5. Света
– Тебе хотя бы есть кому написать слово «кофе» и без усилий получить бонусы, на которые некоторые не могут рассчитывать. А вот я…
Глеб прищуривается, и я теряюсь в догадках: он собирается рассказать о том, как тяжело ему живётся или мысленно пересчитывает тех, кому он может написать даже не слова, а смайлики, чтобы они примчались к нему в любое время суток.
– А вот я уже неделю спать не могу нормально, – продолжает он. – Мне знаешь как плохо?
– Не думал, что это соревнование.
Суббота. Сегодня быть с сыном выпало именно Глебу, поэтому я присоединяюсь к семейному походу в зоопарк. Может оно и к лучшему, что с нами ребенок. Так хотя бы вокруг не будут виться лишние девушки и все внимание будет сконцентрировано на мне.
Хотя с нами же ребенок. Черт. Вот он уже схватил с земли камень и запустил им в фонарь. Сыну Глеба почти три года. Удивительно, насколько современные дети растут быстрее, чем мы. И насколько они более раскованы. Но это ведь тоже, наверное, зависит от воспитания. «Никогда не смогу сказать своему сыну «Я в твоем возрасте себе такого не позволял»». – постоянно шутит Глеб.
– Разве ты не понимаешь, я не могу быть с Лизой. Она тащит меня туда, откуда я только начал уходить. Она тащит меня назад. Я не хочу назад. Я ещё не понял, как это, быть не там, где назад. Я хочу вперед. Я не знаю как там и не понимаю почему, но я страшно, страшно хочу вперед. А еще я очень хочу ей верить. Представляешь, она призналась мне в любви!
Удивленное лицо Глеба. Ничего нового.
– Просто сказала: «Я люблю тебя». А память предательски подсунула мне лицо Поли, которая кричит «я не люблю тебя» и уходит от меня. Что происходит, что?! Я так хочу верить Лизе! Но не могу!
– Это, пожалуй, самый страшный бред, что я слышал от тебя за последние лет пять. – Глеб, кажется, начинает переключаться на свою любимую историю с обвинениями в том, что я живу не так, как нужно, но я словно не слышу его.
– Да, хочется верить, хочется. Но у меня не получается! Жизнь приучила. С самого детства: родители покупали конфеты, прятали их и говорили, что в доме нет сладкого. А потом я находил сверток с «Раковыми шейками» в комоде. В школе учителя прочили громкое и успешное будущее. И вот мне тридцать, я маркетолог, зарплата ниже среднего, да и вообще, что это за должность такая? Полина обещала любить меня всю жизнь. Мама говорила, что они с отцом всегда будут рядом. Ничего не сбылось. Ничего!
Наверное, Глеб думает, что я сейчас заплачу, но слез у меня уже не осталось, а желание делиться своими чувствами внезапно исчезло напрочь. Видимо, наступает момент, о котором говорила доктор Аня: выговаривай эмоции, рассказывай людям о том, что чувствуешь. Не скрывай. Не держи в себе. И когда придет время, и ты поймешь, что больше не хочешь озвучивать свои мысли, хотя бы временно, это будет означать, что ты все делаешь правильно и уже скоро, очень скоро станет легче.
Что ж, выходит, я на верном пути.
– Так когда ты к Лизе переедешь и заживешь уже долго, счастливо и в один день?
– Да я не могу быть с ней, твою мать!
– Твою ать! – сын Глеба смеется, радуясь новой фразе.
– Ох, блин.
– Блинь!
Совсем забыл, что рядом ребенок. На мальчике футболка с крупной надписью AB/CD, стилизованной под шрифт AC/DC, и пояснением “For those about to talk” под ней. Круто. Вот бывают же креативщики. Как жаль, что я не один из них.
У клетки с обезьянами стоит девушка. Ребенок рядом с ней, девочка лет четырех, показывает пальчиком на обезьян и заливисто смеется. Глеб начал рассказывать мне о том, какой футбольный матч он вчера смотрел (который я пропустил абсолютно непростительным образом), но уже после стартового свистка я его не слушаю. Девушка повернулась в нашу сторону, и мы встретились с ней взглядом. Ее карие глаза округлились от неожиданности.
