Первый раз в своей жизни я по-настоящему улыбнулся. И было уже не важно, куда приведёт меня этот поезд, потому что на самом деле, мы все не хотим куда-то приехать. Больше всего люди боятся не опоздать, а увидеть, как за окном постепенно замедляется мир.
Возможно, только глядя из-за плотного холодного стекла на пролетающие мимо нас бесконечные маски реальности, мы сможем ощутить на себе то самое чувство полёта, о котором мечтаем всю жизнь, но никогда до конца не стремимся получить.
И тут я понял: только лишь путь сможет дать нам свободу, если мы захотим её взять.
Мы добрались до фургона, я спокойно вошёл внутрь, машинально проверяя, на месте ли носки, и снова сел на скамейку. На этот раз, на холодную доску автозака.
Охранник взялся за ручку двери и уже начал её закрывать, но, прежде, чем она захлопнулась, я всё-таки решился окликнуть его:
– Эй, Миллер.
Мой сопровождающий машинально обернулся на голос и устало посмотрел мне в глаза. Сейчас мне было почти жаль его.
– Прости, парень, – сказал он с едва заметной хрипотцой, судя по всему, он очень долгое время не разговаривал, – Ничего не могу поделать. Видимо, такова твоя доля.
Даже в этих затравленных карих глазах я чётко видел отражение моего собственного взгляда.
– Заешь, – слова сами собой выходили из моих губ, – мне кажется, всё это время я играл не за ту команду.
Последний
Я ждал, что этим всё кончится. Подлунный мир никогда не меняется, знаю, тем не менее, так обидно, до слёз обидно.
Что ж, пускай, но хоть о чём-то в своей жизни не жалею.
Мёртв целый полк, все, кроме меня. Все перемешаны с мокрой землей, разъезжаются под ногами, взвиваются вверх стайками мух, все, кроме меня. Уходили одни, приходили другие, оставались лежать, разорванные в клочья со спокойными лицами, отражающими белое небо.
И снова не я?
Иду вперёд, навстречу подкреплениям, один, всего один. Ноги тонут в грязи, в руке тяжело клацает давно холодный пистолет. С него стекает кровь, как и с меня. почти вся не моя. Щёку рвёт пороховой ожог, вкус чужой меди перекатывается во рту. Седые волосы липнут к ране, падают на глаза. А в глазах…
Слёзы? Злоба? Отчаяние? Страх? Да ничего там нет, совсем ничего. Просто две чёрные точки и дорожка мокрой земли, которая проносится перед ними. Вот и всё, не знаю, что с лицом, может, его и вовсе нет. Может, правы были древние.
А вот и они, передо мной, мой народ, уже чувствую кожей их взгляды. Презрительные улыбки, пустые глаза, горделивые осанки сутулых царей. Они стоят, положив руки на автоматы и принюхиваются в поисках слабостей. Смотрят на меня так, словно представляют меня и себя в тёмной подворотне.
Им плевать, что траншея засыпана плотью. Что моё тело, пусть и немое, покрыто одеждой, на которой засохли кусочки человеческого мяса. Что под ногтями засохла кровь, ведь свой нож я оставил в чьей-то голове. Нет, им плевать, потому что я – не они, опять.
А день тому назад я остался здесь, остался и долго держался. Убивал, выгрызал, выдавливал себе жизнь из наивных молодых глаз, и что в итоге? Вот я иду и думаю только о куреве. А они стоят и глядят на меня, как на вечного волонтёра, смеются надо мной, что я не поленился выжить.
Дурак, согласен, настоящий, образцовый идиот. Просто я опоздал немного, я шёл в бой не под бесхребетные марши, а под гитару и одинокий голос у фонаря. А теперь они, эти, отталкивая меня, как собаку, будут идти по трупам, и думать о том, как расскажут своим друзьям о том седом молокососе, что не сбежал.
По моим трупам.
Как там у классика? Недоросль? Всего один? Как наивно, всего один-то.
