Иде очень нравилось гулять по Праге. Вечером город озарился прекрасной подсветкой, став еще более похожим на чарующее королевство из зазеркалья. Всюду царило веселье и азарт гуляющей, не редеющей с заходом солнца толпы. Даже ночью в этом городе не было страшных мест. Готическая мрачность оказалась театральной, напускной и лишь приятно будоражила, вместо того чтобы пугать. Ида сама не заметила, как невзначай, словно во сне отдалилась от новых друзей и от Андрея. Ее уносило все дальше вниз по узким, освещенным подвесными фонарями средневековым коридорчикам улиц, под тяжелые своды арок, навстречу новым площадям, статуям и костелам, музыке и свету. Вокруг была жизнь, все остальное не имело значения.
В какой-то миг Ида заметила, что идет одна. Она оглянулась. Кругом было все так же беззаботно и весело. Смеялись над чем-то подвыпившие немцы. Парень и девушка фотографировались на фоне ретро автомобиля, а рядом катал мячик по всему своему длинному извивающемуся телу уличный жонглер.
«Где же Андрей?»
Ида опустила руку в карман, ища мобильник, и вспомнила, что оставила его на сиденье.
«Значит, надо вернуться к машине».
Но где она? Где машина? Ида осознала вдруг, что ничего не помнит. Она не помнила, где они остановились, не помнила, откуда шли, не знала названий улиц. У нее не было с собой ни денег, ни документов – она все возложила на Андрея! А еще Ида не помнила, какой у Андрея номер: в памяти отпечатались лишь две последние цифры.
Уютный город мгновенно превратился в неприветливый и равнодушный каменный организм, для которого судьба Иды не представляла интереса.
Ида выругала себя непривычным словом и, натянуто улыбнувшись внезапной и невероятно глупой западне, в которую угодила, пошла назад по улице, отчаянно ища выход из положения.
Давно – не пол дня, а, кажется, больше недели назад Андрей припарковал их джип на углу какой-то площади. Или, может, это был перекресток?
«Вроде бы, где-то рядом с вокзалом…»
Ида подумала, что, должно быть, всему виной нереальная красота Праги, ослепившая ее в первый час знакомства с городом.
Ей сделалось не по себе. Даже страшно – страшно перед самой собой: как она могла потерять Андрея?!
Все вокруг казалось уже давно знакомым, но на поверку оказывалось совершенно чуждым. Это действительно был колдовской лабиринт без начала и без конца, где одни и те же фасады подобно декорациям менялись местами, создавая все новые и новые комбинации. Нечто подобное Иде довелось испытать только в Санкт-Петербурге.
Навстречу ей волнами выпрыгивали из полумрака веселые лица, которые теперь даже не замечали Иду, словно она была невидимкой.
«Надо добраться до вокзала. Если машины там нет, придется идти в полицию».
Ида спустилась в метро, где, по счастью, словно ради таких как она не было установлено турникетов.
Вечером и без того редкие поезда неохотно с огромными перерывами выкатывались из тоннеля.
Ида зашла в полупустой вагон, и тот, затворив двери, бесшумно тронулся, объявляя что-то на угловатом чешском языке.
Ида видела в окне перед бегущими полосами кабелей свое отражение. Мертвенно бледное, застывшее лицо с темными впадинами глаз и спадающими на плечи тускло-золотистыми локонами. На груди отсвечивало подаренное Галкой «Черное солнце».
Она впервые отметила, как прекрасно и в то же время жутко выглядит человеческое лицо, отраженное в стекле на фоне черноты тоннеля.
«Сколько в нем ледяного спокойствия. И ничего лишнего», – подумала Ида.
Ей пришло в голову, что, когда она умрет… Ида тотчас одернула себя, отогнав преступную мысль.
И вдруг Иде почудилось, что отражение улыбается ей странной, неестественной, точно чужой улыбкой. Глаза из тени смотрят иначе, будто бы с прищуром. Брови цинично вздернуты. Холодное, недоброе лицо.
Ида не могла поверить, что фантазия о собственной смерти заставила ее улыбнуться.
«Неужели я настолько оторвалась от мира?»