Полина…
Стоп. Перед тем, как сердце пустится в адреналиновые гонки с сознанием, есть буквально полсекунды или около того, чтобы все спокойно обдумать. Полина уехала всего полгода назад. Успела бы она родить ребенка и срочно вырастить его до такого размера? Вряд ли. С другой стороны, она могла удочерить девочку, но это непоследовательно, ведь Аню она убеждала, что детей не хочет. Хотя секундочку – детей она не хотела именно от меня, а это многое меняет. К тому же, она могла просто врать. Кстати, она могла родить ребенка в тот момент, когда ездила навещать родителей около четырех лет назад. Притом она была беременна и я, конечно, ничего не заметил. Родила, оставила ребенка у родителей, вернулась ко мне, развелась со мной, вернулась домой, взяла ребенка, опять приехала в Санкт-Петербург. Да уж, очень логично.
А, ну вот и адреналин. Здравствуйте.
Полина решила помахать мне рукой. Она садится на корточки к ребенку, улыбается ей и указывает на меня. Девочка смущённо хихикает и активно машет мне игрушечным котенком, которого только что прижимала к себе изо всех сил.
– Ничего себе, гляди! – Глеб наконец определился с тем, куда я смотрю и уже кричит на весь зоопарк. – Света! Ого!
Елки-палки. Светка…
***
– Я, если честно, подумала, что это вы с Глебом усыновили ребенка. – Света хитро на меня смотрит.
– Ты что несёшь?
– Ну послушай, Глеб всегда был таким современным и, хм, прогрессивным. А ты такой закрытый, тихий. Как будто открывашкой надо поковырять.
– Консерватор, – отшучиваюсь я.
– Ну именно так, – на лице Светы не дрогнул ни один мускул. Она явно не поняла игру слов. – А мы вот решили погулять. Пока Максим на работе.
Максим. Серьезно?
***
На посвящении в студенты я был один. Если можно так сказать о первокурснике, стоящем в толпе из тысячи таких же, как он. Куча молодых, улыбающихся, как будто надеющихся на то, что теперь все будет иначе. Они же уже взрослые, не как в школе. Вот она начинается, настоящая жизнь. Свободное плавание, о котором твердили родители класса с пятого и которого все с таким вожделением ждали.
Колонка на столбе хрипит, как будто собирается откашляться. На сцене седовласый мужчина в сером костюме-тройке прямиком из шестидесятых начинает вещать что-то о невероятных перспективах и кораблях, которые отправляются все в то же плавание. Зачем я здесь? Единственное, чего хочется по-настоящему – так это покурить. Мы стоим на улице во дворе университета. Нас окружают здания из красного кирпича, но выглядят они не внушительно, а скорее грустно и обветшало. Странный выбор места для торжества.
– Ой, прости.
Невысокая кареглазая девочка наступает мне на ногу и, поправив упавшие на глаза локоны русых волос, смущенно улыбается. Какой дурацкий и стереотипный способ познакомиться. А, нет, показалось. Она не пытается познакомиться. На меня уже смотрит зверем огромный парень, который стоит рядом с ней. Он с меня ростом, но раза в четыре шире. Огромный, страшный, но даже в чем-то красивый. Очень мужественный. Надо же, какая прекрасная пара. Загляденье.
– Меня зовут Светлана, – кареглазая девочка не перестает улыбаться. Никак не оторвать от нее глаз. Каждое слово она произносит так вкрадчиво, будто решила доверить мне какую-то тайну. Интересно, почему она представилась полным именем? – А это Макс.
– Максим. – представляется полным именем ее спутник. На его лице внезапно расцветает голливудская улыбка и кажется, что зубов у него как минимум пятьдесят. Он протягивает огромную ладонь и у меня появляется ощущение, что он собирается не пожать мне руку, а скорее схватить за горло и сломать мне позвоночник. Я нарочито смело обмениваюсь с ним рукопожатием и, понимая, что терять больше нечего, шепчу Свете:
– Вы очень колоритная пара.
