Соня. Ах, мама! Я себя сама не понимаю. Но я знаю, что тут где-то ложь, неправда. Я не хочу быть женой. Это было наваждение, надрыв. Я пожалела его, я думала, что люблю его…

Наталья Павловна. Не греши. Соня. Твой путь теперь ясен. Ты теперь прежде всего жена, может быть, будешь матерью…

Соня. Нет, нет, я не жена, не мать, я сама, сама, я… Понимаете?! Я! И зачем ребенок? Какой ребенок? Что я с ним буду делать? На что он родится? На смерть? Мама, мне страшно, страшно.

Наталья Павловна. Не нам судить об этом. Не ропщи, детка моя. Смирись.

Входит Арсений Ильич.

Явление 19

Арсений Ильич. Завтра рано утром на вокзал. Евдокимовна его вещи приготовит. Соня, ты бы ей помогла. А вечером и сами укатим. Довольно, довольно. Сил моих больше нет.

Входит Евдокимовна.

Явление 20

Евдокимовна. Вот делов-то этот смутьян наделал!

Арсений Ильич (возбужденно). Все поедем! Все поедем! Все бросим! И тебя, старая, возьмем!

Евдокимовна. Куда это, батюшка, мои старые кости везти хотите?

Арсений Ильич. В Париж! В Париж!

Действие четвертое
Октябрь 1906 г

Действующие лица:

Те же и

Вася, сын Анны Арсеньевны, цыбастый подросток.

Борис.

Коген Максим Самойлович. Интеллигент-журналист. Еврейского происхождения, приземист, упитан, веселый. Жмурится, как кот.

Гущин Иван Иванович. Очень юный поэт, высокий, лицо мертвенное, голос подкошенный, шеей не ворочает от подпирающих воротничков.

Горничная, француженка.

Гостиная. Осень. В глубине очень широкая стеклянная дверь в столовую. В столовой у окна сидят Наталья Павловна, Анна Арсеньевна и Вася. Разговаривают. В гостиной налево у камина Арсений Ильич. Ноги под пледом. Бланк ходит по комнате, попивает кофе из маленькой чашечки.

Явление 1

Арсений Ильич. Ну что ж, оно, пожалуй, и лучше, что вы, наконец, собрались. Скучно нам, старикам, будет, да ничего не поделаешь.

Бланк. А вы к нам весной приезжайте. В Женеве дивная весна.

Арсений Ильич. Ну, до весны-то… еще, может, амнистию дадут. Вы в Россию уедете.

Бланк. Какая там амнистия! Да мне все равно. Надо будет, и без амнистии вернусь. Пока хочется подучиться. Ужасно притупляет пропаганда, я даже за литературой перестал следить. В тюрьме кое-что подчитал. Жаль бросать. А Плеханов^[15] в этом деле незаменим.

Арсений Ильич. Да, да. Как бы только Соня в Женеве не соскучилась.

Бланк. И Соня, если захочет, всегда дело найдет. Вот, мне поможет… Я ведь насчет иностранных языков плох. Вместе читать будем… Наконец, там большая русская колония.

Арсений Ильич. Да, да, а все-таки трудно предрешать. Сегодня одно, а к весне… да что к весне, и раньше! – в России все может повернуться.

Бланк. Я не сомневаюсь, Арсений Ильич. Но что же из того? На наши планы это существенно влиять не может. Наше дело такое… не русское оно только, – всемирное дело. Россия пока переживает свою революцию. Это необходимо, но это лишь подготовка к будущей, к последней, к настоящей.

Арсений Ильич. Ну, мы-то уж ее не увидим. Да и вы, пожалуй, не увидите.

Бланк. Право, не знаю. Не останавливаюсь на этом вопросе. (Помолчав). Мне важно мое дело делать сегодня, завтра… Если мои усилия сколько-нибудь послужат для достижения общей, последней цели, – то с меня достаточно этого сознания. Главное не терять даром сил и дней.

Арсений Ильич (уныло). Я понимаю.

Бланк. А тут суета какая-то в Париже. Сосредоточиться невозможно. Да и Соне здесь не хорошо. Я вам откровенно скажу, Арсений Ильич, нездоровая у вас здесь атмосфера. Уж, кажется, я человек нормальный, а и то стал какой-то раздражительный. Поверьте, не виню я вас. По-человечески я вас искренне полюбил, понимаю вас. Ценю ваше личное благородство, неисчерпаемую доброту Натальи Павловны… Но что же поделаешь. Жизнь – штука жестокая. В ней железо есть. Она отстранила вас, отстраняет. Идти нам против нее, оставаться с вами – это значит самим обессилеть. Соне очень тяжело. Я вижу… Но единственное ее спасение – переменить обстановку, жить с людьми, в которых нет ничего в прошлом, а все в будущем. Прошлое ее давит. Хватит силы преодолеть – выплывет.