Призрачный лик продолжал пронизывающе глядеть из тьмы. Уголки рта медленно, но явственно уходили вверх, превращаясь в темные ямочки. Ида поняла, что по-прежнему улыбается. Но улыбается не сама, а вслед за отражением. Улыбается по его воле!
«Это не я!»
Она невольно зажмурилась.
Через час или больше она каким-то чудом разыскала Андрея.
– Приве-ет! – как можно ласковее пропела Ида, подбегая к скорбно стоящей возле внедорожника фигуре.
– Ты что, а?
В полумгле обезлюдившей площади в чахлом свете фонарей и мерцании фар Ида увидела его ошарашенное лицо. Он даже как будто отшатнулся, словно это была не она, не Ида, а кто-то чужой.
– Андрей…
Он вдруг схватил Иду за плечи, точно боясь, что она вот-вот растает в воздухе.
– Ты г-где была?
– Я… я тебе сейчас объясню, прости. Мы… в общем, когда мы гуляли, мы наверно как-то потеряли друг друга в толпе.
– Нет! – рявкнул Андрей. – Ты исчезла! Ты просто исчезла, сбежала! Не отстала – я бы это заметил! Ты что в прятки играешь?
Ида растерянно глядела на него, не зная, что сказать.
– Без телефона! Без…
Андрей развернулся и, забывшись, в бешенстве пнул по колесу свой неприкосновенный внедорожник.
– Я тебя здесь ждал битых три часа, если не больше! Чуть не пошел в полицию!
– Прости!
– Прости… Я уже не знаю, как тебя воспринимать, понимаешь! Тебя вообще можно выпускать на улицу, оставлять одну дома? Или ты утонешь в ванне?
Он нависал над Идой как скала, и она с трудом узнавала сквозь желтый сумрак любимые родные глаза, ставшие вдруг тяжелыми и мстительными.
– Ты сбежала!
– Слушай… я знаю, это звучит дико, но… я реально не помню, как это случилось. Я даже не могу понять, как я тебя нашла. Я не помнила дороги, меня будто кто-то сюда привел.
– Кто? Призрак?
Ида неуверенно кивнула.
– О-о! А ты знаешь, какая болезнь так начинается? – Андрей остервенело покрутил пальцем у виска. – Шиза! Да-а, блин, вот счастье-то! Может, у тебя и воображаемый друг есть?
Смутно на долю секунды, видимо из-за пережитых волнений Иде почудилось, будто в голосе Андрея прозвучала ревность.
– Нет.
– Сумасшедшая… Просто сумасшедшая! – Он сверкнул ненавидящим взглядом по кулонам, висящим у Иды на шее. – Сними их и выбрось на хрен! И всю свою изотерическую дрянь сожги! Одевайся нормально, как все девушки!
– Что?
– Ничего!
Несколько минут спустя поостывший Андрей предложил Иде лечь на заднее сиденье.
– Искать отель не поедем – поздно.
Ида послушно улеглась, поджав ноги, а Андрей, нервно поерзав в водительском кресле, снова открыл дверь.
– Пойду куплю сигарет! Если ты делаешь, все что тебе вздумается, тогда и я буду!
– Хорошо.
Он вылез из машины, демонстративно зашагал к киоску, потом остановился на полпути и, удрученно мотнув головой, вернулся назад.
– Вот скажи, что с тобой произошло, Ид? Как ты могла вот так взять и исчезнуть? Это даже физически сложно сделать – я же не слепой!
Ида хотела что-то сказать, но вдруг расплакалась. Не от обиды на Андрея, не от досады на себя, а просто… просто, потому что подступившие слезы вдруг хлынули из глаз, скулы налились тяжестью, а горло сдавило тисками. Она плакала и плакала, как плачут дети, сознавая полную нелепость и неуместность своего плача. Ей даже стало немного смешно.
– Ты чего? – доносился сквозь всхлипы растерянный голос Андрея. – Ну перестань. Я погорячился, ну…
Ида судорожно попробовала улыбнуться.
– Что с тобой?!
– Д-да, сумасш-шедшая… Знал, с кем св-вязался!
Она говорила это без вызова, с иронией, но из-за срывающегося голоса получался скорее упрек.
– Ну прости.
Он неловко попытался обнять Иду и нежно погладил ее по мокрой щеке.
