– Ты и есть тот самый Дима?
– Что?
– Три дня тут работаю, все только и жужжат: Дима, когда же Дима? Я – Вера.
– Очприятно…
Зажгли фонари, пришла машина, я ушел на склад, выгружать товар. Когда вернулся, Наташа уже собралась, ни Алмаса, ни Веры не было, и весь ряд опустел, только дворники скрипят лопатами.
Утром я сразу ее увидел, она стояла у ворот, курила, рукавички болтались на резинках из рукавов.
– Ты такой смешной с этой телегой.
– Привет, кого ждешь?
– Стакана своего, на Апражке еще где-то.
Она называла Алмаса Стаканом, потому, что тоже граненый, как алмаз.
– Э, чай – кофе, сюда!
– Ай, брат, что будешь? Кекс, булочка?
– Налей нам два чая, коньяк есть?
– Дим, купи и мне.
Вера выпила и, почему-то замерзла.
– Давай еще полташку.
– Стакан идет!
Алмас приперся с набитыми сумками, они до вечера сидели у себя в палатке, перебирали и считали новый товар.
– Вот это называется, биля, чо написано, блузон открытый! Пять штук.
– Знаю, мать писала, отец звонил.
– Ты – блатная.
– Блатную жизнь люблю, а воровать боюсь.
Пришел мой начальник, сказал, что Наталья с мужем уехали на Украину, что-то у них там дома случилось.
– Поторгуй недельку, продавцов нет, все болеют.
– Поторгую, хули делать…
У светофора, на перекрестке Вера догнала меня.
– Даже не попрощался.
– Чего прощаться, завтра увидимся.
Первая Красноармейская, широкая, как Невский проспект. До метро далеко, мы спустились в подвальчик «Дагвина». Этой зимой появились – «водка – клубника», «водка – малина», «дыня», «апельсин». Я купил нам по баночке «Клубники», самая приятная смесь. Вера взяла меня под руку.
– Чего молчишь?
– Ты не замужем?
– Была. Дочка с бабушкой живет.
– А чего так?
– Я же работаю, а ее из школы забрать надо, кормить, уроки. Мне не успеть. Эту квартиру мне отец купил, что бы мы под ногами не путались, Ольга как раз родилась…
– Я тоже был женат, сыну шесть лет.
– А сейчас ты с кем живешь?
– Тебе-то что?
– Не хочешь, не говори.
– Один живу, в коммуналке на «Елизаровской», иногда у матери, когда жрать нечего.
– А Наташа? Все кудахтала – Димочка, Димочка, скорей бы Димочка.
– Мы с ней больше года в одной палатке, она замужем.
– Деревня.
– Натаха-то? Сейчас еще ничего, помню как-то тетка ходила по рынку, косметику «Ив Роше» предлагала, ничего такая косметика, говорят, дорогая. И Наташа себе пудру заказала за двести рублей, как сейчас помню. Я ей, Наташ, ты в чем зиму стоять будешь? Она глаза вылупила, а шо тут холодно? Конечно, говорю, минус тридцать бывает. Ой, шо делать? С земляками посоветовалась, взяла себе валенки с калошами. Приходит тетка «Ив Роше», улыбается, коробочки достает вот, девушка, я вам принесла, как просили, выбирайте. Наташа покраснела и говорит – я не буду у вас пудру брать, я себе уже валенки купила.
Вера смеялась, мы прошли мимо входа в метро.
– Ты с ней спал?
– Какое твое дело?
– Ладно, не ори только.
В метро она вошла в вагон, улыбнулась мне и пожала плечами – сесть негде, свободных мест нет. Двери закрылись, я показал ей язык, она мне «фак», и исчезла вместе с электричкой в туннеле, я сплюнул на рельсы и пошагал на свою платформу.
Утром пьяный грузчик чуть не снес нашу палатку, он держался за свою телегу, груженая телега ехала сама.
– Вовочка, ты пять ночевал в «Мани – Хани»?
– Народ подавит…
Через пару часов у меня карман распух от денег, надо будет посчитать, вижу Вера тоже впаривает мужские свитера, джинсы, шарфики. Алмас вышагивает за спинами и хлопает в ладоши:
– И сниться нам не грохот аэродрома…
Но без Наташи не поется, свалил куда-то с земляками. Вера вылезла из палатки, прикурила сигарету, под глазом фингал.
– С братом вчера поговорили, потом милицию вызвала, его забрали.
Она вручила мне бутылку водки.
– Одурела?
– С праздником. Что будешь делать вечером?
