12. Самое настоящее лето
Плевать. Напишу. Хватит стесняться.
– Спасибо тебе еще раз за то, что стала частью моих самых лучших выходных в этом году.
Сразу ответила!
– Обращайся. Будние дни ведь тоже можно улучшить.
Улучшить мои будни. Да ты хоть понимаешь, что от того, что ты просто находишься рядом, будни уже стали праздниками? Всю жизнь, каждый из прожитых дней в голове крутился образ, который, как казалось, не существует во всем мире. Образ, собранный по крупицам, выстраданный неудачной семейной жизнью, придуманный в тоске или пришедший во снах. Откуда же я знал, что так, как написано в книгах, бывает на самом деле. Я и понятия не имел, что можно придумать человека, а он, оказывается, реален, он существует и ходит где-то по земле и, может быть, тоже придумал себе меня. Как так получилось, что этот человек появился именно в тот момент, когда я понял, что мне никто не нужен, что я и сам справляюсь, что мне нужно одному быть и дальше?
Как мне свыкнуться с тем, что это ты?
Ты.
Знаешь, мне надо наконец заставить себя открыть глаза. Мне просто надо бы заставить себя открыть глаза.
13. Будущее
Надо бы заставить себя открыть глаза, встать, включить телефон и начать тебе писать. Но в доме все спят. Я боюсь разбудить кота. Но очень хочется встать, включить телефон и начать тебе писать. Сегодня ты была красивая. Даже очень красивая. Ты обычно всегда красивая, но сегодня ты была красивая особенно. Надо бы встать, включить телефон и начать тебе писать. Но пока я пишу тебе у себя в голове. Что может быть пошлее, чем писать тебе письмо у себя в голове. Наверное, сказать «я представляю тебя себе и как будто бы смотрю в твои глаза». Или взять и написать тебе, что я представляю тебя себе и пишу тебе письмо в своей голове. Но лучше просто заставить себя открыть глаза, встать, включить телефон и начать тебе писать.
Всю правду начать писать. О том, что без тебя всегда было очень тяжело и тоскливо, о том, что сейчас я закрываю глаза и вижу тебя. Но это довольно пошло. Пошлее будет только рассказать тебе об этом. Или написать.
Поэтому я понимаю, что нужно заставить себя открыть глаза, встать, включить телефон и начать тебе писать.
Попробовать взять и написать, как сделал бы раньше, лет пятнадцать назад. Когда обязательства были, но не имели значения. Не играли роли. Когда можно было общаться с людьми. Не закрывая глаза и не придумывая себе их ответы, а напрямую. И было наплевать на последствия, на то, что подумают остальные, на то, как ты будешь себя чувствовать. Ведь надо просто избавиться. От того, что наболело и не дает спокойно спать ночами. Ночами, когда я закрываю глаза и снова вижу тебя. И начинаю с тобой говорить. Но это довольно пошло. Надо бы заставить себя открыть глаза, встать, включить телефон и начать тебе писать.
Я никогда не мыслю позитивно. Не проживаю каждый день, а совершаю как можно меньшее количество движений и действий. Не для того, чтобы не ошибаться, а для того, чтобы не сделать никому больно. Потому что кажется, что все окружающие не понимают, что во всем происходящем нет никакого смысла. А думать о себе – это как-то совсем некрасиво. Эгоистично и пошло.
Мне больше всего на свете хочется заставить себя открыть глаза, встать, включить телефон и начать тебе писать.
И именно поэтому я этого не делаю.
Часть 3. Никогда не следуй за белым кроликом
1. Дурак
– Покажи мне деньги! – кричит по телевизору герой старого фильма. Я сразу представляю на его месте своего отца, который кричит: «Покажи мне внука!»
– Одевайся давай, мелкий, пора ехать к деду!
– Нет! – пронзительно кричит Глебыч и извивается на полу как ящерица. Он хватает себя за ногу и с лёгкостью закидывает ее себе за голову:
– Смотри, я завязался!