Через два дня Ида снова заболела все той же таинственной болезнью. Она много спала и всякий раз видела сны.
Лето близилось к концу, хотя в уютной Европе оно похоже было не прочь задержаться еще на месяц.
В последнюю неделю августа возлюбленные оставили Прагу и двинулись в обратный путь. Впереди лежала уже знакомая Польша, за нею Беларусь, а дальше… Иде представлялось серое небо, грустный бег сосен за окном, придорожные овраги. В лобовое стекло барабанит дождик, а по радио поют «Что такое осень», словно и так не видно.
– Давай на пару дней еще заедем на дачу, если будет хорошая погода.
– Зачем? – пожал плечами Андрей. – Тратить бензин и время… У тебя когда начинается институт?
– Во второй половине сентября.
– Ну… можно заехать.
Он вспомнили, что необходимо закрыть дачу на зиму.
– Спасибо. Хочется побывать там осенью. Хоть один раз.
– Но, если будет холодно, ночевать не станем.
– Окей.
Цветочная западня
Людвиг не любил весну. Нет, конечно, как и всякий нормальный человек он получал удовольствие от вида ярких зубчиков пробивающейся травы и нежных клейких листочков на еще недавно голых ветвях. Ему нравилось теплое ласковое солнце и небесная лазурь. Беда была в том, что весна приносила с собой массу разнообразных запахов цветения. Организм Людвига реагировал на них особенно остро, и потому самые приятные в году дни приходилось проводить дома с едва открытым окном. Выходя на улицу Людвиг неизменно брал с собой смоченный одеколоном носовой платок, который прижимал к носу так, словно пришел в зачумленный дом или в свинарник. Зная, что, прогуливаясь таким образом, он лишь дает повод для насмешек, Людвиг решил не выходить из школы без особой на то нужды.
– Пойдешь на семинар к Махлуфу? – спросил Георгий Романа, когда они встретились в коридоре.
– Не-е, не хочется.
– Зря! Старик в ударе. Обещал показать свои хариджийские штуки.
– Надеюсь, занавески не спалит, как в тот раз!
Братья весело рассмеялись.
– Я бы, может, и пошел, но… – Роман театрально вздохнул. – Видишь ли, надо готовиться к проверочной по демонологии.
– А чего к ней готовиться? – небрежно фыркнул Георгий.
– Хочу убедить Цах… э-э господина Хлодвига Теофраста Бомбаста фон Моргенштерна, что его светлость меня слегка недооценивает.
Георгий понимающе закивал, и рот его изогнулся в коварной усмешке.
– Я побью его любовью! – сладко и мечтательно произнес Роман.
В этот день, ставший для Людвига настоящей катастрофой и похоронивший его как учителя, Людвиг, едва переступив порог класса, ощутил неприятное щекотание в носу.
Он сразу же велел закрыть окно. Сев за стол, Людвиг неотрывно наблюдал, как ученики спешно чиркают что-то в тетрадках, и следил, чтобы ни один из них не опускал взгляд под парту и не особенно заглядывался на свои ладони.
Носу его, между тем, становилось все хуже. Дышать почти не получалось, из ноздрей медленно, но верно начинало течь. Вскоре к этому присоединился сухой зуд в глазах. Людвиг стал шарить по карманам в поисках носового платка и убедился, что забыл его в пиджаке, который из-за жары оставил в комнате.
Проверочная работа близилась к концу – ученики один за другим стали подходить к Людвигу, кладя ему на стол тетради.
Людвиг сидел, смущенно прикрывая пальцем текущий нос. Он бы давно уже сбегал к умывальнику, но понимал, что стоит ему выйти за дверь, и всю проверочную можно будет смело аннулировать.
И вдруг он увидел Романа Гарцева: его наглую широкую улыбку и – самое главное – беспардонно торчащий из петлицы ослепительно-желтый махровый одуванчик.
«Идиот!» – подумал Людвиг.
Он почувствовал, как в глазах зашевелились едкие слезы.
Людвиг опустил взгляд в раскрытую тетрадь, протянутую Романом, и в гневном недоумении посмотрел на ученика.
– Что это? Почему карандашом?
– Я пролил свои чернила.
Это была совершенно очевидная ложь.