– Спасибо. Не знаю пока.
Набежали покупатели. Алмас больше не появлялся, Вера сама собрала товар, грузчики увезли баулы в камеру хранения. Хорошо, что ко мне начальник приехал рано, поздравил с днем защитника отечества, интересно, заметил или нет. Я водку закусывал снегом, пожрать было некогда. К вечеру все были пьяные: покупатели, продавцы, милиционеры.
– Не пей больше.
– Это почему?
– Ладно, если хочешь, поедем ко мне.
– У тебя брат.
– Нет никого, я звонила из кафе, уехал к себе.
Помню кривые шеренги ларьков, розовые баночки с «клубникой» одна за другой, вот Вера с кем-то ругается по телефону у игровых аппаратов. Долго ждали автобус, народу битком, я успел занять одно местечко, она села ко мне на колени.
– У тебя попа острая.
– Я не виновата, терпи.
За промерзшим окном панорама площади Победы, гостиница Пулковская, все обрывается, соскользнули вниз гирлянды виадука и чернота, как в ночном лесу. Пассажиры висели над нами, держась за поручни, кто-то слушал плеер, хлопала едва слышная музыка, автобус мчал без остановок. Куда еду? Зачем?
Я сжал ей кисть, ее ладошка приветливо обнялась с моей. Автобус сбросил скорость, притормозил и распахнул двери, всего лишь на секунду, хлоп – двери закрыты, поехали. Я успел разглядеть заснеженное поле, фиолетовое небо и голубой горизонт – слабое зарево города, далеко-далеко отсюда. Водитель неожиданно объявил остановку.
– Следующая – Пулково.
– Выходим.
С нами вылезло пол автобуса, Вера с кем-то поздоровалась.
– Руку не подать было?
– Извини, забыл.
Народ ручейками растекался по тропинкам к пятиэтажкам, люди гуляли с детьми, собаками, у павильона «24 часа» топтались защитники отечества, передавали стаканы, хохотали. Ее дом крайний, самый последний.
Вера, не раздеваясь, прошла в комнату, включила телевизор, сняла куртку и шапку, я засмеялся.
– Ты чего?
– Я тебя такой еще не видел.
– Красоту ничем не испортишь.
– Программка есть?
– Посмотри под диваном, я пока посуду помою.
Смотреть по ящику нечего, одни концерты по всем каналам, да кино про немцев. Я прогулялся по комнате. Сервант без стекла, в серванте на полочке сервиз, стопка тарелок, рюмки, нелепая фарфоровая супница, пачка квитанций, фотография девочки лет шести в костюме гусара. Книжная полка с учебниками для младших классов, гора Вериного белья в кресле, шкаф, кровать в углу, диван и телевизор.
– Это дочка?!
– Оля! В старшей группе!
– Ну, давай свои макароны, жрать хочу.
– Иди сюда дуршлаг подержишь.
Мы поели, посмотрели фотоальбом, заглохли голоса на улице и лай собак. Потом по очереди помылись, я долго грелся под душем, Вера успела расстелить кровать, переоделась в желтую фланелевую ночнушку, села в кресло с баночкой.
– Ложись, я еще телевизор посмотрю.
Кружилась голова от «клубники», зарылся под одеяло и зажмурился. Огненные круги, будто табачные кольца фокусника, телескопически уменьшаясь, складывались в одно яркое, оранжевое пятно. Не сблевать бы. Так и уснул не опозорившись…
…На следующее утро приехала Наташа, пришла с мужем на рынок, я отпросился домой и два дня отдыхал.
Пришел в понедельник, тихо в этот день на рынке, Гриша пьет чай в своей палатке.
– О, привет.
– Здарова. Как здесь, все живы здоровы?
– Все вроде. Тебе эта подруга ничего не должна?
– Какая подруга?
Я сразу понял о ком речь.
– Алмаза, как ее Вера, кажется.
– Что случилось?
– В субботу не вышла, Алмаз полдня товар считал, пять тысяч минус, звонила ему, плакалась, что у нее квартиру обокрали, то ли отец умер.
– Не, ничего не должна, пойдешь за грузчиками возьми мне чаю.
– Хорошо.
Отбарабанил первыми дождями месяц апрель, мы попрятали до следующей осени валенки и теплые шапки. На рынке нашли бомбу в пакете, милиция выгнала всех за ворота, на Измайловский проспект.
Я звонил Вере несколько раз, там брал трубку какой-то мужик, и говорил, что ее нет.
– А когда будет?
Гудок. Брат, наверное, ну и плевать.