Ещё пару лет назад я мог сделать точно так же. Ну или мне хотелось так думать. Теперь у меня выросла борода и округлился живот, окончательно рухнула самооценка, а сил с каждым днём остаётся все меньше.
– Вы оделись?
– Почти! – кричу я обратно на кухню. – Он тут это… Связался.
– В смысле связался? – Полина выходит из кухни, по дороге натягивая свитер. – Мелкий, а ну быстро развязывайся и марш одеваться!
Глебыч молча встаёт с пола и берет свои носки. Как так вышло, что мать он слушает, а меня нет?
Полина снова появилась примерно через год после нашего развода. Я возвращался с тренировки и уже подходил к дому, когда увидел ее у парадной. Шел снег, а она стояла и широко улыбалась, как будто только что приехала из долгой командировки. Сказать по чести, я довольно сильно перетрухнул. То есть мне реально было страшно: когда после продолжительного перерыва внезапно видишь того, кто долгое время не шел у тебя из головы, сердце будто резко пронзает штыком. А в голове – всего одна мысль: «Это как?»
А вот так.
Я ошиблась, говорит. Нас столько связывает, говорит. Какая я дура, что бросила такого. Да я и не бросила, в себе надо было разобраться. Ну прости, что вот так. Давай иначе теперь? Но если против, уеду сей же час. Но ты только вспомни, вспомни, как мы были счастливы. Ты помнишь, как в самом начале? Давай так же, только лучше? Ты, кстати, как, один живёшь или уже завел себе кого-то? А то знаю я это все: высокий, грустный, темноглазый, и без обручального кольца. Ух, точно популярен был. Как там родители твои? Да ты что! Так жаль, так жаль. Бедняжечка, чего же ты не позвонил?! Ах да, я ж телефон сменила. Ну написал бы! Слушай, я замёрзла. Пойдем домой?
Полина, это мой дом.
Пойдем к нам домой. Чтобы как раньше, но взрослее и по-честному.
По-честному? По-честному давай. Какая же ты красивая.
Я ведь всегда стараюсь быть честным. Иногда это легко, иногда сложно, в большинстве случаев – неприятно окружающим, при этом не дает никакой выгоды мне самому.
Но нечестным я уже пытался быть. И мне не понравилось.
***
– Ничему жизнь тебя не учит. – Руслан хохочет. – Лиза ему не та, та ему не эта. Подавайте мне скорее гробик и карету!
– Ну ты, конечно, так себе поэт. Над размером поработай.
– Все в порядке с размером. – Руслан одергивает подол пиджака и приглаживает волосы, растрепавшиеся на ветру. Перерыв. Он приехал навестить меня к офису, и мы вышли на перерыв на набережную канала Грибоедова неподалеку от Казанского. Народу мало, студенты только что сдали сессию и до того, как они ринутся обратно в тесные аудитории, остается несколько дней. А пока здесь тишина и благодать. Туристам приезжать ещё рано, офисные работники ещё не пошли на обед. Хоть зима в этом году и выдалась аномально теплая, редкие прохожие прячут лица в шарфах. А мы стоим в костюмах и рассуждаем о судьбах жителей нашего города. Точнее жителя. И да. Ненавижу костюмы.
– Семь лет, целых семь лет она водила тебя за нос, крутила тобой как хотела, уничтожала тебя планомерно, бросила в такой тяжёлый момент, а теперь ты распахиваешь дверь и говоришь: плевать на все, любимая, мы квиты. Без тебя я полный нуль, а с тобой я был нулем пустым. Так?
– Знаешь, Рус, мне кажется, дверь закрытой и не была. Без нее все равно не то. А когда мы встретились опять, понимаешь, первое объятие – и я как будто дома. И она мне говорит: «Теперь я дома». Представляешь? Мы с ней, видать, и вправду одно целое. Два месяца всего живём. А все и новое, и, вроде, по-старому. Все как надо, короче.