– Вы что, смеетесь?! – Людвиг отшвырнул от себя тетрадь. – Немедленно переделать!
И вдруг он чихнул.
Он увидел, как лицо Романа изумленно вытянулось. На его руку что-то капнуло. Людвиг пошевелил губами и, к ужасу своему, обнаружил, что из его носа свисает что-то совершенно неподходящее и очень длинное.
– Господин Моргенштерн! – в ужасе прошептал Гарцев, и дрожащим пальцем дотронулся до своей верхней губы.
Готовый взвыть, Людвиг запустил руку в карман жилетки, отчаянно ища несуществующий платок.
Роман бережно протянул ему собственный.
– Будьте здоровы!
Людвиг, не раздумывая, взял платок из рук врага, и едва уткнул в него свой нос, как ощутил невыносимый, удушающий запах одуванчикового сока и пыльцы.
Он вдруг понял, что все в этом классе: столы, стулья, стены и занавески были опрысканы этим отвратительным зельем.
Людвиг чихал и чихал, не в силах остановиться, забрызгивая стол и лежащие на нем тетради. Его бледное лицо усыпали красные пятна. Пенсне слетело. Все вокруг смеялись и перешептывались.
Наконец, кое-как справившись с припадком, Людвиг, яростно моргая, уставился на Романа и увидел перед собой лишь расплывающийся из-за слез мутный образ.
– Тварь! – проклокотал Людвиг.
Он ударил ученика наотмашь тыльной стороной руки. Роман схватился за нос.
Людвиг вскочил на ноги, несколько секунд, дико озираясь, топтался на месте, потом выбежал за дверь.
– И не возвращайтесь! – долетел до его слуха торжествующий крик Гарцева.
Он промчался вниз по лестнице, не видя никого вокруг и зачем-то прикрывая лицо рукой.
– Людвиг, что с вами?! – испуганно ахнула фрау Глобке.
Он выскочил из дверей школы, словно в забытье дошел до Шварцкольма, потом вернулся и забрал свои вещи. Больше его не видели.
Забвение
Сорванный ветром, пожелтевший лист ударился о стекло сухим конфетным фантиком.
Ида чувствовала осень так же, как человек, едва открыв по утру глаза, вдруг понимает, что заболел.
Она принимала осень. Но все же не могла не содрогаться от ее холодного дыхания и апатично-жестокого взгляда.
– А лето будто бы и не кончалось, – задумчиво промолвил Андрей, вылезая из машины и щуря глаза от солнца.
– А ты не чувствуешь?
– Что?
– Перемену во всем?
Андрей пожал плечами.
Спустя месяц после их отъезда дача снова выглядела грустной и покинутой. Ида почувствовала, как в сердце шевельнулась тоскливая иголочка, напоминая, что все хорошее уже позади: лето, купание в водохранилище, дальние прогулки в розовато-сизых закатных сумерках.
Иде вспомнился Бунин, который, наверное, как никто другой грустил об ушедшем лете. Вспомнились собственные детские стихи, написанные под впечатлением от его сладких осенних мук.
«Я должна полюбить осень», – думала Ида. – «Осень не смерть. Просто временное угасание».
– Ты как себя чувствуешь? – спросил Андрей.
– Нормально. Только в голове туман.
На следующее утро Ида отправилась гулять одна. Было чуть прохладно, зато сухо и солнечно. Небо стало высоким и прозрачным, пропуская сквозь себя безжизненный холод далекой вселенной. Зелень лугов пожухла. Прежде высокая трава уже покоилась в стогах. Кроны деревьев, все еще здоровые и полные сил, печально поникли, готовясь к скорому неизбежному увяданию. Кое-где уже проступали, словно седина в волосах, золотистые крапины. Алела рябина.
Ида шла по дороге, хрустя кисловатым яблоком, которое сорвала с чужой ветки над ничейной землей.
Ида никогда не считала себя меланхоличной натурой. Напротив, ей казалось, что она как немногие умеет быть хозяйкой своему настроению. Но сейчас Ида грустила. У нее было чувство, будто мир вокруг иссякает, убегает от нее, как песок сквозь пальцы. Не только лето – вся жизнь. После того случая в Праге, после того, как Андрей впервые накричал на нее, в сердце Иды что-то неуловимо пошатнулось. Она не могла объяснить себе, что именно.