Она позвонила сама.
– Привет, ты рад?
– Достучаться до небес.
– Скучал?
– Что случилось, Вера?
– Потом расскажу, Стакан меня спрашивал?
– Да ну, он уже и забыл, первый раз что ли.
Помолчали.
– Дим?
– Ну, чего?
– Давай встретимся, я буду у метро через полчаса.
– Через час!
– Хорошо, через час.
Утро долго не наступало, выл ветер, жужжали стекла в оконных рамах, Вера спала без подушки, свернувшись в фасолину у меня под мышкой. Я смотрел в черную бездну окна и прикидывал, что мне делать со всем этим счастьем. Вчера я почувствовал себя счастливым, на одно мгновение, на заднем сидении такси, когда машина летела по ночному Московскому проспекту и Вера сидела рядом, держала меня за руку.
С рассветом пришла весна настоящая, грохнуло плюс четырнадцать по Цельсию, ветра как не бывало. Весь последний снег потек ручьями, мы вышли на улицу, искать по магазинам любимый Верин «Напиток Кофейный».
В «Универсаме» в аптечном отделе над полочкой с презервативами табличка – «для души».
– Может по пиву? Для души.
– Для души. Давай.
Пешком дотопали до метро «Пролетарская», обратно поехали на трамвае. Я жарил пельмени, Вера разливала по чашкам напиток «Кофейный». Пришлось мне еще бежать за такой же бутылкой.
– Поел – подобрел?
– Почему?
– Весь день орешь на меня.
– Я любя, пойдем, полежим, чашки возьми.
– Ты следующую неделю работаешь?
– Работаю.
– Не знаю, что буду делать, звони мне каждый вечер.
– Да, ладно, всего неделя.
– Я же умру, умру, умру! Дурак…
– Давай чашку, хорошо, что две бутылки взял.
– Знаешь, что? Надо переезжать ко мне и жить по-человечески.
– А брат твой?
– Если Кузя будет знать, что я с кем-то, он не сунется, ему есть, где жить. Ты, что замолчал, Дим?
– Кузя…
– Фамилия – Кузнецов.
– Давай в следующие мои выходные, я буду у тебя.
– Собирай свои вещи и приезжай, я хоть порядок наведу.
– Сережки снимай. Все лицо мне расцарапала.
– Скажи, что ты меня любишь, нет сначала скажи.
Вера кричала, пустые без мебели стены, звонко резонировали в такт ее оргазмам.
– Ты ори потише.
– Я не виновата!
– Ладошку мне укусила.
– Не фиг мне рот закрывать. Митя, сходи еще за бутылочкой. Для души.
– Пес с тобой. Для души.
…Вера разглядывает фотографии, вот я в шортах, на пляже, вечер, фиолетовое небо, гирляндные треугольники яхт далеко в море. Рядом бар из тростника, блестят бутылки, несколько молодых людей в плетеных креслах смотрят в объектив.
– А ты что там делал?
– Красиво? Это мы в Израиле – Смит, Паша, Турист с женой, девяносто четвертый год. Я потом домой уехал, сбежал в родной сопливый Питер, зачем-то.
– А друзья?
– Друзья в Иерусалиме остались.
– Они евреи?
– Нет, конечно, просто понравилось там. Мы все в Америку собирались, в те годы каждый идиот мечтал об Америке, приглашения продавались по пятьдесят долларов, одно краше другого. Добрались до Израиля, хорошо, красиво, все по-русски пиздят, короче – рай. Постреливают иногда и бомбы летят с арабских территорий, но это все равно лучше, чем в России вонючей.
– Ты же вернулся.
– Иди в жопу. Вот денег накоплю и уеду.
– Возьмешь меня с собой, чучело?
– Что?
– У меня там бабка троюродная и сестры, которых я никогда не видела.
– Жидовка. А за чучело ответишь!
– Отвечают петухи на зоне! Отстань, я обиделась! Дима, вот так больно…
Вера смотрела на меня спящего, я просыпался, мне это не нравилось. Я подозреваю, что во сне я вот так выгляжу – рот открыт, слюна ручьем, храплю.
– Отвернись!
– Скажи, что ты меня любишь, ну скажи, скажи!
Скорей бы, думаю на работу. Когда прощались у колонн на перроне «Техноложки», у нее в глазах снова дрожали слезы.
– Что с тобой?
– Не знаю.
Мне наверх по эскалатору на Троицкий, ей вот в этот поезд до «Московской».
– Ты похожа на мою бабушку, когда меня забирали в армию, она так же смотрела, будто я не вернусь.