– Батенька, главное – чтобы вы были счастливы, – делает Руслан акцент на слове «главное». – И чего, когда там свадьба?
– Да какая свадьба. Как будто ее не было у нас. Не будет свадьбы.
– Проверяете отношения бытом перед решающим шагом? – улыбается Руслан.
– Ага, да. Конечно. Не будет свадьбы. Что нам, по двадцать лет что ли? Белое платье, вот это все? Кого мы обманывать собираемся? Два взрослых человека, полноценных, успокоившихся, разобравшихся в своих отношениях и в том, чего они хотят от жизни…
–… Взявшись за руки влезают в ту же реку во второй раз. Главное – чтобы в реке водичка была. Чтобы ты в дерьме по колено не оказался. Опять.
– Опять. – тихо повторяю я.
Случайный луч солнца пробивается через тяжелые тучи и кажется, что он с собой несет весну. Перезимовать бы.
С Глебом мы не разговаривали с тех пор, как ездили встречать Надю (оказывается, именно так ее звали. Надежда). И это вполне укладывалось в мою новоизбранную философию: чем выше ракета, тем больше лишних ступеней от нее отрывается и летит в бездну. Чем цельнее я, тем больше людей отваливается от меня по пути. Да и, в конце концов, мы уже давно не могли нормально общаться: то он учит меня жизни, то смеется над моими проблемами, то с Полиной идет кофе пить у меня за спиной. Да, она тоже ходила с ним. Ну и что. Это же Полиночка. А еще у меня есть Руслан.
– Кстати, – выдергивает он меня из размышлений. – А какую погоду предвещают на неделе?
– Прогноз не смотрел, но если город будет тот же, то хреновую.
***
– Помоги Глебычу надеть штаны!
Я молча киваю кричащей из ванной комнаты Полине, хватаю ребенка и начинаю натягивать на него маленькие джинсики. Сын хохочет, извивается, колотит кулачонками мне по коленям и старается сделать все, чтобы усложнить мне задачу. Когда он родился, я прекрасно помнил свое детство, в мельчайших деталях и подробностях, вплоть до того, какой аромат был у первого в моей жизни сорванного цветка, когда мне было два года. Теперь же заместительный механизм работает в полную мощь: мои воспоминания вытесняются из головы каждый день, освобождая место для жизни Глебыча. Так забавно видеть человека, который познает мир и отдаленно припоминать о том, что когда-то и ты впервые врезался в стену на бегу, наступил на хвост коту или упал лицом в лужу. И все это происходит как будто со мной, но по второму разу и смотрю я на это со стороны. Такое вот получается дежа вю.
Обалдеть! Штаны надеты!
– Ну я же сказала надеть штаны, а не штаны.
Полина устала. Как я ни пытаюсь ей помочь, создается впечатление, что практически ничего не получается. Она убеждает меня, что все в полном порядке, но в мелочах это начало проявляться примерно через год после родов. Тогда она и стала ездить к маме каждые месяца три-четыре. Ребенка она при этом оставляла мне, чтобы не таскать его с собой на самолете, так что мне приходилось брать отпуск и сидеть с Глебычем дома. Никогда никому не жаловался на это. Даже себе. Более того, мне это даже нравилось. Особенно сильно любил я, когда Поля возвращалась из поездки в прекрасном настроении, хватала ребенка в охапку и крепко обнимала меня. Появлялось чувство, что теперь-то у нее на все хватит сил и настроения. Но ее лицо менялось уже на подъезде к дому, и я понимал, что со следующего дня все вернется на круги своя: уставшая мать, работающий и почти не бывающий дома отец и ребенок, которого, единственного из всех, вроде бы, все устраивает.
– Поль, ну как это понять?
– Ну вот так, чего непонятного-то?!
Полина ловким движением срывает с ребенка джинсы и надевает на него штаны. Как это можно было распознать из ее фразы про «штаны, а не штаны», я не понимаю.