«Может все дело в осенней тревоге?»
Ида вспомнила, как в институте профессор рассказывал о генетической памяти, которая с первобытных времен тревожит душу человека осенью, зовя его перебираться на юг.
Дойдя до далекого перекрестка, Ида направилась через скошенный луг куда глаза глядят. И вновь кругом не было ни души. Даже птицы и те как будто условились прекратить свои рулады до весны. Одиноко и глухо стрекотали доживающие свой век кобылки.
Ида приблизилась к огромному стогу и, раскопав сухое шуршащее сено, уселась в него, как в мягкое кресло. Над головой повисла бездонная, утратившая тепло голубая даль. Наушники что-то пели – что-то скучное и совсем не трогающее. Ида выключила музыку. Сняла с пальца серебряный перстень, принялась изучать его.
Ей казалось, она должна принять какое-то решение.
«Лето не может закончиться…» – думала Ида. – «Оно только началось. И счастье не должно заканчиваться, пока мы живы! Почему? Потому что… потому что так правильно».
Она подумала, что в основе всех религий лежит абсурд. Ведь никакой логикой нельзя объяснить безумный, обманчивый, не поддающийся осмыслению мир. Мир, где счастью – тому, из чего должно состоять каждое мгновение человеческой жизни отведено так мало места.
«Но почему же не может случиться чуда? Ведь есть же смерть. Смерть – это чудо со знаком минус: ее тоже не может быть, но она есть. Мир должен как-то искупить свою вину за то, что допустил такой перекос. Нужно уравновесить зло».
Ида думала об этом все увереннее, все смелее, так словно чудо было уже на подходе. Странная уверенность в скорой разгадке охватила ее душу, вопреки всем доводам разума.
– Я отменяю осень, и отменяю завтра! – сказала Ида небу. – Должно быть только сегодня.
Она закрыла глаза. Ей не хотелось уходить. Ее тянуло раствориться в окружающем сентябрьском дне, в неподвижном безмолвии вечности. Стать одним целым и с этим шуршащим стогом, и со смиренно усыхающими стеблями трав, и с хмурой стеною леса, тянущейся за лугом. Пропустить их сквозь себя, самой войти в них. Уснуть и, не просыпаясь, обрести новую жизнь.
Ида ощущала, что ей под силу это сделать. С каждым мгновением тело как будто становилось легче. Кулон и перстень наполняли ее своей неведомой древней энергией.
«Призрак», – спокойно подумала Ида.
Она знала, что он рядом. Она слишком хорошо чувствовала его незримое присутствие последние несколько дней.
«Раз призрак бродит за мной, значит он хочет что-то мне сообщить. Но что? И к добру ли?»
Она разомкнула веки. Увидела мир новыми глазами.
Сбоку стоял уже знакомый Иде маленький мальчик, с которым она так неловко рассталась на опушке.
– Ты опять сломал часы? – улыбнулась Ида.
– Идем со мной!
– Пойдем.
Часть 2
Встреча
Избитая, пыльная, переходящая из камня и песка в скверную брусчатку дорога покрылась темными пятнышками накрапывающего дождя. Лето шло на убыль.
Георгий шагал в направлении Минска. На душе было серо и муторно, хотя разумных причин для тревоги он пока не находил. Документы надежные: паспорт, командировочное удостоверение. Если бы страх не имел столько оттенков, которые так легко перепутать.
Впереди путь преграждал тяжелый шлагбаум, за которым, переминались с ноги на ногу, неприветливо встречая глазами путника, трое солдат. Еще один сидел за пулеметом, черное дуло которого пустою глазницей таращилось из мешков с песком. По полю в высокой траве протянута колючка, увешанная пустыми жестянками. Три ряда мучительной смерти.
Георгий сбавил шаг и вынул руки из карманов.
– Аусвайс… – хмуро потребовал немец в мятой пилотке с землистым от пыли и загара лицом, вытянув ладонь.
Его товарищи, стоя поодаль, равнодушно мерили Георгия взглядом.
Георгий с притворной боязливой расторопностью сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул бумаги.