– Прощай…
Только через три дня я набрал ее номер, мужской голос сказал, что ее нет.
– Слушай, а ты брат Веры?
– Она, что сказала, что я – брат?
– Да, говорила, брат у меня живет.
– Я муж, мы четыре года вместе. А ты Дима?
– Да…
– Это она к тебе ездила куда-то на «Елизаровскую»?
– Ко мне. Слышь, я не знал.
– Да понятно, сучка не захочет, кобель не вскочит. Вторые сутки дома нет, вчера звонила, сказала, что на работе в каком-то ларьке.
Он замолчал.
– Ладно, до свидания.
– Давай, Дим, удачи.
Верка, Верка. Ты всегда спала без подушки, такая маленькая, что мне приходилось искать тебя под одеялом, я смеялся и называл тебя дохлым попугайкой. Твои слова, которые, если не повезет, можно услышать только раз в жизни. Где вот ты сейчас?
Я вдруг понял, что со мной происходит. И слово-то, какое смешное. Только не это! Нет! Но, поздно.
Любимая, где ты? Я брожу по этим улицам, ступая в след по когда-то оставленным отпечаткам наших ботинок. В сотый раз набираю твой номер в телефонный будке, в ответ бесконечная, тоскливая ля-бемоль. Даже брат куда-то пропал.
Я стал придумывать разные приметы – машина едет, если повернет налево, значит, все будет хорошо, вот если эта девка купит, что-нибудь у Наташи, значит, ты объявишься. Помню лицо того мужика, который чихнул в тот момент, когда я представил, как мы едем с тобой от метро ко мне…
Однажды, случилось чудо, сам был пьян в дрова.
– Зайка…
– Перезвоните, вас не слышно!
Гудки. Через час, после трехсотой попытки.
– Але?
– Верка, – дрожащим голосом проревел я.
Снова гудки.
Везде она. Я ненавидел свое плохое зрение за эти холостые выстрелы надежды. Вот она сидит на скамейке, завязывает шнурки, спина выпрямляется, я отворачиваюсь. Вот стоит у светофора, ждет меня, я подхожу ближе, даже не похожа. Телефон ее умер уже надолго, на все лето.
– Але?
– Вера…
– О, привет!
Голос пьянющий, шумела музыка, ыкали мужские голоса.
– Ты куда пропал, я звонила тебе недавно…
– Чего ты врешь?
– Ой, ладно, не пизди.
– Вер, давай встретимся.
– Сейчас, что ли?
– Да, сейчас.
Она замолчала.
– Приезжай на Московскую, через час, успеешь?
– Успею!
Конечно, она не пришла. Не помню, сколько времени я топтался у «Макдональдса», носился по подземному переходу с одного берега Московского проспекта на другой, вдруг она опять все перепутала. Набираю ее номер в телефонной будке. Как в могилу. Когда совсем стемнело, поехал домой, убежал, мне вдруг стало наплевать на все, и больше всего на себя. Вот собьет сейчас машина, и хрен с ним. Ослеп, не вижу больше ничего вокруг…
Однажды, какой-то мужик, минут пять сосал пиво из бутылки рядом с нашей палаткой. Наташи не было, у нее выходной в понедельник, я торговал сам.
– Что-нибудь интересует?
– Сейчас. Мила! – вдруг, гаркнул он, – иди сюда!
Толстая Мила бросила разглядывать тряпки в ряду напротив, подошла к нам.
– Здрасте, вы Дима?
– Я.
– Вот, Вера передала, только думайте быстро, ее сегодня выписывают.
Она сунула мне в руку клочок бумаги, взяла за руку своего мужика.
– Ну, пойдем, у китайцев возьмем, я больше не буду по рынку бегать. До свидания.
– До свидания.
«Дима, забери меня из больницы сегодня вечером. Мне очень плохо. Пожалуйста. Вера. Литейный проспект, д. 14»
…Она спокойно собирала свои вещи, прощалась с соседями на больничных койках, спрашивала у меня какие-то мелочи, будто мы расстались только вчера. Я стоял в нелепом оцепенении, смотрел на ее лицо, почти не узнаваемое – одна половина синяя, другая бардовая, шрамы на лбу и переносице.
Там же на Литейном зашли в рюмочную, я купил еще ей бутербродов и оливье, больше из еды там ничего не продавали..