Вроде бы наконец собрав все вещи и упаковавшись в машину, мы выезжаем, и я включаю музыку погромче. Все в порядке, мы мчим к моему отцу. Все в порядке. Спешить некуда. Все при себе.
– Блин. – на полпути я бью руками по рулю. – Права-то я дома забыл! Дурак!
***
Вечерами, когда жена укладывает ребенка, я обычно ухожу в другую комнату, выключаю свет и сижу на диване, глядя перед собой. Кто-то скажет, что это первый признак вернувшейся депрессии, которая, как вирус, трансформировалась и продолжает ездить в носителе, не стремясь его уничтожить. Она адаптируется, приспосабливается, заполняет собой как можно больше пространства, продолжает отсиживаться внутри, растет и меняется, словно дожидаясь подходящего момента. И когда он настанет, выскочит и нанесет решающий удар. Но нет. Я просто щелкаю выключателем. Сажусь на диван и смотрю в темноту. Дверь в комнату приоткрыта, в коридоре горит свет. Я слушаю шорохи из соседнего помещения так же, как в детстве лежал и слушал телевизор, работавший в комнате взрослых. С тех пор я не выключаю свет на ночь. Так кажется, что ты один, но в любой момент это можно исправить.
Из открытого окна дует прохладный воздух, но чугунная батарея не дает замерзнуть. Я ставлю ногу в тонкую полоску света, пробивающегося в комнату из щели приоткрытой двери. Кажется, что ноге становится тепло и больше всего на свете мне хочется целиком нырнуть в эту частичку света и остаться в ней навсегда или хотя бы на денёк.
2. Никифорыч
Я вспоминаю его лицо каждый раз, когда сталкиваюсь с препятствием. С любым препятствием. Толстый, русый, густые усы. Глаза-бусины. В них теплится надежда. Но ее все меньше с каждой нашей встречей. Семён Никифорович. Как будто имя героя какой-то пьесы Чехова. Борется, не сдается. И при этом умирает со скоростью света. И сам это понимает, но сдаваться не собирается. Или делает вид, что не собирается.
– Сейчас, девочки, я почитаю вам анекдоты, так сказать, для поднятия боевого духа, – Никифорович только успевает договорить фразу, как его сильно тошнит прямо на пол. Никто на это не реагирует. В кабинете для химиотерапии всего четыре посетителя: он, две старушки, одна из которых храпит, а вторая – вообще не понятно, жива ли, и мама. Я пятый. Но мне капельница не нужна. Мне вообще ничего не нужно. Я тут для поддержки. Которая не работает.
Хотя почему не работает? Мама сама сказала, что, если я сижу рядом, просто нахожусь неподалеку, это и есть самая настоящая помощь. Но когда наблюдаешь один и тот же кабинет с белыми стенами, капельницами и умирающими людьми на постоянной основе, становится нелегко и, может статься, помощь уже понадобится тебе самому.
Кроме меня посетителей в кабинете нет. Наверное, люди до сих пор думают, что этим можно заразиться. Или просто не хотят видеть страдания. Если проблему игнорировать, вероятно, она исчезнет? Или нет. Я ответа не узнаю. Я смотрю на людей, доживающих свои жизни, и надеюсь, что мне на голову лет в пятьдесят свалится кирпич.
– Я, представь, ни разу на Дворцовой не был площади. – он и формулирует как-то странно. Наверняка из какой-то глубинки. Сегодня, вроде бы, вторник. Народу немного, за окном поют птички, а в помещении лежат люди. Маму забрали на какие-то процедуры, а я остался с Никифоровичем в кабинете. – Меня как перевезли, так я и лежу. Ноженьки-то вон, – он сильно бьет себя по бедру, – не работают совсем, уже лет тридцать. Сын все ждал, что я сдохну. А я вон чего, лежу себе да лежу. Пришлось в Ленинград ехать, тут врачи, говорят, хорошие. Только он меня с самолета на машину – и в больничку. Лежать, отдыхать, лечиться. Газеты вот читаю, людей рассматриваю. Так мне интересно.