***
– Пара! Колоритная пара! – Света начинает смеяться и у меня привычно перехватывает дыхание. Какой же красивый и знакомый смех. Когда мы с ней встречались, я никак не мог сформулировать, что значит ее смех для меня. На первом курсе все казалось новым: новые люди, новые знания, новые эмоции. Но самой странной и неожиданной оказалась моя реакция на Светин смех. «Ты очень веселый» – с улыбкой сказала она в первый же день знакомства. И я это запомнил настолько прочно, что и сейчас, через десять лет после нашего расставания ее смех вызывает у меня рефлекс: смесь счастья, возбуждения и радостного ощущения, что я кому-то нужен. Наверняка отъезд Лизы в Москву сыграл со мной настолько злую шутку, что я убедил себя в том, что не интересен ей, а затем и всем остальным; точнее, вбил себе в голову, что не нужен никому и весь мир прекрасно без меня справится. Если это были всего лишь стандартные мысли подростка, мне было плевать, ведь я и был подростком.
Пожалуй, если чувства можно было бы взвесить в килограммах, Света была моей первой настоящей любовью. Это не означает, что она была огромной или тяжеловесной, вовсе нет. Напротив, миниатюрная, она смотрелась рядом со мной немного нелепо, как младшая сестра или даже дочь. Но она заняла в моей жизни настолько большое место, что вскоре количество счастья я начал тайно измерять в тоннах. Как выяснилось, с Максимом они познакомились за несколько минут до того, как пришли на посвящение. Кто же знал, что именно к нему она отправится после нашего расставания.
– Странно, мне казалось, что тебе подходит имя Лиза.
Не самая удачная шутка для первого дня знакомства. Но Света либо не услышала ее, либо не поняла. Во всяком случае, она предпочла не уточнять, кто такая Лиза и к чему я это сказал. Ближайшие месяцы были обречены показать нам обоим, насколько романтичными и стандартными могут быть отношения во внезапно распахнувшемся для двух подростков мире возможностей. Каждую минуту хотелось проводить только вместе, каждый вдох хотелось синхронизировать и, конечно, ежесекундно мы клялись друг другу, что это навсегда.
«Навсегда» кончилось, когда Света пришла ко мне поздно вечером в сентябре. Бабье лето уже отступало, дни начинали безапелляционно сокращаться, а одежда на Свете становилась все длиннее и теплее. Но только не сегодня.
– Давай хором.
Света сидит рядом со мной на диване. Сегодня она пришла без предупреждения и с самого начала разговора казалось, что она либо напугана, либо растеряна. На ней надето мое любимое черное платье, а волосы собраны на затылке под большой детской заколкой в виде подсолнуха. Символ невинности и чистоты, смешанный с трауром. По какой причине был траур, мне только предстояло узнать. В руках у нее – небольшая книга Мэтью Нормана, которую Света переводила с английского уже второй месяц. С этим изданием она не расставалась ни на секунду и даже клала его под подушку, когда ложилась спать.
Я кивнул. Мне показалось, что она придумала очередную игру, из которой мне суждено выйти победителем.
– Я люблю тебя, – улыбаюсь я.
– Я ухожу, – хором со мной выпаливает Света.
Ну класс.
Секундочку, а почему я не чувствую никакого разочарования? Даже грусть пока не подобралась к горлу комом. Может быть потому, что мы были вместе всего год? Или потому, что мне казалось, что я ее люблю? Или она все-таки…
– Я мешаю тебе заниматься работой?
– Нет, вообще нет. – Света все сильнее сжимает том в руках. Костяшки ее пальцев уже побелели, а ногти готовы лопнуть от напряжения.
– Так а что тогда?
Сначала Лиза, теперь Света. С какой-то непринужденностью я расставался со всеми, кто был мне дорог. Или это была очередная возможность лишиться всего значимого, чтобы проверить себя на прочность?
– Ты не виноват. Ты замечательный. Просто мы… мы не подходим друг другу… и… – Света начала плакать и мне не оставалось ничего другого, как обнять ее и постараться утешить. Она меня бросает. Я остаюсь один. Я ее утешаю и говорю, что все будет хорошо. Запредельная логика.