– Следователь вчера в больницу приходил, я ему все рассказала. У Кузи день рождения было, дома что творилось, кошмар. Мужики какие-то на полу в коридоре спят, дым коромыслом, бутылки везде со спиртом. Ну, и ты звонишь, Кузнецов давай искрить, все припомнил, руки мне связал, вот так за спиной, говорит, прощайся с жизнью, Милка убежала к соседям в милицию звонить. Вот очнулась в больнице, бинты сегодня утром сняли. В понедельник надо опять в милицию идти, чего-то там подписывать. Как я Оле с такой харей покажусь, мамаша называется.
– Давай поженимся, Вера.
Она встала из-за стола, вышла на проспект, тут же свернула в подворотню, я вслед за ней. Сразу не разглядел ее в темноте, такая маленькая, забилась в угол.
– Не плачь, слышишь? А то и я начну, я тоже умею.
– Знаешь, как мне плохо было.
– Прости.
– Прости? Прости?
И она сорвалась на рыдания, стучала кулаком по моему плечу, мимо шли люди, оборачивались. Вера успокоилась, спрятала лицо у меня на груди.
– Ладно, пойдем обратно, а то нашу водку выпьют.
– Вера.
– Ну, что опять?
– Я люблю тебя, слышишь? Я люблю тебя! Ты со мной, рядом, сейчас, и больше мне ничего не нужно, пропади все пропадом.
В книжном шкафу, у меня дома есть одна книга в синем переплете Ремарк, «Ночь в Лиссабоне». В ней между страницами спрятана фотография. Вера с дочкой в Луна-парке, рядом медвежонок в наморднике. Я украл этот снимок из ее альбома, что бы спрятать и никогда не смотреть.
Еще один «палароид», только в памяти, где она такая, какой я запомнил ее на всю жизнь. Осенние сумерки, в комнате темно, ее профиль на фоне серого неба, словно вырезан из черного картона. Вера стоит у окна, смотрит на улицу, говорит, что завтра надо ехать на рынок, что пора вставить второе стекло на кухне, а то зимой мы замерзнем, что Оле нужны новые кроссовки. Там за окном ровное поле до самого леса. Последний дом на этом отрезке черты города, последний этаж, последняя квартира…
Я тогда не замечал, что счастлив, мы жили у ней в Пулково, я весь октябрь не работал, деньги быстро закончились, доедали Верины запасы круп и макарон. Помогал ее огород, каждое утро ходили, будто на рынок за картошкой и капустой. Еще в этом году было много сливы, я собирал ее ведрами, дома эти ягоды гнили в вазах, мисках, чашках и даже в ванной. Не успевали съесть. Иногда приходили соседи Саша с Милой, приносили спирт, Кузя сидел в «Крестах», и мне казалось, что жизнь устаканилась, все будет хорошо, и даже лучше, вот только надо бросить пить.
Закончился мой отпуск, Вера по утрам готовила мне завтрак, собирала еду в банку, вечером телевизор, пиво и спать. Часто она встречала меня пьяная, в мусорном ведре пустая бутылка из-под водки, в раковине на кухне несколько стопок и грязные тарелки с недоеденными пельменями.
– Ну, и что! Мне можно.
– Кто заходил?
– Мила с Саней, кто еще?
Однажды, Вера открыла мне дверь вся зеленая от страха, Егора Кузнецова выпустили из тюрьмы, он днем звонил, обещал зайти.
– Не бойся.
– Что, не бойся, тебя весь день нет!
– Сиди дома, дверь никому не открывай.
– Ты здесь не командуй!
Телефонный звонок, как ужалил, Вера убежала на кухню, я снял трубку.
– Да…
– Веронику позови.
– Тебе чего надо?
– Слышь, не батуй.
– Иди на хуй.
– Ы?..
Разговора не получилось, я выдернул телефонный шнур из розетки. Вера курила на кухне.
– Ну, чего сказал?
– Да ничего.
– Он тебя не тронет, я за Олю боюсь.
– С ума сошла?
– Ты его не знаешь, он герой с бабами драться, и с тем, кто ростом ниже.
– Я чего-нибудь придумаю.
– Не надо…
Несколько раз я звонил ей из кафе на рынке, потом вечером, после работы, из будки у метро. Она не подходила к телефону, молодец, думаю, мне так даже спокойней. Приехал, где-то около девяти часов, хоп! Дверь с той стороны закрыта на засов, там резко оборвалась музыка, раздался испуганный перезвон бутылок. Я стал бешено колотить в дверь, давить на звонок. Тишина.
– Але?
– Это я. Собери мои вещи и отдай соседям, я вечером приеду, заберу.
– Хорошо.