Немец просмотрел их, вернул Георгию и небрежным жестом разрешил ему пролезть под шлагбаум. На всякий случай он как бы невзначай положил руку на ремень винтовки. Жест этот был скорее механическим, но Георгий знал, что сослуживцы уловили его движение, готовые сами в любой миг схватиться за оружие. Затаенная ненависть, исходившая от людей, почти осязаемо бродила в воздухе
Он шел один, изредка встречая или обгоняя одиноких оборванных крестьян, словно из неоткуда в никуда бредущих по дороге. Безликие, бесцветные, скованные двухлетним страхом и тоской фигуры, ничем не отличающиеся друг от друга, кроме пола. Пальцем тронешь – рассыплются в прах.
По обочинам торчали ржавеющие остовы советских автомобилей и прицепов. Некоторые лежали на боку. Иные были полностью сожжены или разворочены танковыми гусеницами. Армейские грузовики, бензовозы, «эмки». Целые колонны техники, которая никогда больше не заведется.
Придорожный лес вырублен – только бревна и пни на десятки метров от обочин. За время пути он видел, как бригады местных жителей под суровым надзором полицаев валили деревья, отодвигая опасную стену леса подальше от дороги.
Вновь КПП. Очкастый фельдфебель, будто заподозрив неладное, щурится, посасывая сигарету.
– Шаулен?
– А? – Георгий попытался изобразить непонимающе-заискивающую улыбку.
– Аус Шаулен?
– Шаулен, Шаулен! – закивал Георгий и залопотал на русском. – Маму проведать, вот…
В крайнем случае можно применить гипноз. Но разве что-то пошло не так? Нет, это нервы. Должно быть, лицо Георгия показалось немцу чересчур сытым.
И снова впереди рябая полоса шоссе, уходящая в пустоту. Поваленный лес, жухлый бурьян, канавы. Закопченная труба, торчащая из гор пепла и обломков кровли, бывших когда-то МТС, одиноко темнеет вдали.
На подходе к городу Георгий увидел изрешеченный пулеметным огнем гражданский автобус, который, накренившись, мрачно покоился в кювете с наглухо закрытыми дверьми. Осколки стекла в окнах напоминали мстительный оскал.
Георгий никогда прежде не был в Минске, но почти не ошибся в ожиданиях. Город оказался серым и убогим, как и большинство своих оккупированных в первые разгромные месяцы собратьев. С другой стороны, это все же был город, а не распаханный бомбами и артиллерией ландшафт.
Окраины, сплошь деревянные, встретили путника мертвой чернотой в окнах хибар, редкими зубьями полуразвалившихся заборов и покосившимися столбами, с которых свисали оборванными струнами телеграфные провода. Как раскрытые рты покойников зияли посреди улиц глубокие воронки.
Пройдя по Бобруйской улице, вся деревянная часть которой была сожрана пожаром, Георгий, стараясь избегать вездесущих патрулей, за полчаса вышел к центру Минска.
Здесь продолжалась обычная, спокойная, конечно же только по меркам царящей вокруг мясорубки, городская жизнь. Люди спешили по своим делам, топтались в очередях, в пол голоса обсуждали последние вести, дымя самокрутками.
Не попавшие на фронт и до сих пор не отправленные в лагеря мужчины в пыльных кепках и залатанных куртках с серыми от щетины лицами. Усталые постаревшие в сорок лет женщины в белых платках. Те, кто постарше продавали пожитки, жалко съежившись на тротуарах и превратив площади в скорбные нищенские подобия рынков. Оборванные дети жили своей собственной жизнью, как будто не боясь и не замечая войны. Они были единственными, кто еще сохранял в глазах живой блеск.
Оккупация отбросила город на десятилетия назад, умертвив и обескровив автопарк. Из уличного транспорта остались лишь повозки, запряженные костлявыми лошадьми. Груженые двуколки тащили сами люди. Время от времени проезжали, фыркая дымом, немецкие машины: бурые «кюбельвагены», мотоциклы, грузовики похожие на автобусы. Как-то мимо Георгия все же прополз дребезжащий на последнем издыхании трамвай с облезлыми бортами, плюясь искрами через каждые сто метров.
На перекрестке одинокий немец в начищенных как на парад каске и сапогах помахивал жезлом регулировщика.