Света рыдала без стеснения, в полную силу, от души. Она даже отпустила книгу, выделив одну руку моему плечу, в которое тотчас крепко вцепилась. В юном возрасте все эти «дело не в тебе, дело во мне» и «ты прекрасный, это я плохая» воспринимаются совсем не так, как когда тебе тридцать. Этими расхожими фразами девушка снимает с себя последние обязательства и надеется, что выстроит ими фортификации, через которые не возникнет желания пробиваться. Тебя бросают, дело не в тебе. Но вроде ведь ты хороший. Так почему же, твою мать, тогда тебя бросают?
Когда я понял, в чем было дело, прошло примерно полгода. Я даже пообещал себе не только рассказать о своих домыслах Глебу, но и записать их где-нибудь на память. Этого я, конечно, не сделал, что не отменяет факта: выученный тогда урок я запомнил на всю жизнь. Наверное, именно поэтому я перестал рассказывать кому бы то ни было о том, что происходит в моей жизни. Только Полина стала исключением из моего обета тотального молчания, и, как покажет время, исключение это будет лишним.
Когда Света ушла и не вернулась ни через день, ни через месяц, мне все же стало страшно и тяжело. С другой стороны, в итоге все равно это закончилось триумфом: то, что планировалось моей победой над собой, окончилось иллюзией победы не для меня. Я должен был быть счастлив, что меня так вовремя отпустили, но страдал ещё довольно долго, и мне было стыдно, что я не выяснил, что не устроило Свету во мне и в чем была главная причина нашего разрыва. Я долгое время грустил и переживал, потом пришла ненависть, а потом и главное наказание для второй стороны – безразличие. Тотальное безразличие, которое в любом случае даёт о себе знать, даже если никому о нем не рассказываешь и себе в нем не признаешься.
Света оперативно переметнулась к тому, к кому я ревновал ее все наши непродолжительные отношения (а что может быть страшнее, чем реализация того, чего боишься). Вскоре от общих знакомых стали поступать различные легенды о достижениях и победах надо мной в битве, которой на самом деле не было. В параллели с этими рассказами начали появляться и мнения о том, какой же я ничтожный и униженный, ведь уже всего через год Света вышла замуж. Максим. Огромный Максим с пятью десятками зубов и огромными лапами, в каждую из которых поместился бы я целиком. Она ушла к нему.
И что же, на тот момент времени мне уже было наплевать? Ничего подобного. Я страдал, по-настоящему масштабно страдал, не сдерживая себя и не экономя эмоций. Особенно беспощадно я казнил себя в те дни, когда знакомые напоминали мне о том, какой я ничтожный.
А потом в один момент все прошло. На меня повлияла фраза, которой я до сих пор благодарен и которой я, конечно, нисколько не следую. Ее бросил в мой адрес Глеб, как всегда пафосно, через плечо, когда уходил вечером от меня после длительных посиделок за чаем. Я обнял друга и уже собирался закрыть за ним дверь, как он на прощание усмехнулся:
– Себя уважать нужно.
Вот такая простая истина, от которой у меня тогда пошел мороз по коже. А почему, собственно, кто-то лучше меня, если ещё и не самостоятельно добился такого сомнительного «успеха»? И зачем он это сделал, если целью ставил всего лишь меня переиграть? Переиграть в чем конкретно? Это что, была игра? Ведь это же детский сад.
Примерно через год Света все же нашла меня в социальных сетях и написала сообщение. Она требовала от меня всего: информации о том, как я живу, что у меня в жизни происходит, с кем я живу и как я себя чувствую. Я ничего не рассказывал, ведь она и сама все прекрасно за меня придумывала. Через полчаса после начала переписки она начала меня унижать, потом извинялась, а я просто читал и чувствовал, как у меня по всему телу разливается тепло и покой, потому что ситуацией на 100% владел я, а не она. И вот тогда пришло тотальное безразличие.