Противно было возвращаться, страшно и противно. Вера сидела у Саши с Милой, когда я приехал, на столе все та же неиссякаемая прозрачная жидкость в потрепанной бутылочке из-под «Фанты», рюмки. По телевизору хохотал КВН, Саня пододвинул мне стул.
– Садись, я тебе наливаю.
Я обернулся к Вере.
– Где?
– Сейчас пойдем.
– Давай, пошли, мне еще обратно ехать. Всем пока, Мила, до свидания.
– Пока, Дим.
В квартире непривычно чисто, посуды грязной нет, мусорное ведро пустое, мои тряпки так и висят на вешалке, торчат из шкафа.
Потом, когда утомленная истерикой она уснула на диване, я покидал свои вещи в сумку и тихо убежал.
– Але?
– Привет, как дела?..
– Тебе чего?
– Вера, приезжай, я не могу без тебя.
– Я вам не игрушка.
Хлопают петарды, рваные сполохи киноленты моей жизни, опрокинутая бутылка «Бурбона», в космических снах, некто идет со мной под руку.
– Смотрите, даун в ментовской форме!
– Это Сережа…
Даун Сережа по утрам держит стеклянные двери метро, помогая людскому потоку пропихнуться к турникету. Днем он смотрит за тележками с мороженным, если продавцу приспичит отойти. В общем, дел много.
Серега достал пачку сигарет, зубами вскрыл ее и ткнул в меня фильтрами.
– Ы?
– Давай.
Сам Серега не курил. Потом мы ужинали в затоптанной «Шаурме», он жевал сочный чебурек, нижняя губа при этом хлестала по носу, жир тек по подбородку. Он часто кивал кому-то из очереди, я пил страшную водку, усердно прижимал пальцами трещину на стаканчике, выпить одним махом я не решался.
Серега расспрашивал меня о личной жизни, я что-то врал про жену и сына, как заебись нам живется, потом про Веру…
…Ночь. Тяжелый телефонный аппарат под мышкой, она согласилась приехать на такси, деньги у нее есть.
– Встречай!
Я сворачиваюсь в узел и кусаю кулаки от счастья. Пустынный, ночной проспект Обуховской обороны, метель, свет фар и желтый огонек на крыше автомобиля – такси.
– Двести рублей за тачку, и на тебе еще сто, купим «Бурбончика», триста рублей всего, слышишь?
– Слышу, отдам.
– Егорка спит, пришел никакой, вся рожа в крови…
Завтра она уедет. Плевать. Главное она здесь, со мной, сейчас, я теперь буду жить одним днем, ждать ее милости и снисхождения. Может, когда-нибудь я перетяну этот канат на себя, победа будет за нами…
Вера не уехала, привезла из дома два пакета: фен, косметика, свитера, блузки.
– Это я Оле покупала, мой размер, правда?
– Пошли гулять, я тебя с Серегой познакомлю, он милиционер, нашел меня в сугробе у автобусной остановки, так бы замерз на фиг.
– Дим, надо телевизор мой сюда привезти и Егорку выгнать, и ключи у него забрать. Ты же с понедельника на работу, я тут с ума сойду.
– Привезем тебе телевизор, машина есть, охранников наших попрошу.
Егор Кузнецов кемарил на диване, когда мы ворвались в квартиру, его увели на кухню, я принялся скручивать провода, не забыть еще кое-что из ванной, Вера просила захватить. Слышу голоса за стенкой.
– Еще раз здесь появишься, задушу на хуй.
– В лес поедем.
– Живьем закопаю урода.
– Кто из вас Дима?
Мне вдруг стало душно и противно, как с похмелья. Что ж надо идти знакомиться, как не хочется. Мои помощники пошли покурить на лестницу, Егор сидел на табуретке, колени дрожали.
– Давай ключи и уходи, она боится за квартиру.
Я разглядел его за одну секунду, сразу отвернулся.
– Дайте хоть червонец на дорогу.
– Хорошо. И еще – Вера, ты, я это наши дела, не приведи Господь, что с Олей случится, тебе не жить. Понял?
– С какой Олей?
– Дочка ее, которая у бабушки живет.
Он засмеялся, вытер сопли.
– Оля умерла два года назад, шесть лет ей было, на Южном кладбище лежит.
Скрипнула табуретка, он встал, вытащил хабарик из пепельницы.
– Вероника же больная на всю голову, ты, что не заметил?
– Пошел вон! Убирайся в жопу!
Он испарился. Милая, несчастная, сумасшедшая Верка, никогда в жизни я не спрошу тебя об этом, потом, когда-нибудь найду этого Егора, куплю литр, мы с ним сядем, и он мне все про тебя расскажет, все, все, все.