Двадцать лет я жил среди них. И с младых ногтей не мог к ним привыкнуть. К лени, к страху, к тупости, к желанию следовать формам и не смотреть на содержание. К трафаретам ума, к вечному стремлению кататься на чужом горбу и посмеиваться над всеми. Не мог и не хотел, потому и загремел сюда, потому и выжил. А теперь иду, слушаю трусливые насмешки и думаю.
А зачем я всё это сделал?
Кажется, мне искренне жаль тех, кого я только что отправил в небытие. Зачем? Ради этих вечных зрителей? Ну конечно.
Земля тянулась перед глазами, давно мёртвая, жирная, как их мозги. Пока не закончилась сапогами.
Я поднял глаза, он стоял передо мной вразвалочку, как на сельской дискотеке. Широкогубый оскал, небритая морда, кирзовый взгляд, полный превосходства, а в зубах эрективно поднятая сигарета. Не раз я видел таких, и не мог привыкнуть.
– Ну чё? – с усмешкой протянул он.
Словно сделал одолжение, бросив мне эти два слова, спасибо. Правильно, с такими трудолюбивыми придурками, как я, разговор короткий.
Вот он, царь и господин сего света и всех его ленов. Чист, как весеннее небо, прекрасен, как июльское солнце. Опустил на меня глаза из-под второго подбородка. Венец творения, уж кто-кто, а этот всей своей жирной горой стоит за общество и коллектив. И сейчас будет мне в очередной раз объяснять его уклад.
Я знал, что пистолет пуст, знал, что единственный звук, который я услышу перед тем, как на меня набросится эта свора моих соотечественников – пустой металлический щелчок, похожий на предсмертный выдох старых часов.
И тем не менее, я поднял его, взвёл курок.
Он даже не шелохнулся, лишь посмотрел на меня, как на мартышку с палкой.
Мне представилось, как его голова под напором свинцового ветра раскрывается, медленно, словно роза. Нежная и по-настоящему закатно-красная. Как обнажается совершенно пустая черепная коробка и я остаюсь смотреть на крепкий, как бревно, и белый, как снег, стебель позвоночника. Как золотые искры осколков переливаются под ослепительными лучами белого солнца. И не было зрелища прекрасней в моей жизни.
Оказалось, что я не представил это, а увидел своими глазами. Похоже, в пистолете всё-таки оставался один патрон.
Возможно даже, для меня, но судьба распорядилась иначе.
Прежде, чем кто-либо, включая меня, успел опомниться, прежде, чем рокот выстрела в полную силу раскатился по небосводу моей головы, инстинкты бросили мои руки вперёд, пальцы схватили с падающего тела автомат и взвели затвор.
А затем я, спустив с цепи металл, дал медленную, тягучую очередь по сгрудившейся в пересказе какой-то истории, может, моей, маленькой группке. Очищающий огонь перерезал их пополам.
Я перечеркнул их жизни один движением, а заодно и свою. И, в общем, плюнул на это, и на них, и на себя, разом. Кажется, я ещё никогда не был к ним так близко, надеюсь, они довольны.
Два длинных шага вернули пустое тело обратно. И вот, теперь я сижу в той самой траншее и жду, когда на этот раз уже своя артиллерия закопает меня здесь живьём. Или остатки тупой своры доберутся до своих собратьев, чтобы спрятаться за их спинами, как побитые собаки. Абсолютно не понимая при этом, кстати, что же произошло, и почему так получилось.
Это потому что всё, что было до выстрела, вылетит у них из головы. Потому что иначе всё было бы слишком просто, верно?
Ага, вот и он, этот, смотрит на меня из зеркала.
Облепленный снегом, укутанный ветром,
Лишь пламенем сердца немного согретый
Бреду по полям, оставляю следы,
И нет надо мной ни единой звезды.
И мрак в тяжкий воздух вздымает метель,
И холод готовит во тьме мне постель,
Где должен уснуть я навечно, в пустую.
Но снова бреду я сквозь ночь ледяную.
На глазах распадаясь, обретаю покой,
Из пепла я… возвращаюсь домой.
Не очень хочется умирать в двадцать лет, в свой день рождения, но я должен был сделать это ещё вчера, так что….
А сейчас…я деградирую и улыбаюсь.
Кстати, знаете, что? Сигареты-то я всё-таки достал.