Хотя, быть может, мне стало все равно еще и потому, что на тот момент времени я уже и сам был в новых отношениях. Ко мне переехала Полина, которая, как я только сейчас понял, была похожа на Свету, как сестра-близняшка. Что ж, это многое объясняет.
Прошло почти десять лет с момента нашей последней виртуальной встречи, по итогам которой она добавила меня в черный список во всевозможных социальных сетях. И вот она передо мной, пьет кофе, поручив ребенка моему другу, слушает мою историю о том, как мимо меня просвистало десять лет, о себе ничего не рассказывает и мы как будто квиты: никто ни на кого не в обиде, мы оба помним, как нам было хорошо вместе, мы оба знаем, что это было давно, мы оба понимаем, что вернуть ничего нельзя.
Света выслушала мой рассказ, мы допили кофе и некоторое время молча стояли, со стороны наблюдая за тем, как Глеб пытается справиться с двумя детьми одновременно. Получалось у него не очень хорошо: его сын то и дело норовил куда-то убежать, а Светина дочь все время смотрела на маму и хмурилась. Только когда Глебу удалось затолкать детей в разъезжающий по территории зоопарка паровозик, я отлучился за второй порцией кофе. И тут Света, будто собравшись с мыслями, или набравшись смелости (а скорее всего и то, и другое), сказала:
– Ты и сам все прекрасно знаешь, я в этом полностью уверена. Когда человек всеми силами стремится избавиться от одиночества, он превращается в положительно или отрицательно заряженную частицу, которая, соответственно притягивает к себе частицы с противоположным знаком, чтобы обрести равновесие и почувствовать себя полноценным. Обычно женщины после любовных неудач закрываются, мужчины – наоборот, и это чувствуют окружающие, которые, как и ты, например, подспудно ищут новых отношений, то есть равновесия. Мне безумно, безумно жаль, что тебе приходится проходить через все это, но этот период закончится. Потерпи, пожалуйста.
Света вздохнула. Боже, почему мы с ней расстались?
– Кстати, – продолжила она. – По поводу магнетизма. Ты – красивый мужик, а девочки любят красивых мужиков без обручального кольца.
Она гладит меня по щеке и внутри я разбиваюсь вдребезги. Мне снова восемнадцать.
– Стеклянные щёчки? – спрашивает она и грустно улыбается.
6. Глеб
Я просыпаюсь от ужасной боли в правой ладони. Голова кружится, как будто я пил целую неделю без перерыва. Отлично, ещё и ноги онемели. Обе. Плохой знак. Я открываю правый глаз. Медленно, неуверенно, плавно открываю. Пытаюсь приготовиться к тому, что вокруг меня будет не моя квартира, а как минимум пустыня Сахара, так мне жарко. А как максимум –меня вчера отметелили и я лежу во дворе, дай бог – в своем. Знал бы отец, через что я прохожу. Вряд ли он думал о том, что такое возможно, отдавая меня в лучшую школу в городе или разглядывая благодарность за отличную учебу в институте, которую я получил на третьем курсе.
Ого, мои обои. Не знаю ни одного человека, кто сказал бы, что рад видеть обои. Но они мои и я рад. Не моя комната, не моя кровать, а мои обои. Светло-голубые с лёгким, почти незаметным рисунком. Мои. А это означает, что я, скорее всего, все же дома.
Воспоминания начинают возвращаться фрагментарно, и я изо всех сил стараюсь не склеивать их в общую картину. Очень хочется забыть вчерашний день хотя бы частично, но лучше, конечно, целиком.
Как мы вчера пили…
Глеб заранее предупредил меня, что мы едем пить. Он так и сказал: «Мы едем пить». Про то, чтобы быть за рулём, можно было сразу же забыть. «Пить» всегда означало одно: жене не следует даже пытаться звонить на мобилу. Как хорошо, что я уже разведен.
Мы встречаемся у входа в метро, молча пожимаем руки и заходим в тепло. Мы идем в ногу, уверенно, как будто на встречу с судьбой. Из тишины нас выдергивает мужик, который неспешно спускается мимо нас пешком по эскалатору:
– Бухать едете?