Вере было скучно и с телевизором. Утром я оставлял ей денег на «Бурбон» и сигареты, вечером заставал ее спящей в обнимку с телефоном и чудом погасшей сигаретой между пальцев.
– С кем пиздела?
– С Милошей. Егорка там бесится, живет у них, давай выпьем, что ли?
– Сколько можно жрать? Я столько не пью.
– Митя…
– Опять набухаешься, будешь всю ночь кубатурить, ты же выспалась, а мне завтра вставать.
– Может, мне вообще уйти?
– Уебывай.
– Что ты сказал? Повтори, а ну-ка.
– Иди на хуй отсюда! Все, проваливай, достала!
Вера вскочила с кровати, я ударил ее по лицу, она рухнула на пол, стала маленькой, как игрушка.
– Вставай. Собирайся.
– Егор, не бей.
Вскочила, засуетилась, стала смешно выволакивать телевизор из комнаты в коридор, что-то бормоча, побелевшими пальцами толкала его к дверям.
– Вера! Вера…
Я схватил ее, прижал к себе, она смотрела мне в глаза, но ничего не видела, зрачки дрожали от ужаса. Выскользнула, снова упала на пол.
– Вера! Да, что же такое…
Теперь я забегал по комнате, пока не опомнился, перенес ее на кровать, стал щупать пульс, трогать лоб зачем-то…
Она проснулась я смотрел эротику по кабельному, сразу попросила налить и сигарету.
– Жива?
– Жива, а чего было-то?
– Ты меня в гроб загонишь.
– Надо Милоше позвонить.
– С ума сошла?
– Она все равно не спит, дай телефон.
На следующий вечер меня ждала пустая квартира, ни Вероники, ни телевизора, и записка:
«Дима, больше не звони, за мной приезжал отец на машине, буду жить пока у родителей. Прощай»
Все.
Нет, наш джаз-фестиваль не закончился, прервался на антракт, зрители ушли в буфет, участники, зализывая раны, готовились к финалу, большое жюри подсчитывало баллы. Последний акт всегда не интересен, победители все равно уже известны. Но, пора начинать! Вышел конферансье, улыбнулся, поправил «бабочку», и как заорет мне в ухо!
– Проснись, индюк! Пропойца! Очнись, пищит твой дурацкий телефон мобильный, который на улице-то вытащить стыдно! Звонит она, что бы сказать, что хочет встретить с тобой Новый год! Радуйся, твоя очередь!
Опять ее квартира, мы пакуем вещи, я привычными движениями сматываю провода от телевизора, продукты на праздничный стол уже в сумках, осталось купить водки и «Шампанского», ждем такси. Телефонный звонок, Вера сняла трубку, я пошел выносить мусор, вернулся, Вера еще не одета, в тапочках.
– Егор звонил, едет ко мне, подарки везет.
– Ну, а ты чего?
Молчит. Я смотрю в окно на осточертевший пейзаж, ледяной дождь царапает стекло. На кухне вонь неясного происхождения, может крыса сдохла за газовой плитой, пустые бутылки под столом после вчерашней пьянки, забыл выкинуть. Зараза, как тошно все.
– Дима, может не надо ничего, а?
– Как хочешь.
Такси везет меня одного на Елизаровскую.
Вся эта зима пролетела в беготне друг за другом. Метафизические ночи, мегалитры «Бурбона», откуда его столько, ведь денег давно уже нет.
– Дима, ты уходишь? Дима, а как же я?
Двери хлопают так, что звенят стекла в подъезде. Бегу на автобус. Все! Что бы я еще раз, здесь!
– Пошла вон, сучка! Пиздуй, я сказал!
– Дима, я не могу сейчас, ну прости.
Она оседает на пол в обнимку с пакетами, у меня в коридоре, плачет в кулаки, щеки черные от краски для ресниц. Я раздеваю ее, не расстегивая пуговиц, вытираю ладонью лицо, укрываю одеялом.
– Я представил, вот ты сейчас уйдешь, и я один в этой квартире. Нет…
– Я никогда больше не уйду.
Жалкие вещи, которые она забыла у меня – кофта на гигантских пуговицах, нищая косметика, грязные джинсы без «жучка» на молнии, пустой кошелек с календариком и Олиной фотографией. Слезы сами ползут по щекам, стекают под рубашку, мы слишком много плачем в последнее время.