Георгий шел по бывшей Советской, а ныне Гауптштрассе без интереса подмечая следы пришедшей в город культуры новых господ. Он вспомнил, что во время первой немецкой оккупации, если верить Мицкевичу, эта улица тоже именовалась Гауптштрассе. Благодаря тем событиям минчане, как им казалось, неплохо знали, чего ждать от немцев. От других немцев – с задорными усами в опереточных «пикельхельмах».
Вывески на немецком, свастики, плакаты, портреты нового «освободителя» с кисточкой под носом и плотоядным взглядом. Здание кинотеатра украшали красочные афиши немецких кинокартин: «Хабанера» и «Дядюшка Крюгер».
Немцы жили уверенно, даже на широкую ногу. Немногочисленные магазины, закусочные и увеселительные заведения встречали их, как желанных гостей. Они покупали за бесценок все, на что падал их взгляд, с величавым достоинством белых людей подставляли свои сапоги чистильщиками обуви, беззаботно болтая между собой, вели по улицам обреченного на смерть «партизана», зарвавшегося спекулянта или просто попавшего под раздачу несчастливца.
Хотя Георгию не довелось увидеть повешенных, три раза ему попадались валявшиеся на тротуарах, словно забытые вещи трупы. Двое лежали с дырами в спине, запачкав кровью стену дома. Один – серый и тощий как скелет очевидно умер сам.
На пути к Троицкому предместью Георгий ненадолго остановился, чтобы окинуть взглядом массивное здание Дома Правительства, построенное в начале тридцатых. Дом был цел и невредим, если не считать побитых кое-где окон и следов пожара. От памятника Ленину остался лишь постамент с обрубками ног.
Напротив здания стоял черный кабриолет, а чуть поодаль рослый офицер в новенькой форме с нашивкой за ранение фотографировался в обнимку с молодой особой. Женщина была красивая, стройная, в светлом летнем платье с белокурыми вьющимися волосами, уложенными точь-в-точь как у американских киноактрис.
«Будь сейчас солнце, наверняка бы темные очки напялила!» – подумал Георгий.
Он зашел в старый город. Миновал свору одетых в серое юнцов с красно-белыми повязками на плечах и, стараясь не заглядываться на номера домов, свернул в крохотное подобие двора.
Трехэтажный белый домишко с облупившимися стенами. Разбитая брусчатка, наваленный в кучу хлам там, где раньше очевидно цвел палисадник. Ветер колышет прибитую к забору листовку.
«Здесь…»
Он зашел в едва державшуюся на петлях деревянную дверь, спустился по пыльным бугристым ступеням в забытую богом темницу. Навстречу из мрака вынырнула женщина с ввалившимися заплаканными глазами и дрожащим ртом – должно быть, одна из его посетительниц.
Жилище агента представляло собой небольшой закуток с одним-единственным полуподвальным окошком. Из мебели только кровать, книжный и платяной шкафы самого жалкого вида и низенький столик с огарком свечи в блюдце и незаконченной рукописью (если можно назвать рукописью ворох исписанных газет и листовок).
Хозяин комнаты неспеша придвинул к глазам запыленные очки, вопросительно взглянул на Георгия.
– Чем обязан?
Это был очень худой, даже для Минска, человек лет пятидесяти с осунувшимся, заросшим полуседой щетиной лицом, тяжелыми веками и острым как у покойника носом. Его подслеповатые глаза смотрели скорбно, но при том с какой-то равнодушной отстраненностью, словно этому человеку было уже на многое наплевать.
– Я по объявлению. Зубную боль заговором лечите? – произнес Георгий фразу-пароль.
– Зубы заговариваю только за рейхсмарки.
Дом агента – худшее место для встречи, будь он обычным человеком, которого можно вычислить. Однако хозяин подвальчика имел особые причины для спокойствия, о которых знали стоящие над ним.
– Вы были знакомы с Людвигом Моргенштерном?
Георгий пожал плечами.
– Очень давно.
– А теперь вам предстоит оборвать его жизнь.
– Рад этому. Мы с ним не очень-то дружили.
По лицу собеседника пробежала тень улыбки.
– Извините мой праздный интерес.
Георгий почувствовал, что перед ним представитель той самой давно изничтоженной, растертой в пыль, но все никак не желающей умирать на зло своему веку интеллигенции. На душе стало как-то по-особенному тоскливо.