Глеб сразу засучивает рукава. Никогда не понимал, почему перед дракой надо это делать. Ты что, рукавами его бить собрался? А вообще, конечно, плохой знак. Я бережно, но сильно обнимаю друга и поворачиваюсь к мужику:
– Дядя, нам вряд ли по пути.
– Это как это? – парирует тот. – Мы вроде все втроем вон, медленно, но верно вниз движемся. – Его рваный смех разрезает барабанные перепонки как звук включившейся электропилы.
– Просто. Иди. Дальше. – сквозь зубы говорит Глеб.
– Спокойно, мальчик. Я просто уточнил, куда могут в такое время направляться два друга. Едут такие с суровыми рожами, серьезные, сосредоточенные. Молчат. Дай, думаю, уточню. От жен сбежали?
– Мой друг развелся. – гордо констатирует Глеб.
– Вон какое дело. Тогда я точно должен вас повеселить. – не сдается мужик. – Сейчас такое покажу, вы точно такого не видели.
Мы выходим на перрон, у которого стоит поезд. «Осторожно, двери закрываются» – сообщает заинтересованным глубокий баритон. И тут мужик, который не отставал от нас ни на шаг, издает истошный вопль:
– Задержите поезд! Придержите двери! Поддержите опоздавшего! – и со всех ног бросается к ближайшей двери. Интеллигентного вида мужчина в сером костюме-тройке выставляет свой кожаный портфель между дверей, чтобы они не могли закрыться. К нему подбегает наш свежеиспеченный спутник, обещавший «такое», резко останавливается у самого края платформы и с громким шлепком бьет несчастного интеллигента в лоб кулаком. Тот каким-то чудом успевает скорчить гримасу тотального недоумения и, само собой, падает вглубь вагона. Двери моментально закрываются и через десять секунд поезд исчезает в тоннеле.
Глеб складывается практически пополам и начинает ржать. Мне жаль мужика, получившего в лоб, но очень уж комично пляшет клоун, который ему врезал. К тому же, он почему-то начал громко распевать «Марсельезу». По дороге до паба нам явно будет что обсудить.
***
К концу подходит уже пятая пинта. Мы обсудили все музыкальные новинки, все недавние футбольные матчи и даже всех общих знакомых. Но Глебу не по себе. Он постоянно выходит покурить, встает из-за стойки, доходит до двери в туалет, но возвращается даже если там не занято. А еще он не смотрит мне в глаза.
– Тут вот какое дело, – наконец решается он. – Сразу надо было тебе сказать, но я все момент искал. Короче, не на вокзал поехала Полина от тебя. Она вещи в камеру хранения сдала и пошла в «Честный», где я ее ждал.
Бах.
Глеб ходил в «Честный» с Полей перед ее отъездом. Обычно, когда он мне рассказывает о том, что пил с кем-то кофе, история завершается подробностями всей последовавшей за этим ночи.
Мой лучший друг пил кофе с моей бывшей женой.
Вроде бы ничего особенного. Ну пил и пил. Казалось бы, дальше что? И тут я чувствую молниеносный ужас от того, что он и ее совратил, но при этом отчаянно делаю вид, что мне плевать. Зачем Глеб пытается сделать мне больно? Или мне это только кажется? Но я же просил о ней не напоминать, а тут вон как, он ещё и время с ней проводил, когда она еще была моей женой. А может и спал. Мой лучший друг спал с моей любимой. Может быть. Или нет. Или да. Не имеет значения. Он обсуждал меня с моей бывшей. Он виделся с ней у меня за спиной, и она была с ним предельно откровенна. Откровеннее, чем со мной.
Как он мог хранить этот секрет так долго? Почему не рассказал мне сразу?
Зато теперь он во всех подробностях цитирует ее тираду о том, какой ей нужен мужчина и с моим образом эта картина не совпадает ни на грамм. Справедливости ради, с ним – тоже, но легче от этого мне не становится.
Зачем она ждала столько лет?
Из паба мы расходимся в разные стороны, и я бреду на остановку маршрутки. Очевидно, вот-вот придет последний автобус – народу уже немало и ждут они, скорее всего, уже долго.