Я никак не могу понять, в какой момент монолога вклиниться. Поэтому я просто киваю и улыбаюсь понимающей, почти отцовской улыбкой. И тут Никифорович поднимает телефон, прищурившись смотрит на экран и лицо его меняется. Вероятно, ему не сильно понравилось то, что он увидел: через мгновение телефон летит через помещение, ударяется о дальнюю стену и с грохотом падает на пол.
– Да что же вы за дети такие! – если бы это сказал мой отец, я бы просто встал и вышел из комнаты. Дети как дети, чего ты хочешь? Родителей, говоришь, не выбирают? Так прости, и ребенка тоже заранее себе по параметрам не закажешь. Что выросло, то выросло. Отец сам же так и говорил. Куда теперь от этого денешься?
– Я в четырнадцать на производство работать пошел, чтобы мать прокормить и сестер. Дом своими руками отстроил, крышу покрыл, а денег-то платили редко, да и таких, на хлеб через раз хватало. Но работал, не жаловался. Пахал, этсамое. И мама трудилась. И сестры по хозяйству помогали. Жили же как-то. И все было свое. И было как-то не страшно. Делали свое дело и делали. Если бы не делали – что люди-то сказали бы? Нет, надо было дело делать, как надо делать, да ещё и соседям помогать, если что вдруг. То воду отключат, то крыльцо прохудится. А вы? Вы чего? – Никифорович звучно закашлялся. Бульканье в его лёгких наполнило помещение. – Вам чего не дай – все мало. На права, сынок? Иди сдавай, вот денег. Девочку погулять берешь с собой? Бери, вот тебе денег. Машину одолжить – да на, забирай, только не разбей. А сам-то, сам-то что? Что ты умеешь? Институт тебе? На. В город поехал? Ну вот, квартиру сними. А теперь чего? Батя заболел, так у него же и деньги берешь, чтобы лечить. И ждёшь сидишь, пока я сдохну, чтобы дом продать, который я своими руками построил и квартиру себе новую купить. Ну.
Никифорович совсем загрустил: он отворачивается лицом к стене, тяжело вздыхает и натягивает на себя простыню, словно не замечая, что капельница дергаясь тянется за ним.
Но почему, собственно, все считают, что мое поколение какое-то инфантильное? Только и слышишь: ничего не добились, своего дела не открыли, руками своими ничего сделать не могут. Живут в домах родителей и бесятся от того, как эти дома выглядят. Конечно бесимся. И всю юность пытаемся эти стены разрушить, а если не получается – хотя бы свою комнату делаем не такой, как все остальные.
А потом, когда приходит пора, мы строим свои дома, обустраиваем свои квартиры, которые, если приглядеться, выглядят точно так же, как и дома наших предков. Если у родителей на стене висит картина, у ребенка будет висеть плакат с любимым фильмом. Вместо шкафа с книгами будут полки с комиксами. Вместо программок театральных спектаклей – подборка билетов на рок концерты.
Старик ворочается и бурчит что-то невнятное.
– Никифорыч, говори громче! У меня тиннитус.
Я всегда слушал много музыки в наушниках – это помогало хоть немного отгородиться от окружающего мира. Со временем музыку я стал делать все громче, а слышать ее все хуже. Это продолжалось. Пока я не проснулся рано утром с отчетливым звоном в ушах. Раньше этой болезнью профессиональных музыкантов я даже немного гордился, но потом понял, что не слышу практически ничего из того, что мне говорят окружающие.
Старик поворачивается ко мне лицом и медленно поднимается на одном локте. Его ноги принимают совсем уж какую-то ненатуральную форму причудливого узла. По глазам видно: отвернувшись от меня он тихо плакал.