Арсений Ильич. Отлично я вас, отлично понимаю. И спасибо вам, что так прямо говорите. Мы – прошлое. Но мы вам мешать жить не будем. А все-таки утешение у нас есть: были и мы нужны в свое время. Ведь были же? (Пауза). Свое дело в свое время сделали же?

Бланк (рассеянно). Конечно, конечно… (Молчание).

Арсений Ильич. А сколько езды-то до Женевы?

Бланк. Ночь одна. Завтра вечером выедем, а утром в Женеве.

Арсений Ильич. Вы хоть пишите нам почаще.

Бланк. Я корреспондент плохой. А Соня, конечно, писать будет.

Уходит налево.

Явление 2

Арсений Ильич (кричит в столовую). Вася, принеси мне еще кофею.

Из столовой слышится голос Натальи Павловны: «Сейчас!» Входит Анна Арсеньевна с чашкой.

Явление 3

Анна Арсеньевна. Все вы, я вижу, киснете, папочка. Опять плохо спали. Нехорошо вам и кофе столько пить.

Арсений Ильич. Да что же делать, как не киснуть? Погода скверная, здоровье скверное… Что ж делать? Мы – прошлое, друг мой, нам только и осталось, что киснуть, пока не докиснешь. Да. (Помолчав). Вот завтра наши уезжают.

Анна Арсеньевна. Так, значит, окончательно решено?

Арсений Ильич. Завтра едут.

Анна Арсеньевна. Тоже эгоизм какой у Иосифа Иосифовича. Бросить вас одних. Знает, что и мне надо уезжать. Ведь я-то не по своей воле, я Васю везу.

Арсений Ильич. Ну, это пустяки. Со стариками им нечего делать. Говорят тебе, мы – прошлое. А им в будущее надо смотреть. Бланк отличный человек, – деятельный такой, серьезный. Энергия…

Анна Арсеньевна. А в Соне в последнее время как-то не замечаю энергии.

Арсений Ильич. Русская барышня. Поймешь ее. Все неразбериха. Нынче горит, – завтра, глядишь, завяла. А потом опять ничего. Выдержки нет. Я от Сони, так сказать, отступился… Отказываюсь тут что-нибудь понимать. Пусть уж Бланк. Авось он ее выдержке научит. Это в нем; слава Богу, есть.

Анна Арсеньевна. Ах, папочка, Соню браните, «русская барышня», а сами-то не по-русски все ворчите, и на погоду, и на Париж, и вообще… Чудный город! Я совсем парижанкой сделалась. Кабы не Васю везти, – не выехала бы. Какие люди! Эта чудная Франсуаза – прямо мой ангел-хранитель. Ведь это она меня ввела в Теософское общество, я там душой отдыхаю.

Арсений Ильич. Астральные тела изучаешь? Что ж, всякому свое. И это один из видов прошлого…

Анна Арсеньевна. Какое прошлое? Это вечное, вечное!

Арсений Ильич. Ну, милая моя, меня от вечности такого сорта тошнит. Утешайся теософиями, я тебе не мешаю; для кого же они, как не для вас с Франсуазой.

Входят Наталья Павловна и Вася.

Явление 4

Анна Арсеньевна. А вот, папа, Франсуаза меня все про Соню спрашивает, мне даже неловко. Я уже говорю, что, собственно, брак задержан пустяками всякими, а как можно будет – они тотчас же обвенчаются.

Наталья Павловна. Ты бы вышел, Арсений. Целыми днями сидишь у камина.

Арсений Ильич. Ну, на что я выйду? Куда пойду? Грязь, толпа, скука… А тебе, Анюта, и чудной твоей Франсуазе я искренне удивляюсь. Кажется, пора бы французам привыкнуть к гражданскому браку. А выходит, что мы, так сказать, терпимее их. Да. (Помолчав). Ну и обвенчаются, конечно, в свое время. Пустяки какие.

Наталья Павловна. А Иосиф Иосифович где?

Арсений Ильич. К себе пошел, должно быть.

Вася. Дедушка! Соню что, в синагоге венчать будут?

Арсений Ильич. Дурак!

Вася. Нисколько не дурак, а просто спрашиваю, ведь он жид.

Арсений Ильич. Вася, поедешь в корпус, там и безобразничай, а у меня в доме прошу вздору не молоть.

Анна Арсеньевна. Папочка, уж я от него отступилась. Кажется, всем для них пожертвовала, за границу увезла – нет. Добился-таки этот воин своего. Я от полковника Генца письмо получила, обещает устроить его у себя, а к весне в 5-й класс приготовить.

Арсений Ильич. Премудрость там, подумаешь, в корпусе-то; в два месяца все вызубрить можно.