– Перейдем к делу.
– Вам, я смотрю, торопиться некуда, – небрежно заметил Георгий, разглядывая лежащий на столике загадочный литературный труд.
– Ваша правда. Библиотеку мою закрыли, в школах хозяйничают истинные литвины. Времена нынче снова темные, что уж говорить. Коротаю время за работой.
Георгий попытался представить, каким образом этот не имеющий должности доходяга просуществовал в оккупации целых два года. Агент прочитал его немой вопрос:
– Я давно понял, что голод лучше всего пережидать в состоянии транса. Дни превращаются в часы, месяцы в недели. А главное – в случае чего всегда можно прикинуться мертвым.
– Выгодная тактика. А эти люди, – Георгий кивнул на дверь, из которой минуту назад вышла заплаканная женщина. – Которым вы помогаете… Не боитесь разоблачения?
– Для соседей я лишь сумасшедший, видящий сны. Администрация мною не интересуется. Благо, сейчас полно гадалок и шарлатанов, на фоне которых легко быть незаметным.
В окошке промелькнули чьи-то сапоги. Донеслись обрывки резкого нахального разговора.
«Наверное, те юнцы в форме…»
– Слушайте, – вздохнул агент, на всякий случай переходя на полушепот. – В ночь на двадцать первое число на аэродром в Становицах прибудет самолет «Юнкерс-52» бортовой номер ноль семьдесят четыре. Оберштурмбаннфюрер Моргенштерн будет в нем. У вас есть два дня (двадцатое и двадцать первое), чтобы Моргенштерн был казнен. Казнен подчеркнуто демонстративно.
– Засада или бомба?
– Бомба нереальна. Засада. От аэродрома Моргенштерн поедет в Минск. К шоссе ведут три дороги, и вам необходимо выяснить, по которой из них двинется кортеж. Само шоссе слишком открыто, чтобы устраивать там охоту. Встречающий генерал Касс – единственный, кто владеет полной информацией, но до него не добраться ни вам ни мне. Однако нам может помочь гауптштурмфюрер Краузе. Он выполняет специальные поручения и наверняка посвящен в основные детали встречи. У этого офицера есть одна маленькая слабость, которую он тщательно скрывает от начальства. По моим сведениям, каждый вторник Краузе, переодевшись в гражданский костюм, ходит по адресу: поселок Гатово, улица Светлая, дом тринадцать. Там живет молодая женщина по имени Раиса Мартынова. Он проводит с нею строго три часа, а после окольными путями возвращается домой. На службу приходит на следующее утро. Командование ничего не знает о похождениях гауптштурмфюрера, и это нам очень на руку. Необходимо…
– Взять его там и выбить информацию?
Агент холодно кивнул.
– У вас есть двенадцать часов, чтобы осуществить задуманное. Оружие, взрывчатка и снаряжение в известном вам тайнике.
– Что с охраной?
– Охрана обычная. Моргенштерн поедет в закрытом черном «Мерседесе» в компании своей ясновидящей и личного охранника. Его будут сопровождать легковой автомобиль с сотрудниками СД и два мотоцикла с пулеметами: один спереди, второй замыкая. Это все. Моргенштерн должен быть убит громко и эффектно. Свидетелей не оставляйте – вам еще придется вернуться в город. Срок: начало – двадцатое, завершение – ноль-ноль часов двадцать второе.
Агент вдруг скорбно закрыл глаза, словно в мыслях бичевал себя за все, что произнес.
Георгий догадался, что он думает о невинных жертвах, которые неизбежно повлечет убийство столь важной персоны.
«Гуманист…»
Впрочем, даже ему самому трудно было не вспоминать об этом.
– Что можете сказать о ясновидящей?
– Очень одаренная. Поразительно тонко ощущает колебания электромагнитного поля: не только присутствие – даже приближение астрального тела. Я так и не смог подобраться к ней. Она телепат категории «А»: улавливает и читает враждебные намерения, исходящие ото всех, кто неспособен защитить свое сознание. Ей необязательно знать этих людей. Я почти уверен, что несмотря на все наши ухищрения, кое-что она уже почувствовала и теперь ищет источник угрозы.