волосы. «Скажи, Сашко, почему мне не нравятся молодые мужчины? Вот, знаешь, есть такой Руслан у нас, ему лет тридцать пять, ну, почти мой ровесник. Мы с ним катаемся уже пару лет на велосипедах, он и сюда мне помог собраться, настроил все, рюкзак дал, а вот, как коснется он меня, меня аж коробит всю. Не могу представить себя с ним, как с тобой». – «А он этого хочет?» – Он повернулся к ней, они лежали в сумерках, лицом к лицу, смотрели в глаза друг другу. «Хочет ли он? – она усмехнулась. – Сам как думаешь? Он только об этом и говорит постоянно. Какой он одинокий и несчастный, как давно у него не было женщины, как ему хочется тепла…» Он снова пустил пальцы в путешествие по ее лицу, помолчав, сказал: «А может тебе это в нем и не нравится? Вот это стремление найти мамочку? Ты же не мамочка, а, Богомила?» – «Нет… – она привстала на локте, оторвавшись от его руки, взяла его ладонь в свою, горячую. – Думаешь, я уже забила на замужество, раз мне тридцать девять? Не думаю о семье? Но Руслан… Нет, это не тот случай. С ним удобно, он может помочь в походе, но, Боже, как же он утомляет со своим нытьем! Он каждый день пишет мне эсэмэски с рассуждениями о жизни, и о любви, и об одиночестве своем, но мне его совсем-совсем не хочется жалеть, и я чувствую себя просто стервой, которая его использует и динамит…» Он погладил ее ладонь, разжав пальцы, сказал осторожно: «Ну, может, тебе стоит сказать ему об этом прямо? Чтобы он не питал иллюзий. Что больше, чем на дружеские отношения лучше ему не рассчитывать». Она вздохнула: «Все-таки жалко его». Он усмехнулся: «Женская логика. Не хочется жалеть, но жалко. Если жалко – пожалей именно так – скажи, как есть. Так честнее, разве нет?» Она помолчала, потом положила голову на подушку: «, Наверное, ты прав. До бесконечности длиться это не может».
Помолчали еще, потом он спросил: «А что Семён?» Она хмыкнула, повернула его лицо к своему, взглянула в глаза: «Точно хочешь знать?» – «Хочу. Если ты хочешь рассказать». Она отпустила его, уперлась взглядом в люстру, темневшую на белом квадрате потолка. «Семён – монах. И все, что с ним есть – это только постель». Он снова ощутил укол в сердце, как тогда, в Эйн-Бокеке, в кафе. Монах – и бывшая монашка. Ну конечно. А что еще могло войти в её жизнь? Она снова взглянула на него: «С Семеном всё было относительно просто до последнего времени. Он никогда не оставит своего места. Но он всё больше хочет меня контролировать. А я хочу от него только одного. И чем это закончится, я не знаю. Знаю только, что порвать с ним я бы могла легко, если бы… – она вздохнула. – Да что об этом говорить, Сашко? Если мы не можем ничего изменить…» – «Не можем? Или не хотим?» Она промолчала. Он снова спросил: «Ты сказала: «До последнего времени». Что-то изменилось?» Её глаза блестели в темноте. «Да. Этот контроль. Как будто я его собственность. Знаешь, мне раньше очень хотелось, чтобы любимый мужчина всегда был рядом, не отпускал меня одну надолго. А сейчас это меня раздражает. Может, я просто привыкла к этой свободе, великой и ужасной? Может, мне уже не надо ничего, кроме того, что есть?» Он обнял её, прижал к себе. Его заливало желание защитить, спрятать её укрыть от всех этих вопросов, желающих её мужчин, бесконечного круга, по которому она ходила эти годы…
Так они и уснули, убаюканные тишиной не отвеченных вопросов, повисших в воздухе, у белого потолка под люстрой, уснули, сжимая друг друга в кольце рук, словно цеплялись друг за друга, как за какой-то шанс, выданный им на эту ночь, в этом чужом для обоих городе.