Анна Арсеньевна. Отвезу его, пускай, пускай. Как уж он там хочет. Силы последние иссякли. Если бы не Франсуаза, которая поддерживает мой дух, – я бы давно, давно…

Вася. Ты опять не сдерживаешься? Ведь уж кончено, и сама же говоришь, что отступилась, чего же еще?

Анна Арсеньевна. Вот слышите, как он с матерью говорит? Нет, Шура мой, какой там ни есть, Шура никогда бы…

Вася. Шура? А Шура ваш… Шура вполне достоин… по заслугам будет… Если его когда-нибудь к столбу привяжут…

Наталья Павловна. Вася! Господи! Господи! Так говорить… О мальчике… о брате…

Вася. Надоело уж. Тут мать, тут брат, тут дядя, – слова не скажи. Вот дядя Боря. Что ж, оттого, что он мне дядя, я молчать обязан? Нисколько! был на войне, служил в хорошем полку – и вдруг в отставку. Что это, глупость? Или ренегатство?

Арсений Ильич. Сейчас же замолчи или убирайся вон! Я очень серьезно говорю.

Анна Арсеньевна. Боже мой, Боже мой. Как ты посмел?

Арсений Ильич. Брось, Анюта. Успокойся, успокойтесь вы все, сделайте милость. И так невесело – свару завели… (Пауза).

Анна Арсеньевна. А Боричка давно был у вас?

Наталья Павловна. Да вчера заходил.

Анна Арсеньевна. Какой он миленький в штатском. Привыкнуть не могу, не узнаю его каждый раз. Похудел ужасно.

Наталья Павловна. Тоскует.

Анна Арсеньевна. Смерть дяди Пьера так его потрясла. Ему бы развлечься. Ах, здесь премилое общество. Если бы я не уезжала… и вообще.

Вася. Мне пора, я ухожу.

Анна Арсеньевна. Куда ты?

Вася. Мне нужно.

Явление 5

Анна Арсеньевна. Вот видели? И не смей спросить – куда. Недавно всю ночь с какими-то мерзавцами прокутил. Я думала, с ума сойду. Нет, в нем что-то ненормальное.

Арсений Ильич. Ну, кутежи-то, – это, положим, всегда было. А вот ретроградство его дикое, да к Шуре ненависть, – это, действительно… странное что-то. Теперь молодежь, дети даже – все ведь, как Шура, чего ж глаза закрывать. А этот у тебя… действительно, выродок какой-то.

Анна Арсеньевна. Ах, уж не знаю, что лучше. И как после этого в карму^[16] не верить? Ясно, их душам предстоит целый ряд перевоплощений…

Арсений Ильич. Пошла свою чепуху городить.

Через столовую входит Борис.

Явление 6

Наталья Павловна (встает навстречу). Здравствуй, милый мой мальчик!

Анна Арсеньевна. А, Боричка! (Целует его).

Борис. Здравствуйте, милые. (Жмет руку Арсению Ильичу). Сони здесь нет?

Арсений Ильич. Ну что, шатаешься по Парижу?

Борис. Брожу… Да невесело как-то. Им до нас дела нет, да и нам до них тоже. И столько людей, столько людей!.. Просто точно не люди, а «нарочно».

Наталья Павловна. Ты ведь Боря, первый раз в Париже?

Борис. В первый. И уж не знаю… Неужели идеал России – Париж, с равноправием, кокотками, автомобилями, цилиндрами и свободой?.. Страшно мне как-то…

Арсений Ильич. Ну, Боря, слышали уж мы эту песенку о гнилом западе. Я ворчу на Париж, да ведь моя жизнь в прошлом, а тебе не моими глазами надо смотреть. Сейчас же завел: запад, запад…

Борис. Да нет, дядичка, не гнилой он, запад, не гнилой, – милый, святой, хороший… Только не наш, другой… Мы другие. Нам другое надо. Впрочем, ничего я не знаю.

Анна Арсеньевна. Поживешь, оценишь Париж. Сколько жизни, комфорта, свободы. Люди ласковые, простые. Живут естественно, как живется, без вопросов. У нас все как-то странно, утомительно. Сейчас же вопросы, вопросы, вопросы. Точно нельзя без всяких решений жить. Брать жизнь, какой Бог ее создал. Ну, я не говорю, ну вдумываться, отчего же? Но ведь у нас пойдут эти вопросы, – и сейчас же ненависть, злоба и вообще…

Наталья Павловна. Ненависть у нас безумная накопилась. Здесь ненависти нет, это правда. Да ведь зато и любви нет…

Борис. Тетя, тетя, милая, сколько у нас ненависти, что даже слышать друг друга не можем. Все друг друга презирают, в чем-то укоряют, и никто никому не верит. Нет ненависти, – нет и любви, скажете? А из ненависти любовь вырастет ли еще? Ведь ни слова о ней, ни одного единственного. Забыли или не было ее никогда? И не будет?