Ночь. Метель. Вера сказала – залезу в квартиру к родителям, ключ есть. Возвращается со ста рублями и черствой буханкой хлеба.
– Предки спят, я на кухне пошуровала маленько. Есть еще кости, поруби, я суп сварю. Подожди, был сыр еще, нету…
– Сыр?
– Да, сыр, грамм двести, ах ты черт!
– Ты могла потерять все что угодно, только не сыр!
Я выталкиваю ее на лестницу, сам одеваюсь. Мы ищем сыр. Наши следы единственные на выпавшем за ночь снегу. Четыре часа утра.
– Хуй с ним, пошли в ларек.
Свет от люстры режет глаза, я валяюсь на диване в куртке и ботинках, Вера на полу.
– Дима, плохо мне, мама…
– Я лиру посвятил народу своему, быть может, я умру неведомый ему? Но я ему служил, и сердцем я спокоен, пускай наносит вред врагу не каждый воин ик, ой бля.
– Я умираю, мама…
– Но каждый в бой иди, а бой решит судьба! Я видел красный день, в России нет раба, и слезы сладкие я пролил в умилении.
– У меня кровь везде, кровь, Дима!
– Довольно ликовать в наивном удивлении, пора идти вперед, народ освобожден ик… хоспади, но счастлив ли народ! Вер?
Тишина. Ну и хрен с тобой.
Разбудили голоса, дверь мы тоже забыли закрыть, Мила кричала:
– Она же не ест ничего! Только винище это херачит! Саша, аккуратней.
Когда все стихло, я бросаю квартиру открытой, шатаясь и падая, иду на автобус, еще темно, утро. Где-то в окнах прячется от меня Егор.
– Скажи, я тебя люблю. Ну, говори! Не отворачивай свою харю медвежью.
– Вот сволочь.
– Говори. Я. Тебя. Люблю. Ну?
– Сказал уже, отвали.
– Еще раз, я плохо слышала.
– Я тебя люблю. Все! Ай, больно же!
– Налей мне, пожалуйста, оп, спасибочки. У тебя фотографии с собой?
– Нет.
– Димка, я хочу туда, слышишь? Давай уедем, только я самолетов боюсь.
– Ты лучше квартиру обменяй, здесь тебе жизни не будет. Господи, сколько можно было уже всего сделать – ремонт, мебель всю эту бомжовскую выкинуть, новую купить. Что мы за люди?
– Нет, лучше уехать отсюда на веки вечные…
– Уедем, я заработаю за лето, и уедем, только сначала поженимся.
– За что ты меня любишь?
Казалось, весна опять была нашей, я каждый вечер покупал куриный окорок и килограмм апельсин, откармливал Веру по рецепту Милы. Еще Вера пила французские таблетки от алкоголизма, и устроилась на работу в ларек у станции метро «Московская»…
Первого мая забухал на рынке с нашими охранниками, приехал поздно. Вошел в квартиру, дверь была не заперта, на кровати спала Вера, одетая, рядом храпел Егор, на кухне, на полу валялся еще один «брат». Я налил «Бурбона» в последнюю в этом доме чайную кружку, сделал два глотка, и хлопнул в дребезги несчастную кружку об стену. Егор захрапел еще громче, Вера застонала, но так и не проснулась. Прощай. Прощайте все, спасибо за внимание.
Снова июль и бессмысленная тягучесть летних дней, почему мне всегда так плохо летом? Иду с работы по Первой Красноармейской улице, где углы домов сточены нашими тенями, мир плавится в слезах моих о тебе, даже время не лечит. Боль не ушла, лишь отступила за горизонт подсознания, стоит уколоться хоть о слабое воспоминание, и все, плотина прорвана. Почему ничего нельзя сделать? Я так устал.
Старая «nokia» молчит неделями, подзаряжаю батарею, таскаю его всегда с собой, я давно купил себе новую трубку «3310», последняя модель, и жизнь продолжается и пусть старый телефон спит пока, я верю в чудо…
Итак, Некто на небесах нажал на кнопку «пауза», в одно мгновение застыл круговорот побоища, замерли чертовы куклы, будто манекены. И в разразившейся вселенской, космической тишине, я услышал ее голос:
– Але?
– Привет…
– Как ты?
– Нормально.
Она замолчала, я нарисовал ее перед собой, она сидит в углу на диване, смотрит в окно, обязательно с сигаретой, перекладывает трубку из одной ладошки в другую, поправляет волосы.
– Какое-то эхо, как с того света.
– Не знаю, связь такая.
– Ты работаешь? Я завтра приду на рынок, дело есть.