И только сейчас меня догоняет опьянение. Полновесно бьет оно прицельно по голове, и перед глазами все плывет. Вот оно как бывает, если от всего сердца обещаешь себе перестать пить с завтрашнего дня. Опять придется откладывать до понедельника.
Автобус приходит через минут пять, которые показались мне вечностью. Во мне плещется цистерна лагера, а в ней плавают Глеб и Полина, хохочущие над моей тотальной несостоятельностью и инфантилизмом. Хорошо, что ехать всего ничего. Плохо, что мне хочется что-нибудь разбить. Например, чье-нибудь лицо.
Маршрутка подъезжает к моей остановке, водитель бьет по тормозам и я, не удержавшись на ногах, падаю на сидящую рядом старушку, которая почему-то не отталкивает меня, а наоборот крепко к себе прижимает. Мне кажется, что я резко вскакиваю, хотя, скорее, неловко пытаюсь подняться и перед глазами внезапно возникает Полина, которая целует Глеба.
– Какого хрена?! – ору я своим воспоминаниям, не сразу понимая, что смотрю в глаза водителю, который роняет мобильный телефон, по которому только что говорил. Отлично.
– Какого хрена ты по телефону трындишь, когда людей везешь, еще и ночью? Еще и не пристегнут! Мне сообщить куда следует?
– Куда, не надо никуда. – шепчет водитель, оперативно просчитав перспективы своего будущего трудоустройства. Бледнеет на глазах. Это было просто.
– Я тебя, ублюдок, по судам затаскаю! Тебя прав лишат! Понял, нет?
Я пытаюсь гордо выйти из автобуса, но поскальзываюсь и выпадаю прямо на тротуар. Мне в спину несутся мольбы о пощаде, но жалеть никого я не намерен, а редкие пассажиры начинают нестройно аплодировать. Я обхожу автобус спереди и встаю перед лобовым стеклом с гордо поднятой головой. Водитель сложил ладони и изо всех сил делает испуганное лицо. Получается неплохо, но у меня сейчас получится гораздо лучше.
– Я сейчас твой номер сфотографирую, понял? – ору я на всю улицу, уверенный, что он меня услышит и начинаю демонстративно копаться в карманах. Как назло, с собой у меня нет практически ничего, но во внутреннем кармане куртки я внезапно ощущаю нечто, что, как мне кажется, вполне сойдет за фотоаппарат. Я многозначительно киваю, прищуриваюсь и достаю из-за пазухи паспорт. Водитель паникует и начинает трагически кричать на каком-то незнакомом языке. Я «фотографирую» номер его автобуса на паспорт, с чувством превосходства убираю его обратно в карман и развожу руками, мол, вот и все, твоя песенка спета, товарищ. Прощайся с карьерой.
Секундочку, но почему же рука разодрана? Драки ведь не было. Вроде бы. Я уже физически чувствую, как воспоминания в голове проникают через сумерки похмелья и с болью вырываются на поверхность. Я шел по ночной улице, держа в руках телефон. За несколько дней до этого я удалил практически все номера из записной книжки и теперь палец скролил список между двух имен, поочередно ласково касаясь до одного, то другого: Лиза, Поля, Лиза, Поля, Лиза… и вот, когда решение было принято, от резкого удара в висок у меня потемнело в глазах, я выронил телефон и упал на правую руку, успев выставить ладонь. На какой-то момент я приготовился к драке: резко выругался, поднялся на ноги и только собрался броситься на обидчика, как увидел перед собой кирпичную стену. Дом. Я врезался в дом. Я просто не заметил его, выбирая между двух коротких имен то, которое причинит мне меньше боли. Я почесал в затылке. Решение исчезло, добавились головокружение и острая необходимость найти мобильник, утраченный в неравной битве с предметом архитектуры середины девяностых.
Точно. Драки не было. Я делаю усилие и встаю. Появляется чувство, будто меня по голове огрели рельсом. Меня никогда не били ничем железнодорожным, но что-то мне подсказывает, что ощущения от этого именно такие.