– Неужели вы понять не можете: займитесь вы делом. Любым. Только и надо, этсамое, что ходить да страдать, какие вы несчастные всем рассказывать. Напридумаете себе, что все в мире легко достается, а когда оказывается, что это не так – сразу ныть начинаете. О чем вы мечтаете? Зачем, ну? Делом займитесь! Куда вы все за кроликами белыми бегаете? Хотите как в книжке детской? Это не нора кроличья, это пропасть. Никогда не следуй за белым кроликом, понял? Слышишь, этсамое! У тебя все прямо в руках твоих есть же! На себя только можно надеяться! На себя! Чудес не бывает!
Я не успеваю спросить, как можно надеяться на себя, если даже верить самому себе получается через раз. Дверь открывается и входит сын Никифоровича. Он не улыбается, всем видом дает понять, что лучше бы он оказался где угодно, но только не здесь.
– Сынуля! – Никифорович преображается на глазах. – Ну наконец! Я так скучал!
3. Яна
– Доброе утро. Одну цистерну американо?
Она улыбается не голливудской, а какой-то инопланетной улыбкой. Таким либо учат профессиональных моделей, либо они получаются сами собой. Яна, ты правда так рада меня видеть?
– Это кто сегодня бариста, ты или Саня? Если ты, то где твой кожаный передник? – шучу как школьник. Как влюбленный школьник, не понимающий проблем своего пубертатного периода и почему-то от него фанатеющий.
– Свой кожаный передник я оставила рядом с кожаным корсетом на подвесном кресле дома. – Яна почти шепчет это, но Саша, уже наливающий мой американо, прекрасно ее слышит и обильно краснеет. Ему и стыдно, и обидно, что Яна заигрывает не с ним. Черт бы побрал твои карие глаза, космическую улыбку и идеальную фигуру, Яна. Черт бы тебя побрал.
Когда я впервые в жизни вылил на человека стакан воды, я хотя бы успел сообразить и в шутку заорал «О нет, моя водка на завтрак, только не сейчас!» Я столкнулся с ней около столика и вывернул стакан прямо на ее белую блузку. Хорошо, что это был не кофе. Кофе я ей сразу же купил. Рекламный отдел. Агентство среднего пошиба. Из достижений – пара брендбуков и неплохой слоган. Работает всего полгода. Великолепно выглядит даже не стараясь. Хохочет от души, слишком широко открывая рот. Почти нет косметики. Двадцать семь лет. Одинока. Обижена на бывшего. Идеальна.
– Ты представляешь, Глеб буквально пять минут назад взял свой американо и вышел. Разминулись!
– Не может быть, Сань! – я вообще не расстроен. Я думаю о Яне. Я постоянно думаю о Яне. Не о Глебыче, не о том, что пора бежать на работу, куда я опоздал уже минут на сорок. Я думаю о Яне. Даже когда она рядом.
– Я только что вернулась из Краснодара! Город совершенно странный, как будто не из нашей страны. – Яна ждет меня за столиком и начинает разговор, как только я к ней повернулся. Я еще даже не собрался подсесть к ней, но она уже со мной говорит. Прощай, работа. Телефон на «самолетик» и проводите летучку в полдень без меня. – Ну то есть он вообще не российский. И при этом какой-то такой родной. Странно, очень странно. Ты обязан там побывать!
– Я никому ничего не обязан, – пытаюсь пошутить я. – А сколько туда лететь?
– Я никому ничего не обязан, – передразнивает меня дурацким голосом Яна. – Бука! Лететь всего три часа. Представляешь! Три часа, и ты на месте!
– Ну или три часа – и я в Амстердаме. Или два часа – и я в Гамбурге. Ну или никаких часов и мне и так норм.
Яна смеется. Еще лет пять назад в ходу была шутка «доведи меня до сарказма» – и я изо всех сил старался рассмешить как можно больше девушек. Это придавало мне сил и указывало на то, что пороховницы еще полны. Теперь же я хочу смешить только одну девушку. И это не моя жена.
– А я ходила на пилатес. Представляешь, тебя заставляют растягивать такие мышцы, о которых ты и не подозревал!