Арсений Ильич. Да что тут о любви мечтать. Добиться бы простой человеческой справедливости…

Борис. Нет, дядя, кто любовь любит, тому справедливости не надо. Какая уж тут справедливость в любви? Справедливость будет рассуждать, кому умирать, кому жить, – а в любви никакой смерти нет, одна жизнь… И даже совсем и жизни нет, если нет любви…

Наталья Павловна. Судьба тебя изломала, Боричка. Взвалила тебе на плечи столько, что не всякому вынести.

Борис. Нет, тетя, я из-за этого мира не прокляну. Я люблю ее, жизнь, как она есть. Всегда любил. Только сам-то я такой… вы знаете, ну что я? Всегда боялся идти впереди жизни, над жизнью… Мечталось жить в самой середке. Думалось, не там ли еще теплится искорка любви. Оторвешься, выйдешь – очутишься в пустоте. А теперь вокруг и этого нет: жизнь сама ушла из-под меня, выскользнула… И я уж позади, за жизнью остался. Смотрю на нее, как сквозь стекло. Точно в корпусе, бывало, следишь из окна: Садовая, извозчики, магазин Крафта… Ну, да что обо мне. Я человек конченный. Je suis un опустившийся человек – это у Достоевского, кажется, кто-то говорит.

Арсений Ильич. Право, противно тебя слушать… Ноешь, ноешь… Совершенно, как Соня. Уж если вы опустившийся человек, так я-то кто? Старая калоша, которая промокает. Благодарю покорно. Нет, вон Бланк, – это я понимаю. Уж он не заноет, руки сложа сидеть не будет в двадцать шесть лет. И что такое случилось, скажите, пожалуйста? Что случилось? Каждому поколению своя жизнь, своя работа… Отжили мы – вы живите… Слава Богу, не на один век и вам жизни хватит. Бланк совершенно прав…

Борис. Да, да. Разве я спорю? Бланк совершенно прав. Честь ему и слава. А когда они едут?

Арсений Ильич. Завтра вечером.

Входит Коген.^[17]

Явление 7

Коген. Ну что, профессор, все у камина сидите? У вас тепло, а у меня-то, у меня-то. Холод, как в погребе.

Арсений Ильич. Вы знакомы? Мой племянник Львов.

Максим Самойлович Коген. (К нему). Ну, что поделываете?

Анна Арсеньевна. Мама, я ухожу. Боря, прощай. До свидания, папочка. Гуляйте каждый день, возьмите себя в руки. Завтра приеду с нашими проститься. До свидания, мосье Коген.

Уходит с Натальей Павловной через столовую. Проводив дочь, Наталья Павловна остается в столовой, приготовляет чай.

Явление 8

Коген. Да, да, так, так… Что я поделываю? Ничего, профессор, ничего. Читал вот в колонии лекцию о революции. Теперь в национальную галерею хожу. Да-с, не рассчитали мы. Кто бы мог подумать? Ведь казалось – все кончено. Победу праздновали. И вот, не угодно ли. Самая злейшая реакция!

Арсений Ильич. Вот, подождите, что еще весной дума скажет. Может, амнистия…

Коген. И нисколько я ни на что не надеюсь, хотя за дело пострадал-то. Щепкой себя выброшенной чувствуешь… Выбросили и забыли. (К Борису). Давно в Париже?

Борис. Нет. С недельку.

Коген. Ну, и что ж, что ж, познакомились с парижскими развлечениями? Профессор, я переселился в Монмартр. В самый центр кабачков. Жизнь кипит вокруг меня, всю ночь кипит.

Борис. Интересная?

Коген. А вот приходите как-нибудь ко мне, вместе пойдем. Я вам такое покажу… Совершенные Афины. Культурная демократия. Наипоэтичнейшие формы порока. Здесь сама проституция поэтична. Ею занимаются по призванию. Деньги – дело второстепенное. Ну, как поэты стихи пишут. Ведь не для денег же, хотя гонорар получают.

Борис. Я был на днях в каком-то кабаке. Не понравилось. Добродетельно до… провинциализма, я бы сказал. И деловито. Народу – как в метрополитене. Что уж за сладострастие? На сладострастие и намека нет.

Коген. Нет? Вот как? Ну-с, ничего вы, значит, в Париже не видали-с. Ничего.

Входит Бланк.

15. Плеханов Георгий Валентинович (1856–1918) – видный деятель социал-демократического движения, философ, публицист.

16. Карма (санскр). – деяния, расплата.

17. Прототипом Когена послужил Николай Максимович Минский (Виленкин) (1856–1937), русский поэт.