Я инстинктивно потягиваюсь и что-то звучно хрустит у меня в позвоночнике. Боли я не чувствую, но по моему лицу это не считать: я в шоке.
Яна таращится на меня:
– Дорогой, тебе не больно? Кости целы? Ты так интенсивно потянулся, что мне стало за тебя страшно! Ты устал? Больше не потягивайся!
Она снова заливается смехом и кажется, что в помещение заглядывает солнце. Неплохо, особенно если учесть, что в комнатке, где мы сидим, нет никаких окон.
***
Весной почему-то всегда тяжело дышать. Раньше я списывал это на бесконечное курение. Теперь, когда курить я бросил, а тяжесть в груди с первыми лучами теплого солнца только усугубляется, это заставляет задуматься. Не провериться у врача, не попробовать заняться собой. Задуматься.
Люди скидывают теплые куртки и пальто, ходят по высыхающим улицам и, судя по всему, радуются обновленному чувству свободы от слякоти. А мне дышать тяжело. Как будто вся эта радость весенняя и капель мне больно делает. Как будто спрятаться хочется. От всех.
Мы с Яной бродим по улицам и я иногда поддеваю носком ботинка кусочки гранита, которые в детстве именовал «камушками». Гранит везде: на набережных, на ступенях парадных, во взглядах редких прохожих. Наверное, если когда-нибудь этот город наконец сгинет под водой, над гладью, словно ледники, все равно будут возвышаться горы гранита. А вообще, скорее бы дождь. Хотя бы жабры откроются. Эх, ботинок я все же поцарапал. На самом носке четкая, огромная царапина. Такую никаким воском не затрешь. Вот было бы можно затереть.
Вот бы для сердца тоже воск придумали.
Мне нужно страдать. Мне нужно переживать. А я ничего не чувствую. Почему я ничего не чувствую?
– Лучше чувствовать, чем не чувствовать.
Ух ты, Яна, свежо. А ещё лучше спать, чем не спать и есть, чем не есть.
– Я к этому давно пришла, все признаться себе никак не могла. Живёшь как в трубе. Дом-работа-паб. Дом-работа-паб. А потом зашла за кофе, а какой-то мужик на меня стакан воды выворачивает. – Яна хохочет. – Новые впечатления, новое знакомство.
«И новое чувство» – я хочу, чтобы свою фразу она закончила именно так. Ну давай, лучше же так, чем иначе. Лучше же чувствовать. Сама же говорила. Яна, спаси меня, а?
Иногда мне кажется, что Яна – единственное, что у меня осталось. О ней я не рассказывал никому. Хотя кому я, собственно, могу рассказать о своих чувствах? Глебу, с которым не общаюсь и который бы моментально отправился в «Честный» ее выслеживать? Руслану, который бы похохотал и напомнил бы о случае с Лизой, предлагая попробовать ещё разок. Полине?.. было бы невероятно смешно.
– Поль, я встретил другую…
– Ну и вали к ней.
Это было бы слишком просто.
– Поль, я встретил другую.
– Нет, любовь моя, что же ты делаешь, на кого ты меня оставляешь, ещё и с ребенком?!
Нет. Скорее всего было бы так.
– Поль, я встретил другую.
– Ну хорошо хоть не «другого». Хотя почему хорошо? От тебя ведь черт знает чего ожидать. Ты же, дурак, пустил в свой дом бабу, которая тебе все мозги сожрала, жизнь испортила, в мясорубке перемолола. Второй раз! Второй раз пустил! Встретил другую – так бросай все и беги к ней. Но главное помни: не оборачивайся! Беги что есть сил, пока дыхания хватает. Брось все, что у тебя было, забудь о том, что могло бы быть. Беги. Беги же!
Нет, моими же словами Поля бы со мной не говорила. Вообще бы не говорила. Да и не говорит. Интересно, где она сейчас?
Хотя, кому я вру. Абсолютно не интересно.